Нина Косман
Мисс Нина, вы мусульманка?
Laurus
УДК: 82-3(=111=161.1) К 71 К 71 Косман Нина Мисс Нина, вы мусульманка? — Киев: Laurus, 2019. — 304 с.: илл. ISBN: 978–617–7313–42–6
Подписано в печать 11.11.2019. Формат 70×100/16. Бумага офс., печать офс. Заказ. № 19–1?? Издательство «Laurus» (ДК № 4240 от 23.12.2011), 04114, Киев, ул. Дубровицкая, 28. Телефон: +380 (44) 234–16–30. www.laurus.ua Напечататно в ТОВ «Друкарня „Бизнесполиграф“» (ДК № 2715 от 07.12.2006), 02094, Киев, ул. Вискозная, 8. Тел./факс: +380 (44) 503-00-45 © Издательство Laurus, 2019 © Нина Косман, текст, 2019 © Гасан Гусейнов, предисловие, 2019 © Татьяна Фохт, иллюстрации, 2019 © Юрий Барабаш, вёрстка, 2019
Содержание
«Мисс Нина, вы мусульманка?»
vii
Голые лодыжки 1 Наука и Коран 7 Пятая жена пророка Мухаммеда 14 Амина 17 Россия — это зелёная страна 24 У меня особенное имя 26 Что значит быть свободным 29 Уборные, уколы и прочие проблемы школьной жизни 34 Урок аналогий 38 Урок аналогий 2 40 Теперь меня зовут Хьюго 43 Я тут одна девочка 47 Мы Вас все равно любим! 48 Как зовут того парня на Розовой площади? 49 Читая «Песнь о Гайавате» 50 День св. Валентина 51 День рождения 52 Читаем пьесу «Йех Шен» (китайский вариант «Золушки») 53 Почему у беременных женщин большой живот 55 До встречи в Судный день 56
Москва — это такая маленькая, черная точка Опиум народа Символы свободы Читаем рассказ про Чёрное море Кто тебя родил? Урок мифологии Как мы учились смотреть на картины Это моя страна Самоубийство запрещено Если будешь плохо себя вести, шайтан тебя накажет Я не Уильям Блейк Мой папа знает, что ты со мной делаешь Это глобус Все женщины в Нью-Йорке носят хиджаб Ты американец Как моя начальница наблюдала мой урок Рассказ о школьных туалетах Адам и Ева
60 65 71 79 85 92 97 107 110 114 116 117 121 123 126 128 140 144
«Мисс Нина, вы мусульманка?»
Эта книга написана человеком, который дважды менял кожу. Первая сошла в отрочестве, в самом начале 1970-х, когда Нина Косман с родителями уехала из СССР. Сначала — в Израиль. С 1973 года она — в Соединенных Штатах. Американский стал её вторым родным языком. А теперь, вероятно, он — первый. Как описать это сосуществование двух родных языков? Мне это чувство жизни в двух родных языках знакомо с детства, хоть и вчуже. С родного азербайджанского на родной русский и обратно переводит сам себя мой отец, писатель Чингиз Гусейнов. С родного русского на родной немецкий и обратно переводит моя дочь, живущая в Англии исследовательница политической философии ХХ века. Оба они всегда — не скажу: жалуются, но — досадуют, что перевести себя в обыденном, техническом смысле не получается. Им легче просто написать заново. А для этого надо влезать обратно в шкуру другого родного языка. Опыт сохранения первого, материнского языка рядом с ширящимся, наплывающим со всех сторон новым — принятым, вдохновляющим, становящимся своим даже глубже, чем он живет себе в головах людей, в одном языке рожденных и проживших всю жизнь, — этот опыт никогда не бывает безболезненным. Потому что язык
vii
не набор инструментов, не словарь, не каталог стилистических средств и риторических приемов. Он — помещение, в котором ты можешь прожить всю жизнь: как в общаге или в своем доме, в глухой деревне или в большом городе. На один свой дом ты смотришь, когда находишься в другом. Если ты попала в Нью-Йорк, если ты училась тому, другому, пятому-десятому, если ты написала несколько книг, если ты перевела на английский Марину Цветаеву, если ты стала художницей, если твоя англоязычная проза получила награды в Лондоне и была переведена на японский и нидерландский, а потом и снова на русский, — твой новый родной язык становится микрокосмом макрокосма Нью-Йорка. И тебе приходится соответствовать этому твоему новому статусу. В простом и в трудном. А книга, которая лежит перед читателем — самая трудная для её автора. Вот почему издательство LAURUS предложило выпустить её одновременно на двух языках, а Нина Косман переписала каждую главу по-русски и по-американски. Я сказал, что первую кожу Нина Косман сняла в Израиле, куда приехала советско-антисоветской десятилетней девочкой. А вторая сошла уже в Америке. Как это происходило, мы читаем в её американских стихах, в прозе и — когда рассматриваем её картины или скульптуру — раскрашенные, иногда кровавые, корни, обрубки дерева. Там у нее разные мифологические сюжеты, но главный для нас с вами сегодня — всё-таки музыкант Марсий, с которого снял кожу Аполлон. Билингв, как может подумать человек, второго родного языка не имеющий, оказывается, в этом, языковом отношении не наращивает кожу попрочней, а, наоборот, делается намного более чутким ко всему, что слышит вокруг себя, и к тому, что говорит или
viii
пишет сам. От Набокова — к Беккету идет этот путь тонкокожих двуязычных. Бывают обратные случаи — когда два родных языка взаимно огрубляются и упрощают личность. К несчастью, это очень распространенный маршрут. То, от чего человек уехал из своей страны, остается с ним как ценность. Она непроницаема для нового языка, и тогда первый родной заставляет испытывать ностальгию по молодости, по оставленной родине. Такой человек — неважно, куда он приехал: в Америку или в Германию, во Францию или в Израиль, — будет смотреть российское телевидение и, даже кипятясь, до чего, мол, там все докатилось, нет-нет да и расчешет какой, вроде бы уже подсохший, нарыв. Он весь уже давно здесь — в стране обетованной или просто уютной, приютной, ставшей домашней. Но душой он — и там, в том мире, из которого десять, двадцать, тридцать лет назад сам же и убежал. «И дым отечества нам сладок и приятен». Но на своих знакомых это, может быть, не так и заметно. Ну, поморщишься от вдруг проступившего расизма. Улыбнешься внезапно накрывшему человека угару «истинной веры». Вот бывший атеист — стал православным, та — ударилась в иудаизм, а третья, как говаривали в СССР, «евреечка» из Белоруссии, вдруг возьми и выйди замуж за мусульманина и прими по такому случаю ислам. Толстокожий будет стараться пропустить это мимо глаз и ушей. Он уже привык к свободе: «Пусть делают, что хотят!» Снявший кожу билингв вздрагивает от таких превращений. Фашизация советской эмигрантской тусовки протекает рывками. Но куда ни посмотришь — везде так похоже. Совки в Штатах становятся трампистами, ненавидящими своих новых «черных» точно так, как их самих ненавидели антисемиты
ix
в СССР. Совки в Германии начинают голосовать за воняющих трупами ГДР и третьего рейха «альтернативных ксенофобов» («Евреи за “Альтернативу для Германии”»). Но русская эмиграция не единственная в Америке. И так получилось, что Нина Косман окунулась в мир параллельной русской и американской еврейской средой реальности — реальности молодой мусульманской диаспоры. Здесь действуют те же странные правила, что и среди русских телезрителей российских «Вестей» и гальванизированной программы «Время». Эта реальность взглянула на нее своими самыми, наверное, мягкими, самыми кроткими глазами. Нина Косман начала записывать — нет, не выражение этих кротких глаз, а летопись живого разговора учительницы — одной из сотен — английского языка с учениками из мусульманских семей, съехавшихся в Соединенные Штаты из Бангладеш и Чечни, из Йемена и Беларуси, из Афганистана и Сомали, из Сирии и Египта. Для детей из таких семей, бежавших, в большинстве своем, от войны и ненависти — в полной родительской уверенности, что здесь молодое поколение ждет безопасность, хорошее образование и медицинское обслуживание, — для таких детей и в Нью-Йорке создали спецшколы, где — в знак уважения к традициям родной страны — преподается и религия, и история, и родные языки, но и — английский. Язык новой родины. Тут нужно заметить, что у большинства учеников Нины Косман — американский паспорт: они родились в этой стране, они — граждане США. Английский и преподается со страноведческим прицелом. Нет, слово «прицел» — плохое, уж больно марциальное. Язык преподается как носитель традиции этой их новой страны — ее сказок и легенд, её символов и ценностей,
x
выраженных в стихах и в конституции, в высказываниях приязни и отстраненности. В классе Нина Косман — посредница меж ду Америкой и её новыми, но такими чужими еще, молодыми гражданами. В книге, родившейся из этого опыта, Нина — посредница между самым молодым поколением американских мусульман и русско-американским читателем. В том числе и таким, который воспитан в духе политической корректности. Что это значит в данном случае — «политическая корректность»? Ну, например, не принято обсуждать происхождение человека, цвет его или её кожи или волос, религиозную принадлежность. Политическая корректность — это самодисциплина. Невозможная без начального образования. Но и без семьи. А школьники ничего не знают о политической корректности. И они задают свои вопросы прямо. Юный американец Адел, родившийся у турецкого папы и белорусско-еврейской мамы, задает «мисс Нине» вопросы. «Однажды что-то на него нашло во время урока, и он начал быстро-быстро повторять: ”Мисс Нина, вы мусульманка? Мисс Нина, вы мусульманка? Мисс Нина, вы мусульманка?” Этот вопрос я слышала не впервые, нечто подобное происходит во всех моих классах, и моя обычная стратегия — игнор. Ведь не буду же я говорить этим наивным детям, которых мамы, папы и учителя учат, как важно быть мусульманами, о том, что я не мусульманка. Если бы я начала разговор на эту тему, мне пришлось бы объяснять им, почему я не мусульманка, и я не собираюсь говорить им о своих еврейско-русских корнях — еврейских не в обычном (религиозном) смысле слова, и русских не в обычном (этническом) смысле... Поэтому я вообще ничего не говорю на эту тему. Просто
xi
игнорирую его вопрос. Я говорю: ”Мы читаем страницу 24“. Или: ”Мы пишем пять предложений с прилагательными, описывающими сегодняшнюю погоду“. Не было ещё такого ребенка, который рано или поздно не прекратил бы задавать мне этот вопрос, встретив столь мощный игнор с моей стороны. Но на этот раз мой трюк с игнором не сработал. Адел продолжал: ”Мисс Нина, вы мусульманка? Мисс Нина, вы мусульманка? Мисс Нина, вы мусульманка?” Моё терпение подходило к концу. Я должна была что-то сделать, поэтому я сказала: “А как насчет твоих дедушки и бабушки? Кто они?” — Они евреи, — быстро сказал он. — Ну и?..— сказала я. Моё ”Ну и?” означало: ты уже сам знаешь всё, что тебе нужно знать на эту тему. Так зачем спрашивать?» Трудно ли найти работу учителю английского языка в Нью-Йорке? Не знаю. Надо получить магистерскую степень, кончить кучу дополнительных курсов, прежде чем гороно города Нью-Йорка подыщет для тебя что-то и позволит тебе работать. Если соглашаешься, что тебя бросят на низовку — в обычную городскую школу, может, и не справишься. Нина говорит, что сама попросила направить её в религиозную школу, католическую или вот мусульманскую, потому что выдержать обычную городскую было совсем тяжело. А как — продержаться и в мусульманской школе? Где рядом со скрепя сердце соблюдаемой американской политической корректностью есть еще и своя, внутренняя. Аполитичная корректность семьи. «После окончания занятий я рассказываю об этом эпизоде другому учителю из моей программы, и он говорит: “Вы действительно им это сказали? Я не верю!” — Ну, конечно, я же не выдумываю. Верить или не верить — дело ваше.
xii
Он смеется, когда я говорю ему, как они визжали, когда зашел мальчик [а они были без хиджабов]. Когда мой коллега наконец перестаёт смеяться, он говорит, что всё-таки это слишком, я зашла слишком далеко. Я рискую работой, говорит он, и лучше бы я в будущем не обсуждала с моими ученицами хиджабы. ”Что, если они расскажут родителям, о чем вы с ними говорите? Что необязательно носить хиджабы?” Возможно, он прав и я рискую своей работой, но, с другой стороны, у моих учениц такое короткое внимание, что они, наверно, не запомнят ни единого слова из наших разговоров. В этой попытке самоутешения явное противоречие, говорю я себе о том, как я сама себя успокаиваю — что, мол, они не запомнят, о чём я с ними говорила; ведь разве я сама не хочу, чтобы они помнили всё, что я им говорю? Разве я сама не говорю им: ”Постарайтесь обратить внимание на то, что люди носят на улице”? Так чего же я хочу больше — чтобы они помнили, что я им говорю и научились критически мыслить или хотя бы просто думать, — или я хочу, чтобы они полностью забыли о наших разговорах, просто чтобы я могла не беспокоиться о том, что будет с моей работой, если они расскажут своим родителям?» Читатель едва ли сможет оторваться от книги Нины Косман и, прочитав её в один присест, скоро узнает, как развивалась карьера автора в нью-йоркской школе для мусульманских детей. Читателям по обе стороны Атлантики будет, возможно, трудно воздержаться от неполиткорректных мыслей и высказываний. Но Нина Косман писала эту книгу не для того, чтобы вызвать эмоции. Наоборот. Она написана для всех, чтобы заставить думать, а это значит — услышать другого. Автор смотрит не назад, хотя в прошлом самой Нины и её семьи — корень её внимания к детскому восприятию
xiii
мира. Автор смотрит вокруг себя и — вперед, туда, откуда исходит настоящая угроза. Как предотвратить, отвратить эту угрозу? Книга Нины Косман — документ огромной силы. Никакая демократия, никакой здравый смысл, никакой прагматизм не в состоянии остановить родителей новых американцев, вдалбливающих в головы детей те самые ценности, от которых их семьи бежали в Америку. Общество остановилось перед противоречием, которое само не в состоянии разрешить. Демократия и права человека требуют уважать культуру, религию и семейный уклад каждого человека. Но что делать, когда основная задача религиозного уклада героев книги и новых сограждан автора — разрушить эту демократию, оставив человеку только одно право — восхвалять своего бога и его пророка? Что делать, когда ученый или писатель, учитель или простой прохожий должны начать оправдываться перед кем угодно в том, что не верит в вашего бога, не следует вашим обрядам, а то и вовсе — атеист? Это превращение случилось за последнюю четверть века. Слушающие музыку флейтиста Марсия аполлоны будут мечтать разделаться с автором. А на их вопросы будут отвечать, скорей всего, совсем другие люди. И эти ответы, боюсь, никому не понравятся: путь к спасительной политической корректности будет надолго отрезан, и следующему поколению придется перечитывать эту книгу по складам. Гасан Гусейнов
Голые лодыжки
Я когда-то уже работала в этой школе. Это было вскоре после её открытия, лет тринадцать назад. В тот год я была в отпуске, но в один прекрасный день мне позвонила начальница и спросила, согласна ли я работать всего один день в неделю, и я сказала: согласна, так как мне нужен был минимальный заработок, несмотря на отпуск. Начальница сказала, что, в отличие от большинства школ нашей программы, эта школа не католическая, а мусульманская, но для меня решающим была не религия школы, а то, что она была недалеко от дома и что я смогу ездить на работу на велосипеде, вместо того чтобы проводить утро в переполненном поезде. В самом начале первого дня в мою классную комнату зашел директор, мужчина лет сорока пяти в шелковой рубашке. Если у меня возникнут какие бы то ни было вопросы, сказал он, я могу поговорить с Лорен, завучем и помощницей директора. Лорен, пояснил он, в курсе всего, что происходит в школе. В начале каждого учебного года я занимаюсь составлением расписания. На это обычно уходит много времени и усилий; я должна составить расписание так, чтобы мои уроки не приходились на время обычных школьных уроков, а составить его так в большинстве школ бывает почти невозможно. Однажды, когда у меня возник какой-то вопрос насчет расписания,
1
я попробовала найти Лорен, и, поскольку найти её я не смогла, а вопрос мой требовал срочного ответа, я обратилась к школьной библиотекарше, которая весь день что-то делала недалеко от меня, так как библиотека была рядом с моей классной комнатой. Привожу дословный перевод её ответа с английского: «Вы можете поговорить с Лорен, женой директора, или с Джулией, женой директора». К тому времени я уже знала, что Лорен была женой директора, но… я ничего не знала о личной жизни Джулии, профессорского вида женщины, которую я пару раз видела в главном школьном офисе. Я переспросила школьную библиотекаршу, думая, что я неправильно её услышала. Она повторила, глядя мне в глаза: «Лорен — жена директора, и Джулия — жена директора». Я снова попросила её повторить. Вместо этого она подошла ко мне, как-то странно нагнулась и сделала то, что ни разу до этого не делала, — обняла меня. После этого она говорила довольно долго и среди прочего сказала, что сначала и она тоже не могла ничего понять. Она, как и я, была в шоке. Но через некоторое время шок прошел — просто как-то рассеялся, сказала она. И мой рассеется, предсказала библиотекарша, словно она была не библиотекаршей, а Кассандрой. Но как, спросила я ее, как наш директор может быть женат на двух женщинах сразу? И не просто на каких-то там женщинах, а на двух завучах, двух столбах, на которых держится вся школа? В тот день библиотекарша мне много рассказала. Наверно, всё-таки шок её не пол ностью рассеялся — маленькая, почти незаметная частица его всё-таки осталась, в ожидании именно такой возможности, которую предоставил ей случай в моем лице. Среди прочего, я узнала, что директор и его две жены живут в одном доме: одна жена с четырьмя детьми на первом этаже, другая жена с четырьмя детьми
2
на втором этаже, — и что директор проводит три ночи в неделю с одной женой и три — с другой. — А с кем он проводит седьмую ночь? — спросила я. — С любимой женой. — С любимой женой? — переспросила я. — Да, — сказала библиотекарша. Моё непонимание требовало объяснения, которое я в конце концов получила. Несмотря на то, что он женился на Джулии намного позже, чем на Лорен, любимой женой была не Джулия, а Лорен, сказала библиотекарша. Летом, когда директор куда-то уезжал с Лорен отдыхать, Джулия оставалась дома и заботилась о детях — как о своих собственных, так и о детях Лорен. — Всё равно мне всё-таки не совсем понятно, — сказала я библиотекарше, атеистке из Бразилии, по окончании её рассказа. Библиотекарша носила хиджаб, как все женщины и девочки в школе, но в отличие от остальных она снимала его, как только уходила с работы.
В первый день я оделась, как я всегда одеваюсь на работу: в брюки и рубашку с короткими рукавами, так как в тот день в Нью-Йорке стояла жара. Когда я пришла в школу и увидела, что у всех учительниц и всех школьниц на головах платки, я подумала: «Хм-м…» Ничего, кроме «хм-м», в тот момент мне в голову не приходило; моё состояние ещё не было подвластно словам. На второй день я решила быть осмотрительнее и надела длинную юбку и блузку с длинными рукавами. В тот день мне надо было встретиться с учительницей четвертого класса, чтобы обсудить расписание занятий. Учительница четвертого класса критически посмотрела на меня, потом указала на мои голые лодыжки и сказала с искренним сожалением:
3
— Почему это? Я не знала, о чем она, поэтому сказала: «Что?» — Твои лодыжки, — сказала она. — Голые. — Но я надела длинную юбку. — Разве ты не знаешь, — сказала она с той же серьезностью, полностью убежденная в ценности своего совета, — мужчины увидят и возжелают. — Что? — Мужчины увидят, — повторила она, — и возжелают. Её непонятные на первый взгляд слова застряли у меня в голове, и только по дороге домой я поняла, что она имела в виду. В результате на следующий день, несмотря на жару, мне пришлось «закрыть» одеждой всё, включая лодыжки, чтобы в моей новой школе, в которой почти не было мужчин, мужчины не «возжелали». Не то чтобы и в предыдущий день я не пыталась одеться скромно: что может быть скромнее юбки чуть ли не до щиколоток? Впрочем, скоро я поняла, что моя длинная юбка была ближе к хасидскому стилю, чем к мусульманскому: хасидки носят длинные юбки, а в моей мусульманской школе все носили широкие штаны, наподобие шароваров, и длинные рубашки, полностью покрывающие нижнюю часть тела, наподобие юбки. Но главным отличием, конечно же, был шарф, или попросту хиджаб. Его носили все, кроме меня. Из-за непокрытой головы я чувствовала себя обнаженной, особенно когда проходила мимо школьного сторожа, мужчины среднего возраста, чей тяжёлый взгляд становился еще тяжелее каждый раз, когда я просила его дать мне ключ к туалету. В конце концов я не выдержала напряжения — поддалась общему (хоть и молчаливому) давлению и стала носить платок, хоть и не такой, какой носили все остальные — полностью закрывавший
4
волосы и почти доходящий до глаз; но всё-таки — или может, лучше сказать, «тем не менее» — это был платок. Тринадцать лет спустя, когда я вернулась в эту школу, я уже гораздо лучше знала мир — как и свой внутренний, так и внешний; знала, на какие уступки я готова или не готова пойти в щекотливых ситуациях — таких, как, например, работа в религиозной школе, будь то ортодоксальная еврейская школа (ешива), католическая или же мусульманская. На этот раз о шарфе не могло быть и речи. О страхе тяжёлого взгляда сторожа также не могло быть и речи, тем более что сторожа того в школе уже не было, он был заменен молодым человеком с испанским акцентом, и этому молодому человеку помогала жена, которая, как я узнала чуть позже, приходилась тому прежнему сторожу то ли дочкой, то ли племянницей, и родилась она в Колумбии — а это означало, что и прежний сторож, мужчина среднего возраста с тяжелым взглядом, тоже был колумбийцем. Теперь, когда я узнала его происхождение, у меня появилось иное объяснение его взгляда: он не был ни тяжёлым, ни проницательным, как я думала раньше — это был взгляд, выражающий обыкновенное любопытство: что будет с этой новенькой? Как она тут приспособится? Выживет ли? Выжить-то я выжила, но судьба в конце концов одолевает нас всех, даже выживших.
Naked Ankles
The first time I taught at this school was years ago, soon after it had opened. I was on leave that year, but when my supervisor called me and asked if I was willing to work one day a week, I said yes, I was willing: I needed the money. My supervisor said that, unlike most other schools in our program, this was not a Catholic but a Muslim school and it was not far from my home, and this was the main thing that mattered to me, that I wouldn’t have to take a train there — I could ride my bike to work. The first day at the new school I met the principal, a man in his forties, who said that if I had any questions, I should speak with his wife, the assistant principal. The assistant principal’s name was Lauren, and she was on top of everything that was going on in the school. Creating a schedule in September for the rest of the year was one of the most difficult parts of my job, since I had to make sure that there was no time conflict between my classes and the regular school classes. One day, when I had a question about scheduling my classes, I looked for Lauren and since I couldn’t find her and my question was urgent, I asked a school librarian what to do. She said, “Well, you could speak with Lauren, the principal’s wife, or with Julia, the principal’s wife.” By then I already knew that Lauren was the principal’s wife, but — the other woman, Julia, the smart-looking lady whom I saw in the school office? I asked
1
the school librarian to repeat. She repeated, looking me straight in the eyes: “Lauren is the principal’s wife, and Julia is the principal’s wife.” I asked her to repeat it yet again, and she suddenly came up to me and hugged me. She said she also was shocked at first. But after a while her shock went away — dissipated, she said — and so will mine. It will dissipate. I asked her how was it possible that the principal was married to two women at once, both of them assistant principals. She told me a lot that day. There must have been something in her that hadn’t dissipated completely, a small piece that was waiting for an opportunity such as this one. She told me that the principal and his two wives lived in the same house, one wife with her four kids on the first floor, the other wife, with her four kids, on the second floor, and that the principal spent three nights a week with one wife, and three with the other. “Who does he spent the seventh night with?” I asked. “With the wife he likes best.” Even though he married Julia much earlier than Lauren, it was Lauren, not Julia who was his favorite wife. The summer before he and Lauren traveled somewhere, I don’t remember where, Julia stayed home and took care of her own as well as Lauren’s kids. “I can’t understand how this is possible,” I said to the librarian. She was an atheist from Brazil. She wore a scarf, like everyone else in the school, except for me and another teacher who, like me, was paid by the city, not the school. My first day at the Muslim school I felt naked. I came there dressed as I always dress for work: a pair of pants and a short-sleeved shirt, since it was a hot September day in New York. When I saw that all female teachers and all girl students wore head scarves, I thought “Hmmm...” . I couldn’t think any further than this “Hmmm” on the first day. On my second day I decided to be more circumspect, so I wore
2
a long skirt and a long-sleeved shirt. I had to meet with a fourth-grade teacher to discuss my teaching schedule, and when she observed my attire, she pointed at my bare ankles, and said, with sincere reproach in her voice: “Why this?” Since I didn’t know what she was talking about, I said, “What?” “Your ankles,” she said. “They are naked.” “But I’m wearing a long skirt,” I wanted to say but couldn’t squeeze these words out of my mouth. “Don’t you know,” she said with the same seriousness, totally convinced of the value of her advice, “Men will see, and men will want.” “What?” “Men will see,” she repeated with the same urgency, “and men will want.” Her words, which seemed incomprehensible to me at first, reverberated in my mind all day, and by the time I was ready to go home, I understood what she meant: I had to cover everything, including my ankles, so that men would not “want”. Not that I hadn’t tried dressing modestly that day: a skirt almost down to my ankles, what could be more conservative than that? Then I understood that I confused the Muslim style with the Orthodox Jewish one: Orthodox Jewish women wore long skirts, while Muslim women wore pants and long shirts that covered the lower front of their bodies like a short skirt. But the main difference, of course, was the scarf. They all wore it, and I did not. It was my uncovered head that made me feel naked, especially when I passed a middle-aged man, a custodian, whose heavy gaze seemed even heavier every time I asked him for keys to the bathroom or to my own classroom. That first year I eventually yielded to unspoken pressure and started wearing a scarf — not the kind all the other women and girls wore
3