Роман Кофман. Как я провёл жизнь

Как

я

п ровё л ж изнь

Роман Кофман

Как я провёл жизнь

Киев L au rus 2018

УДК 821.161.1(477)’06-94+78.071.1(100)(092) ББК 84(4Укр=Рос)-4+85.313(0)-8 К74 К74

Кофман Р. И. Как я провёл жизнь / Роман Кофман. — Киев: Лаурус, 2018. — 560 с.

ISBN 978-617-7313-21-1

Название книги, которую, дорогой читатель, ты держишь в руках, отсылает нас к школьным годам, когда на первых сентябрьских уроках родного языка мы, сопя и вспоминая полузабытые за время каникул правила правописания, отчитывались о проведенном лете. Так что к названию книги можно было бы добавить подзаголовок: «Сочинение на заданную тему». И действительно, идея написать автобиографию была «задана» автору издательством «Лаурус». Почти в каждой из предыдущих книг Романа Кофмана («Как я провёл жизнь» — девятая книга автора) автобиографические мотивы так или иначе подпитывали повествование, придавая ему личностный и четко очерченный в событийном пространстве характер. Однако личность Романа Кофмана столь многослойна — он дирижер, поэт, прозаик, скрипач, создатель студенческого театра, в котором вел занятия по сценическому движению и сценической речи (!), композитор и даже оперный режиссер — о спектакле «Кармен», поставленном Кофманом в Оперной студии Киевской консерватории (он же — сценограф), один из украинских журналов писал: «В этом спектакле больше театра, чем во всех академических театрах, вместе взятых», — так вот, личность Романа Кофмана столь многослойна, что издательство «Лаурус» предположило: жизнь автора наверняка развивалась непредсказуемо и не рутинно. Мы обратились к Роману Кофману с предложением написать автобиографию — неcпешную и обьемную, чтобы удовлетворить любопытство редакции и предполагаемых читателей. И вот книга перед вами. Вы найдете в ней описание всех этапов жизненного пути автора, который в каждом интервью утверждает, что не строил в жизни никаких планов и не намечал целей, то есть «плыл по течению»; оно, как можно было предположить, прокладывало для «пловца» весьма извилистое русло, полное порогов и неожиданных поворотов. Пройдите этот путь совместно с Романом Кофманом! По дороге вы встретите вереницу более или менее интересных людей, к которым автор плотно или мимолетно «прикасался»: внук «отца русского анархизма» Михаила Бакунина, потомок шведского короля Карла ХII Кнут Грёндаль, прапра…внучка Жанны д’Арк Анна Вайскапп, последний советский генсек Михаил Горбачев; любимец Гитлера, командир отряда «по особым поручениям» Отто Скорцени, знаменитый экстрасенс Вольф Мессинг, не говоря уже о блестящей плеяде служителей муз: Сальвадор Дали, Лючия Бозе, Павел Вирский, Игорь Стравинский, Дмитрий Шостакович, Альфред Шнитке, Арво Пярт, Гия Канчели, Валентин Сильвестров, Давид Ойстрах, Мстислав Ростропович, Эмиль Гилельс… В добрый путь!

ISBN 978-617-7313-21-1

© 2018, Роман Кофман © 2018, Издательство «Лаурус»

Содержание

7 9 27 37 65 136 144 192 202 225 233 245 264 287 305 352 358 364 375 385 393 412 427 439 453

Вместо вступления «Если завтра война...» Музыка? «Школа одаренных детей» «Во глубине сибирских руд...» Москва? «Ясные зорьки...» Дым отечества Неравный брак Если послезавтра война Три года счастья «Под музыку Вивальди...» От сарабанды к гопаку Роман Саблин? Годы странствий Йося и Юрке Снова Америка Взаперти Бернстайн и домна № 9 Скучные годы Педагогическая поэма Амнистия Вперед и выше Конец империи Новые возможности Ⅱ5Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

466 473 479 483 489 497 531 540 550

Не Пушкин Не Станиславский Всякое бывало... Птичий рынок Вперед, на Берлин! Прощание Пока! Новые адреса Именной указатель

Ⅱ6Ⅱ

Вместо вступления

Вместо вступления

Оглядываясь на пройденное, я не читаю, подобно Пушкину, свою жизнь «с отвращением», не «трепещу» и тем более не «проклинаю» и, как Есенин, не выясняю, приснилась ли мне она. У меня другое: я чувствую, что она еще не начиналась. Мне кажется: все, что делал я или делали со мной, что происходило вокруг меня или во мне, о чем я думал и что меня волновало — это лишь подготовка, эскизы к настоящей жизни, которая начнется в намеченный кем-то час. Так мне казалось и в юности, и в период зрелости (впрочем, его прихода я до сих пор не заметил), и сейчас, когда я, глядя в окно, наблюдаю, как ко входу во Дворец спорта стекаются толпы людей на субботнюю проповедь самодеятельного пастора какой-нибудь секты «адвентистов 7 ноября», и обдумываю состав гостей для застолья по случаю моего восьмидесятилетия. Я все еще жду прихода подлинной жизни, которая начнется вот-вот, за следующим поворотом.

Ⅱ7Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Ⅱ8Ⅱ

«Если завтра война...»

«Если завтра война...»

«Мы каждый вечер ждем утра, Когда настанет встать пора. И вот Ватутин, молодец, Взял наш Киев, наконец! И загремел салют В столице Украины, И снова там поют Русявые дивчины...» Это лирико-эпическое полотно, близкое по всем признакам к торжественной оде, родилось 6 ноября 1943 года в городе Коканд — столице исчезнувшего Кокандского ханства. Автором был семилетний, но, как легко убедиться, вполне патриотически настроенный отрок. В оде совмещается точная ориентация во времени (в шесть часов утра черная радиотарелка передавала свежую сводку Информбюро), зрелое понимание причинно-следственных связей и аромат национального колорита: русяві дівчини — надо ли комментировать? Спустя много лет (а может быть, и не так уж много?), когда бывшему отроку исполнилось ровно шестьдесят, в свет вышел его первый печатный труд — книга «Нюансы». Любопытный читатель может найти в этом сборнике помимо стихов, душещипательной пьесы и рассказов — серьезных и не очень — повесть: «Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына с приложением некоторых документов». С вашего позволения я приведу три первых абзаца этой повести. «Жили-были дед и баба. Было у них два внука. Бабу и деда расстреляли ни за что, а внуки... у внуков все сложилось по-разному. Если вам

Ⅱ9Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Семь месяцев миновало

интересно, я буду рассказывать, потому что один из внуков — это я, и я жив — а это очень важно для рассказчика. Для того, чтобы складно изложить свою биографию, необходимо иметь хорошую память. Но еще важнее — не иметь, иначе в голове, оборудованной памятью, начинают шевелиться подробности из жизни великих людей — и подчас теряешься, что же происходило с тобой, а что — с ними. Тем более, что великие люди жили, в общем-то, удивительно одинаково. Полководцы, как известно, изъяснялись исключительно афоризмами и приобретали популярность благодаря знаменитым поражениям; поэты, скажем, были несчастливы в любви, шумно дружили в юности, в среднем возрасте так же шумно ссорились и остаток дней, как правило, проводили в бедности (были, разумеется, исключения: Державин, Гёте, Д. Бедный и немногие другие). Моя биография сравнительно малоизвестна. Скажу больше: ее никто, кроме меня, не знает. Впрочем, это не удивительно: я не командовал эскадронами, не вмешивался в суетливый мир протоплазмы, не плел венки сонетов. Вы спросите, а чем же я, в таком случае, занимался? А ничем. Я просто родился и подрастал». Если вы уже догадались, что семилетний летописец из Коканда и вымышленный Андрей Куницын — это одно лицо, то, как принято в автобиографических романах, следует начать с корней. Тут, увы, я сталкиваюсь с обидными трудностями. Мне неизвестна история моего рода. Кто подскажет, как и когда мои предки попали в Восточную Европу, чем занимались столько-то столетий? Как я завидовал

Ⅱ 10 Ⅱ

«Если завтра война...»

Если завтра война, 1940

моей боннской приятельнице Анне Вайскапп, полунемке, полуфранцуженке, род которой восходит к Жанне д’Арк — и это установлено без исследования генетических кодов, без эксгумаций и археологических раскопок, а безболезненно и просто — по церковным книгам! А что уж говорить о бесценном друге Кнуте Грёндале, спичрайтере председателя бундестага ФРГ, который по материнской линии был прямым наследником шведского короля Карла XII, раненного в ногу при Полтавской битве, а прадед которого был женат на бабушке Мошки Бланка — прадеда Владимира Ильича Ленина! Неосведомленность моя и моих сверстников о генеалогических истоках поразительна. Я знаю лишь, чем занимались оба моих деда. О, их деятельность была очень скромной. Отец матери был кожевенных дел мастером — кожемякой, что ли. Дед со стороны отца имел совсем уж приземленную профессию «шотимаєшник». Он ходил по селам, толкая перед собой тачку-двухколеску, и восклицал: «Шо ти маєш?» (Что

Ⅱ 11 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Гита и Миша. Родные и незабываемые, 1930

у тебя есть?). Поселяне выносили ему накопившиеся дома ненужности — он за копейки их скупал и продавал в соседнем селе или местечке чуть дороже. Такой себе мобильный комиссионный магазин... Оба деда погибли насильственной смертью. «Кожемяку» Моше Кофмана в феврале 1920 года закопали живьем патриоты из банды атамана Струка, «шотимаєшник» Лейб Кац на исходе сентября 1941 года прочитал одно из расклеенных гитлеровцами объявлений, которое обязывало всех евреев Киева собраться в таком-то часу на Большой Житомирской улице «для переправки в другое место», имея при этом только документы и драгоценности. Драгоценностей у деда не было, кроме драгоценной спутницы жизни — моей бабушки, подарившей ему восьмерых детей; а документы куда-то запропастились. И дедушка отложил поход на Большую Житомирскую на завтра. Но к вечеру по городу поползли слухи о том, что происходит в Бабьем Яре и в какое «другое место» переправляют киевских евреев. И дедушка, подсобив бабуле, забрался на чердак нашего полутораэтажного флигеля. Об этом и о дальнейшем рассказала нам, вернувшимся в Киев в марте 1944 года, Танечка Мисюра, одна из тысяч сельских девчушек, хлынувших из окрестных сел в годы великого Голодомора в города — на пропитание; она нянчила меня и помогала прибирать в квартире. Так вот, в течение шести дней Таня Мисюра носила на чердак еду. На седьмой день дворничка дома номер 12 по улице Кузнечной, впоследствии Пролетарской, потом Горького, затем Антоновича, привела во двор немецкого офицера и указала на окош-

Ⅱ 12 Ⅱ

«Если завтра война...»

Мой дедушка Лейб и бабушка Малка. До Бабьего Яра еще далеко

ко чердака. Офицер ушел и вскоре вернулся с грузовой машиной. Дед Лейб и баба Малка отправились в Бабий Яр, к своим соплеменникам, плотно засыпанным землей. Американский виолончелист и дирижер Альберт Каттел спросил меня в уютном кафе уютного города Нью-Йорка: «Почему вы возвращаетесь в Украину? Руками украинцев или с их помощью загублены дорогие вам люди!» Предложения остаться за границей я получал не только в Америке. Германия, Голландия, Польша и даже Южно-Африканская Республика предлагали мне заманчивые проекты длиной в жизнь. На эти предложения мне отвечалось легко. Я еду домой! Пять предвоенных лет я прожил замечательно. Эти тысяча восемьсот двадцать пять дней живут в моей памяти в виде нескольких цветных фотографий. Вот бабушка Малка — она вышла из спальни; шутливое и нежное имя Малка на иврите означает королева! (Правда, с ударением на втором слоге.) Вот брат Миша; он завтракает перед школой. Круглый стол стоит в центре большой квадратной комнаты, над столом — лампа с зеленым абажуром. Вот за этим же столом дедушка творит вечернюю молитву, на плечи накинут талес — черная ритуальная накидка; молитва не слышна, лишь губы шевелятся. Вот и я сам — на полу, рядом со мной старший брат и еще более старшая сестра — семнадцатилетняя Гита. Они подарили мне к четвертому году рождения конструктор из металлических планочек; брат, стоя

Ⅱ 13 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Гита (17 лет) и Миша (15 лет). Через год Германия нападет на СССР

на коленях, и сестра в позе копенгагенской русалки учат меня составлять из планочек индустриальные конструкции. Вот я на крыльце у входа в дом. Зима, ослепительное солнце, двор занесен снегом, воротник моей шубки туго перетянут шарфом, я счастлив. Зато с последних дней августа сорок первого года мир фотографий исчезает. Начинается прерывистый, как азбука Морзе, чёрно-белый документальный фильм. Двор, покатый, с уклоном от нашего флигеля к улице. У крыльца — телега с лошадью: нет, не телега, а платформа, что ли, плоская, как для перевозки негабаритных грузов, на ней узлы, чемоданы, бидоны, свернутые и перетянутые поясами одеяла. На всем этом — мы с сестрой и папой. Брат впервые и, как выяснилось позже, в послед-

Ⅱ 14 Ⅱ

«Если завтра война...»

ний раз в жизни возится с упряжью. Моя сорокадвухлетняя мама в который раз умоляет бабушку, виснет на ней, плачет: не упрямься, вам с дедушкой нельзя оставаться... Дедушка даже не вышел к нам, сидит дома, переживает. «Мы не поедем, успокойся, моя золотая доченька; мы старые люди, кто нас тронет? И вообще, война через месяц закончится». Потом — мост через Днепр, еще не разбомбленный, и дорога на Харьков. Вереница беженцев, телеги, телеги, телеги, телеги. Иногда мы обгоняли идущих пешком: впереди мужчина, толкающий тачку с поклажей, за ним — женщина с двумя или тремя детьми. Поздним вечером около села Гоголево на нас обрушилась ослепительная гроза. Название села мы узнали, когда нас, промокших не до нитки, а насквозь, пустили в спортивный зал местной школы и постелили на пол тюфяки. Я дрожал и прижимался к маме, а мама обнимала не меня, а Гиту. Мне было обидно, и я плакал. Потом был Харьков. Мы ночевали в чьем-то доме, я спал на мягкой постели. Ночью до моей руки кто-то дотронулся. Я открыл глаза и увидел маминого брата — дядю Мишу. Поцеловав меня, он ушел. Теперь его нет в живых. Он умер стариком, а я так и не спросил, как он оказался в Харькове и как нас нашел! Следующий этап мы провели в ночном поезде. На нем можно было доехать до Воронежа. Я вел себя постыдно. Лежа на третьей багажной полке общего вагона (рядом спал брат), я в темноте нащупал крышку бидона. Внутри оказались коржики, которые мама напекла на дорогу. Только моя мама умела печь такие коржики — со вкусом мака и счастливого детства. Я стыдился, обещал себе остановиться, но рука, будто отделенная от меня, сама тянулась к бидону и погружалась за коржиками, которых становилось все меньше; я остановился, обнаружив, что на дне бидона их осталось всего две штуки, к тому же один был разломан пополам. Утром мама, снимая меня и бидон с полки, почувствовала, что бидон стал легким (а может быть, что я стал тяжелее, чем вчера). «Ты сам все съел?» Я молча кивнул головой. Мама больше ничего не сказала. Но лучше бы она меня выругала или шлепнула... На воронежском вокзале мы провели четыре дня среди десятков, а может быть, сотен спящих, бормочущих, плачущих и глухо молчащих людей. Папа время от времени куда-то исчезал. Возвращался все более мрачным. Нет, неправда, мрачным он не был никогда. Я видел

Ⅱ 15 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Мой отец (сидит) и его младший брат Авраам

его отстраненным от всего внешнего, погруженным в свои мысли, и если мысли были светлыми, он по-детски улыбался, а когда мысли не радовали, он уходил в себя еще глубже. Радоваться было нечему; о билетах на восток не могло быть и речи. На второй день я освоился с вокзальным бытом, бродил среди мешков и спящих на полу людей, а с некоторыми даже познакомился. Однажды во время такой прогулки меня окликнула старуха с безумными глазами. «Мальчик, я хочу яблоко!» Я вернулся в наш уголок и сказал: «Мама, там бабушка хочет яблоко». Мама ничего не ответила, только взглянула на меня; я испугался: ее глаза блеснули тем блеском, какой я увидел в глазах старухи. Тогда я пошел в противоположный край вокзального зала, к двери, куда, я заметил, несколько раз заходил мой папа. Перед дверью стояла очередь жаждущих получить билет в любой город — лишь бы в восточном направлении. Как я сейчас понимаю, это был ка-

Ⅱ 16 Ⅱ

«Если завтра война...»

бинет начальника вокзала. Зайдя внутрь, я сказал: «Дядя, дайте мне яблоко». Человек в нечистой форменной фуражке, застыв на миг, поднялся, открыл ключиком дверцу шкафа, стоявшего слева от него, вынул оттуда бело-розовое яблоко и молча протянул мне. Красивый эпизод для фильма о Второй мировой войне. Я отправился к старухе. Около нее толпились люди. Пока я ходил к начальнику вокзала, она умерла. Следующий железнодорожный узел — станция Кинель, что рядом с Куйбышевом (до того и ныне Самара). Станция крохотная, но именно сюда сходились пути-дороги, ведущие с запада на восток, здесь перекомплектовывались составы, отсюда можно было продолжить путь — либо на Урал и дальше, в Сибирь, либо на юг, в Среднюю Азию. Станцию Куйбышев поезда пролетали, не замедляя ход. Здесь пребывал Совет народных комиссаров, то есть советское правительство, эвакуированное из Москвы. Мы не знали, куда ехать дальше, да и выбора не было: все поезда брались штурмом — куда попадешь, с теми и поедешь. Из всего сюжета под названием «Станция Кинель» я помню только посадку в поезд — вы помните по старым фильмам эти вагоны с узкими оконцами, которые открывались, если оттянуть на себя два ремня — тогда окно опускается в щель. Так вот, папа раньше меня оказался в вагоне, и какой-то высокий дядя передал меня папе через окно. Я был худенький и вписался в окно без помех. Вскоре показалась Средняя Азия... Средняя Азия — это большое пространство, покрытое сверху песком. Кое-где растут тутовые деревья, в их тени хорошо пить чай с лепешками. Бомбежек нет. Здесь надо упомянуть об одном странном человеке, который ехал в нашем вагоне и благодаря которому мы оказались на территории славного Кокандского ханства. Это был общительный узбек средних лет. Он плохо говорил по-русски и, кажется, совсем немного понимал из того, что ему говорила моя сестра (папа, мама и, естественно, я в беседе не участвовали). Наш новый знакомый понял самое важное: мы — беженцы и едем сами не зная куда. «Езжайте ко мне, — горячо воскликнул он. — У меня большой дом, места много, еды — сколько хотите. Будете жить, как в раю!» Узнав, что Гита брала в Киеве уроки по фортепиано, он вскричал, хлопнув себя по коленям: «И пианино у меня есть, будешь играть днем и ночью!» Это решило проблему с адресом. Прибыв на ташкентский вокзал, мы перегрузились в подобие брички, в которую был впряжен ...ишак.

Ⅱ 17 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Странный экипаж с двигателем в одну ослиную силу мог вместить наш нехитрый скарб и в придачу меня: сидя на вершине рукотворного холма из тюков, я, возможно, напоминал Насреддина при въезде в Бухару (в миниатюре, конечно). Ишак время от времени останавливался и притворялся памятником. Наш будущий хозяин поначалу нервно тыкал в круп ишака сломанной веткой незнакомого деревца. Ишак, опустив голову, стоял неподвижно. Он трогался с места, лишь когда общительный узбек что-то шептал ему на ухо. Спустя не очень продолжительное время мы прибыли на место. Это был кишлак, сохранившийся нетронутым со времен Кокандского ханства (я тогда не знал, конечно, что такое кишлак, что за зверь ишак, о Кокандском ханстве я узнал из исторических романов спустя пятнадцать лет после прибытия в дом доброжелательного до полной непонятности потомка Ходжи Насреддина). В его небольшом домике был земляной пол, неглубокий квадратный провал посреди единственной комнаты — туда вечером насыпали что-то похожее на уголь, но, скорее, это были обрубки веток какого-то растения. «А где пианино?» — спросила, набрав воздуха, сестра. Хозяин развел руки и приветливо улыбался... Позднее оказалось, что в комнате живут, кроме хозяина, еще четыре или пять женщин разных возрастов. Все они были в цветастых шароварах, и все улыбалась. На ночь очаг (он был прикрыт невысоким квадратным столиком) поджигался, углевидные субстанции тлели; все обитатели жилища (и мы среди них) укладывались ногами к теплу, образовав правильный круг, как бы солнце с лучами. Что побудило странного узбека, проявив чудеса изобретательности, уговорить моих родителей принять приглашение — этот вопрос долго обсуждался в нашей семье. Прожив три или четыре месяца в доме представителя иной цивилизации — на всем готовом, не потратив ни рубля из тщательно завернутой в платок суммы, взятой еще в Киеве «на первое время», мы горячо поблагодарили хозяина — принять хоть какие-нибудь деньги он отказался — и отбыли в Коканд; на чем мы ехали — в памяти не сохранилось. Помню только: он смотрит нам вслед, щуря на солнце свои и без того узкие глаза, за ним на фоне белой стены приземистого строения стоят и улыбаются четыре женщины в цветастых шароварах. В Коканде папу сразу же приняли на работу по специальности — бухгалтером артели. Что артель производила — не помню, а может быть, и не знал. Помню только название — «Кызыл-Юлдуз» («Красная звезда»).

Ⅱ 18 Ⅱ

«Если завтра война...»

Появилась возможность снять комнату по адресу улица Горького, 48, где и жили до возвращения в Киев. Увлекаясь нумерологией, я не могу не заметить некоей символики в наших семейных адресах: в Киеве, как помните, мы жили на улице Горького, 12, на даче в лесном поселке Ворзель — на улице Горького, 24, в эвакуации — на улице Горького, 48; и всюду — харизматический пролетарский писатель... Кстати, когда за два года до окончания моего контракта в Бонне я предупредил, что продлевать контракт не буду, и мне предложили все же подумать и остаться, я ответил: «Останусь, если проспект Аденауэра, где я снимал квартиру, будет переименован в проспект Горького, и мне предоставят жилье в доме номер 96». Бургомистр Бонна фрау Барбель Диккман на всякий случай улыбнулась, хотя ничего не поняла. Я объяснять не стал... Гита, моя восемнадцатилетняя сестра, в Коканде сразу же поступила в двухгодичный «учительский институт» и, закончив, стала преподавателем младших классов в средней школе. Вечерами к моей сестре приходили подружки. Они негромко говорили о чем-то, смеялись, больше грустили и потом всегда пели одну и ту же песню. Песня была странной и завораживающей, элегический мотив простенького вальса обволакивал мягко и убаюкивающе: Двадцать второго июня Ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, Что началась война... Вас бомбили, когда вам было пять лет? Это не так страшно, как потом, когда вы взрослый. В пять вы не сознаете себя ни живым человеком, ни безличным объектом — вы всего лишь персонаж захватывающей, жуткой сказки. А разве бывают сказки с плохим концом? Да и взрослые привыкли к бомбежкам и ленились бегать в подвал соседнего шестиэтажного дома. Однажды, когда я был в убежище, сверху сильно ударило. Через полчаса, после отбоя, оказалось, что двухэтажного дома, стоявшего в нашем дворе поближе к улице, больше нет. На его месте были разбросаны куски стен, отдельные кирпичи, спинки кроватей с блестящими набалдашниками и еще что-то, на что мне не разрешали посмотреть... ...Вскоре моему брату принесли повестку из военкомата. А спустя две недели он уже прислал домой короткое письмо, еще не в воинском

Ⅱ 19 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Гита — юный педагог с учениками 4-го класса. Коканд, весна 1944

треугольнике, а в обычном конверте. Письмо было послано из города Кушка — если помните со школьных времен, это самая южная точка бывшего Советского союза, а ныне — Туркмении. В Кушке находилась пулеметная школа; Мише еще не исполнилось восемнадцать лет, на фронт посылать рано. Второе письмо было более подробным. «Я уже две недели на сенокосе. Училищное хозяйство находится на самой афганской границе. Мы видим, как афганцы работают в поле, видим животных. На всякий случай даю содержание пока что сказочной посылки: бритва с помазком и зеркальцем, две иголки с нитками, ложка алюминиевая, ну, еды на вашу совесть, можно сухари, урюк». Судьба распорядилась так, что Миша был направлен на Первый Украинский фронт; более того, именно в те части, которые воевали на Киевском направлении. «Дорогие мои! Я пишу это письмо на берегу той речки, куда мы ездили на велосипедах купаться. Завтрапослезавтра буду в родном городе. Я зайду проведать бабушку с дедушкой и обязательно пришлю вам какую-нибудь вещицу из дома. Ваш Миша». Упоминать географические пункты в письмах с фронта не разрешалось, но нам было ясно, что письмо писалось на берегу речки Бучанки или Ирпеня, куда брат с сестрой ездили из поселка Буча — там на лето снимали дачи киевские обыватели среднего достатка. Ясно было и то, что письмо написано 4–5 ноября сорок третьего года, то есть переправа через Днепр была уже позади. Этот треугольник был последним. Мучительный стыд, под знаком которого я жил в последние годы — стыд от того, что я вовремя не сделал все возможное и невозможное,

Ⅱ 20 Ⅱ

«Если завтра война...»

чтобы узнать, когда, где и при каких обстоятельствах погиб мой старший брат Миша — вспыхнул жарким пламенем в дни, когда из НьюЙорка пришло известие о смерти Эрнста Неизвестного. Еще на закате СССР я прочитал не то в «Известиях», не то в «Литературной газете» — сейчас не помню — интервью со скульптором, в котором он упомянул, что в годы войны, будучи призванным на воинскую службу, он перед отправкой на фронт проходил подготовку в пулеметном училище в Кушке — самой южной точке бывшего Союза. Но ведь именно здесь, в том же училище и примерно в то же время проходил свои военные университеты и мой брат Миша! Мечта о том, чтобы списаться со знаменитым скульптором и раз­ узнать какие-нибудь подробности последних месяцев Мишиной жизни, оставалась несбыточной: кто мне даст нужный адрес? Позднее я где-то прочитал, что Эрнст Неизвестный родился в 1925‑м — а это значит, что они с Мишей одногодки и, стало быть, получили повестки — один в Коканде, другой рядом, в Самарканде — в одном и том же, 1943 году. После распада Советского Союза, во время моих гастролей с Киевским камерным оркестром в США нам устроили «семейный концерт» в посольстве Украины. Посол, господин NN, был прост и непритворно приветлив; я, конечно, нагрузил его просьбой о почтовом адресе Эрнста Неизвестного. Посол попросил оставить ему календарь наших перемещений по Штатам и обещал несложное поручение выполнить. Однако по какой-то уважительной, надеюсь, причине весточки от посла я не получил. Спустя несколько лет в мои руки попало интервью Дмитрия Гордона с великим скульптором. К этому моменту я уже был почти уверен, что сын Раисы Львовны Миша Кофман и сын Беллы Абрамовны Эрнст Неизвестный не могли не заметить друг друга в суровых буднях пулеметной школы, о которой, отвечая на вопрос: «Тяжело было на войне, страшно?», — Эрнст Иосифович сказал: «Ну, страшно, конечно, бывало, но все-таки легче, чем в училище, потому что там нас гоняли до смерти — такой был режим». Я позвонил популярному журналисту и получил, наконец, номер телефона Эрнста Неизвестного. Волнуясь, я набрал заветные цифры. Трубку сняла супруга скульптора: — Поздно, дорогой. Вы опоздали. Эрнсту Иосифовичу трудно говорить, а о военном времени он уже давно отказывается вспоминать. Извините...

Ⅱ 21 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

И вот гениальный скульптор умер. В «Бульваре Гордона» поместили интервью, взятое у Эрнста Неизвестного в 2012 году. Я читаю: «— Смерть на войне страшна или к ней привыкаешь, она обыденна?

— Да нет, не обыденна, хотя... да, привыкаешь. Я тогда написал: ...Крепко обнявшись, спят трупы. На небе играет окровавленная луна... Мой Мишенька-друг разорван от позвонков до пупа. Не поймешь, где живот, где спина». Конечно, вполне возможно, что друг Неизвестного — случайный тезка моего брата. Но ведь так же возможно, что это мой Мишенька? Безмятежное существование в теплых краях омрачалось для меня враждебными действиями соседского мальчика Турсунки, который бил меня, едва я выходил на улицу. Мне была неприятна вражда с Турсункой: она ограничивала свободу передвижения по Средней Азии и отвлекала мое внимание от положения на фронтах. Вскоре, однако, мы помирились и уже вдвоем с Турсункой бродили с утра по улицам, ели подобранные с земли ягоды тутового дерева, дразнили верблюдов, утомившись, спали на берегах арыков; по пути домой длинными палками сбивали с проезжих грузовиков две-три сахарные свеклы — и, утолив голод, охотничий азарт и страсть к путешествиям, возвращались домой. Дома было прохладно — от вымытых полов, от виноградника за окнами. На подоконнике в банках с подсолнечным маслом покачивались темно-золотые скорпионы. Иногда мне давали немного мелочи — и тогда я бежал по потрескавшемуся от жары земляному тротуару к базарчику, у входа в который пожилой узбек торговал мишалдой. Старик, сидя на корточках у своего ведра, неторопливо принимал деньги, долго пересчитывал, опускал во внутренний карман халата, подшитого ватином, затем, сделав несколько вращательных движений деревянным черпаком, намазывал мишалду — нечто среднее между мягким мороженым и взбитым кремом — на обрывок газеты. Газета называлась «Правда Востока». Слизав с нее приторную, пьянящую, пузырящуюся массу, я оставался с глазу на глаз с окончанием или серединой статьи Ильи Эренбурга, перепечатанной из «Красной звезды».

Ⅱ 22 Ⅱ

«Если завтра война...»

Сладчайшая приторность мишалды, щеголеватые даже в своей горечи эренбурговы столбцы и соленые мамины слезы на проводах военнообязанного Кофмана Михаила Исааковича — таков вкус войны, каким он остался для меня навсегда. Кстати, о скорпионах. К этим причудливым не то пресмыкающимся, не то насекомым у меня особый счет. В 1942 году, жарким летом, а точнее — 15 июня, я пригласил 1 (одного) гостя отпраздновать мой шестой день рождения. Этого гостя звали Гриша Айзенберг, но не в этом дело. Возвращаюсь к скорпионам, которых на земле существует полторы тысячи видов. Представитель одного из них затаился на пропеченном южным солнцем подворье дома по известной вам улице Горького в столице бывшего Кокандского царства. Исключительно по причине юного возраста и местных климатических условий — военное положение тут ни при чем — я ходил по Средней Азии босиком. Мама приготовила к праздничному столу замечательный компот из сухофруктов — чернослива и урюка. Этот самый праздничный стол находился в углу двора, под сенью виноградного куста, распростертого на деревянном переплете. Я торжественно выносил красивую пиалу с компотом (Гришка Айзенберг так же торжественно восседал за столом) и... наступил на скорпиона. Он вонзил в мою стопу жало и впрыснул яд. До сих пор помню инфернальную, разламывающую боль, пронзившую мое физическое «я». (Отдайте должное моему мужеству: я не выронил пиалу с компотом, донес ее до праздничного стола, и, пока мои родители бегали к соседям за помощью, мой гость спокойно уплетал угощение.) Нога моя покраснела, потом посинела и раздулась едва ли не вдвое. Наконец, один из соседей, пожилой, но еще не старик (помню его европейский пиджак) пришел с кожаным ремнем и натуго перетянул мою ногу повыше колена. Затем какой-то жидкостью смазал место укуса. Меня на руках отнесли в дом, уложили на тахту, и остаток юбилейных празднеств, да и следующий день я, укушенный, пролежал почти без движений. Папа, не отходя, сидел около меня, как Белинский у постели больного Некрасова или как доктор Душан Петрович Маковицкий у постели Льва Толстого на станции Астапово. Так вот, жидкостью, которой смазали мою ногу, было подсолнечное масло с растворенным в нем ядом скорпиона, выловленного с гуманитарной целью и погруженного в приготовленную банку с маслом.

Ⅱ 23 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Двадцатилетняя Гита (сверху) и Веля Златова. Коканд, 1943

Могу добавить, что по рассказу моего спасителя — соседа в белом пиджаке — укус скорпиона может быть смертельным (паралич мозга, коллапс нервной системы и т. д.) в брачный период, который у этих гадов бывает в мае, а на дворе стояла, слава Аллаху, середина июня; брачный период только что закончился, наступил, видимо, период свадебных путешествий. Пронесло... К шестому ноября 1943 года, когда меня впервые посетила муза поэзии, я уже два месяца был школьником. В школу меня отвела сестра, которая немало настрадалась в тот далекий сентябрьский день. Распределение в 1А мне показалось обидным, ибо 1Б, тем более 1В, по моему разумению, были классами для более подготовленных детей. Я отказался приступить к занятиям из престижных соображе-

Ⅱ 24 Ⅱ

«Если завтра война...»

ний, но мир взрослых людей оказался сильнее меня. Увы, думал я, все взрослые состоят в заговоре, и детям очень редко удается прорвать этот заколдованный круг. Однако судьба с лихвой окупила мое унижение. Всего через две недели меня перевели из 1А — и не в 1Б, и даже не в 1В, а сразу во второй. Еще бы! Я к этому времени издавал собственный общественно-политический журнал, а нарисовать карту военных действий в Северной Африке так подробно, как это делал я, боюсь, не сумел бы даже директор школы товарищ Рахматуллаев. Во второй класс я вошел с высоко поднятой головой. Объясняется это отчасти и тем, что мне было только семь лет, и лишь задрав голову, я мог увидеть длинных, взрослых и, как мне в отдельных случаях казалось, престарелых второклассников. На второй день я уже был влюблен и вскоре сделал признание (забегая вперед, скажу: оно не было последним в моей жизни). Ее звали Мирра Райцина. У нее были большие серые глаза. Между нами ничего не было. Более того, она даже не подозревала о том, что на небесах тамошние писари уже готовили бумагу для брачного контракта. Вскоре я Мирру Райцину бросил. В тот день произошел случай, сыгравший в моей жизни заметную роль. Кто-то разбил школьное окно. Учительница Агата Петровна, плача, сообщила, что если злоумышленник не сознается, то ей придется заплатить за стекло из собственного кармана. Слова «из собственного кармана» мне показались особенно жуткими, и, раскрасневшись от гордости, а также от презрения к трусу, который притаился где-то рядом, я поднялся и тихо сказал: «Окно, Агата Петровна, разбил я». Дальше все было не так, как должно быть. Агата Петровна от удивления перестала плакать, даже посмеялась и сказала: «Ну, ну, фантазер, только не выдумывай... Да кто тебе поверит?» Мне не поверил никто, а девочка, в которую я был влюблен, на переменке смеялась: «Фантазер!..» При этом ее подружки противно хихикали. Что же я вынес из этого испытания? Может быть, кому-то покажется странным, но уже тогда, опозоренный учительницей, ради которой я жертвовал своей честью, осмеянный восьмилетней особой, ради которой готов был пожертвовать не только честью, но и самой жизнью — уже тогда я понял, что благородный поступок приносит сладкое ощущение радости прежде всего тому, кто его совершает, а уж остальное, то есть оценен ли этот поступок или осмеян, — дело второе.

Ⅱ 25 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Это был один из важнейших уроков, выученных мною в начальной школе. Через сорок с лишним лет после моего первого разочарования в женщинах я шел по солнечной стороне московского Садового кольца, где-то в районе улицы Чайковского. До концертного зала имени Чайковского, где через час должна была начаться репетиция, было еще далеко. Я зашел в небольшой продуктовый магазин и попросил продавца налить стакан томатного сока. Пока он наливал, я осматривал интерьер скромного заведения. На стене за продавцом я прочитал табличку «Вас обслуживает продавец (это было напечатано) т. Райцин (чернилами)». Отпив тепловатого сока, я сказал: — Знаете, во втором классе я был влюблен в девочку по фамилии Райцина. У нее было редкое имя — Мирра. Продавец встрепенулся: — Где это было?

— Вы вряд ли знаете. В городе Коканд, в Узбекистане.

— Это моя старшая сестра. Она живет в Ленинграде. Продавец еще раз наполнил мой стакан.

Ⅱ 26 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

«Школа одаренных детей»

Специальная школа-десятилетка была заведением, где ученики проходили одновременно и музыкальные, и общеобразовательные дисциплины. До этого я ходил в известную вам музыкальную школу № 3 и в общеобразовательную мужскую № 131. О ней вам расскажет Андрей Куницын. Дети не почитают слабых. Именно поэтому учительница математики Любовь Павловна (в просторечии естественно, Люба), одинокая, тщедушная, с глазами на мокром месте, служила как бы оселком, на котором тридцать девять будущих академиков, счетоводов, вагоновожатых оттачивали свои не самые похвальные наклонности. Тон задавал Шамшур, переросток с первой парты; увы, его боялась не только обиженная судьбой Любовь Павловна, одно имя его держало в страхе храбрейших однокашников, мудрый и нервный педагогический коллектив, открепленную пионервожатую и грозного директора Тимофея Григорьевича (ласково: Тигришу)! Этот потенциальный правонарушитель как бы в предчувствии будущего остригавшийся наголо, сумел бы сделать неврастениками Ушинского, Януша Корчака, а может быть, и самого Яна Амоса Коменского. И вот Любовь Павловна входит в класс, кладет на стол тетрадки с нашими контрольными и осторожно поднимает близорукие глаза; прямо перед ней легендарный, былинный Шамшур достает из сумки желтую резиновую перчатку; налившись кровью, надувает ее до огромных размеров, так что она становится похожей на коровье вымя с пятью сосками, поднимает повыше, дабы никто не упустил зрелища, и начинает доить.

Ⅱ 37 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Сомнительная радость по поводу предстоящей встречи с отточенной логикой нового математического закона отступает на второй план, и мы долго, утирая слезы, хохочем. Любовь Павловна тоже вытирает слезы, затем отходит к окну, вынимает из потертой сумочки две таблетки, глотает их, не запивая, и долго стоит вполоборота к нам, глядя кудато поверх соседних крыш. Ей все равно куда смотреть: мы-то знаем, что дальше первой парты она не видит. Зато Всеволода Всеволодовича, учителя географии, мы побаивались. Он был хмур, неразговорчив, однорук, не любил свой предмет, не знал по фамилии ни одного ученика, не вел почему-то журнал и всем подряд ставил «пятерки». От жутковатого несоответствия между угрюмостью облика Сев-Севыча и молча раздаваемыми «пятерками» нам было не по себе. (Когда однажды, выслушав неточное заявление Шамшура о том, что полуостров — это небольшой остров, Сев-Севыч просветлел и вывел в дневнике «тройку» — все облегченно вздохнули.) На большой перемене дежурный приносил связку бубликов. Двоим не полагалось: Шамшуру и Каплану, их родители не внесли денег. Собственно, на них приходился всего один родитель вместо четырех — у Шамшура никого, а у Каплана — только мама. Однако оба не голодали. Шамшур отбирал бублики силой, а рыжий Каплуша тоскливо выпрашивал: «Дай кец!» Ребята великодушно отламывали «кец» от своего душистого бублика, было не жалко. Как-то трескучей зимой у Каплана стащили шапку. Идти домой — а шапки нет. Я отдал ему свою и застывшими сумерками вдоль сиреневых сугробов побрел домой. Христианская благостность несколько омрачалась предчувствием нагоняя... Отец обернулся, взглянул на меня, заиндевелого, и снова склонился над бумагами. Он был настолько близорук и рас­ сеян, что мое появление без головы его бы тоже не озадачило. Мама ахнула, выслушала мой рассказ и сказала: «Ну, ничего, только бы ты не простыл»... Она мне всегда все прощала. Я был доволен собой и внятно ощущал духовную близость с графом Толстым, слагающим печь в избе солдатки Авдеевой; впрочем, полное удовольствие сбивалось неприятной мыслью: почему Каплуша принял все, как должное, и, напялив шапку, не подумал, каково-то мне шагать без нее?

Ⅱ 38 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

6-й класс 131 средней школы (Киев). В первом ряду четвертый слева — директор Критман, справа от него во втором ряду — я

Ну, бог с ним, с Каплушей. Где-то он сейчас? Кое-кто из тех пятиклашек мне встречался, другие растворились в большом озабоченном мире. Алик Торчинский — инженер, Боря Фурман — мужской портной, большеглазый Сеня Школьник умер в девятом классе от лейкемии, Витя Вургафтик — математик и философ, Юра Власов — тренер. Интересно, если бы мы собрались вместе и повстречали Любовь Павловну, о чем бы мы говорили? И жива ли она? Замечательно было вот что: опоздав в школу, не унижаться, не стучать в дверь, а, повернув назад, выскользнуть на улицу и бродить, бродить с портфелем до вечера, хмелея от чувства свободы и затерянности в большом городе. Можно было заглянуть в зоомагазин, постоять у аквариума, поглазеть на чучело лисы (весь животный мир был представлен только рыбками, остальные твари и гады — в виде чучел). В углу стоял человеческий скелет, под ним — медная табличка с надписью на латыни и по-русски: «Я был таким, как ты, ты будешь таким, как я». Эта формула казалась мне неуклюжей и даже хулиганской; было странно, что взрослые люди, знающие латынь, могут так неудачно острить. Можно было пройти по Крещатику — из конца в конец. Правая его сторона, если идти от Бессарабки, всё еще лежала в руинах. Правда, развалины были частично разобраны, груды

Ⅱ 39 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

кирпича увезены, вдоль тротуаров уже были разбиты цветники — и глаза покидали привычную панораму полуобрушенных, полуобгоревших стен и, истосковавшиеся по разноцветности, скользили по краю тротуара, поглаживая каждый цветок в длинной веренице красных и белых гладиолусов. Уткнувшись во Владимирскую горку, можно было свернуть к стадиону, посидеть, жмурясь на солнышке, в седьмом-восьмом ряду, наблюдать, как важно и сосредоточенно, будто творя молитву, разминаются спринтеры, как долго и придирчиво осматривают они свои шиповки, церемонно устанавливают колодки — и это все ради того, чтобы за несколько секунд пробежать дорожку и, недовольно покачивая головой, уйти в душ. Иногда, в особо удачный день из-под трибун, из гулкого коридора, вразвалку выходили сверхчеловеки — футбо­ листы. Они шествовали неторопливо, с ленцой и, лишь ступив на травку, рассыпались по зеленому прямоугольнику поля. Позади, волоча авоську с мячами, шел их пастырь — знаменитый вратарь Антон Идзковский. Само собой разумеется, что назавтра, не имея оправдательной грамоты, я не смел явиться в школу — и уже с полным основанием, без угрызений совести отправлялся в люди. Так продолжалось до того дня, когда мы с мамой встретились нос к носу на Мало-Васильковской. Она не ругала меня, только за руку отвела домой (это было очень стыдно), а на­у тро написала записку в школу о том, что я был болен. Я был допущен в класс, и некоторое время меня жег стыд за то, что я заставил маму сказать неправду. Я был благодарен ей, казнил себя страшной казнью и через две недели снова пустился в загул. Еще до того, как я предстал перед строгой экзаменационной комиссией в заповедной «школе одаренных детей», произошло памятное событие, ставшее предзнаменованием перемен в моих отношениях с музыкой как родом жизненных занятий. Кто-то из папиных знакомых, осведомленных о том, «где какая рыба и почем» — применительно к музыкальной жизни Киева, сообщил ему, что в школе-десятилетке (если примут) надо во что бы то ни стало стараться попасть в класс Иосифа Гутмана, который может «заставить бревно полюбить музыку, а осла научить играть на скрипке».

Ⅱ 40 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

Ворзель. С мамой, папой и сестрой Гитой. В центре — мой племянник Алик, 1949

Моя мама обратилась за советом к единственному человеку из Третьей музыкальной школы, который ей был известен по моим рассказам (кроме Межибовского). Это была удивительная молодая женщина, излучавшая свет, доброжелательность, уверенность в выборе цели и сияющий оптимизм. Ее звали Номми Ароновна Дейч. Она не только воплощала все эти добродетели, но и преподавала теорию музыки, а я кожей чувствовал: Номми Ароновна — настоящий, нежный и верный человек. От нее поступил совет: немедленно разыскать Иосифа Ароновича (дело было летом, в разгар отпусков) и попросить его прослушать робкого соискателя места в его классе. Уже не помню, какой добрый человек рассказал моей маме о девочке из музыкальной школы (кажется, номер 27), которая уже прослушалась у Гутмана. Дальнейшее было делом техники. На дворе стоял жаркий, как всегда в Киеве, август. Мы с мамой стоим на перроне пригородного вокзала, ждем нашу проводницу — она уже побывала в дачном поселке, где Иосиф Аронович проводил отпуск. А вот и девочка Нина со скрипичным футляром. С ней мама, Саида Абдуловна. Подается поезд, и через сорок минут за окном улыбается нам знакомая вывеска «Буча», а еще минут через десять мы выходим на перрон станции Ворзель (этот поселок станет мне родным — спустя совсем немного времени). С полкилометра идем вдоль железнодорожного полотна, затем углубляемся в лес. Останавливаемся у скромной усадьбы. Саида Абду-

Ⅱ 41 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Мне 14 лет

ловна входит в невысокий кирпичный домик дореволюционной кладки. Мое сердце стучит, но не от длинной прогулки по нагретому жарким солнцем хвойному лесу. Из двери появляется Иосиф Аронович Гутман. Его вид ужасен. Правая половина лица сине-розовая, бугристая, кожа будто вывернута наизнанку, нижняя губа неестественно распухшая, глаза скрыты под темными очками, но, если всмотреться, заметно: один глаз вытекший. (Позже я узнал: в далекой юности на Иосифа Ароновича, тогда студента консерватории, в квартире, которую он снимал, опрокинулась банка с кислотой.) Пораженный, я последовал вслед за загадочным человеком внутрь домика. Когда я закончил играть, Иосиф Аронович помолчал, затем произнес: «Ты у кого учился?» В этом вопросе мне почудилось недоброе предзнаменование... Как пишут в романах, «предчувствие его не обмануло». На единственном экзамене, где решалась судьба моего зачисления в седьмой класс специальной школы-десятилетки (это был экзамен по специальности, то есть по скрипке), я получил двойку! Завершилось обсуждение моей кандидатуры неожиданным образом. Клара Осиповна Шац рассказала моей маме, которая ждала результата за дверью, держа в своей теплой руке мою еще дрожащую ладонь: «Слово взял Гутман. „Оценка справедлива, — сказал он. — Но я уверен, что всему виной — неправильная постановка левой и особенно правой руки. Предлагаю поставить мальчику тройку и взять его условно на год. Я попробую постановку исправить; возможно, дело пойдет на лад“».

Ⅱ 42 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

Предложение было поставлено на голосование. «Против» были все ведущие педагоги и профессора. «За» — совместители, почасовики и прочая шушера. Но их было на одного больше. Колесо небесного механизма, скрипнув, стронулось с места, звезды зашевелились; судьба, взглянув на шахматную доску, взяла меня двумя пальцами за тонкую шею и переставила на другую клеточку. Я был зачислен в музыкальную школу-десятилетку, «школу одаренных детей». Моя родословная никак не предполагала музыкальной одаренности. Мой дед, который «кожемяка», жил в местечке Ксаверов, что недалеко от Овруча. Ремесло, которым он владел, позволяло ему без особых забот не только кормить восьмерых детей (Лейзер, Песя, Меир, Рисл, Голда, Арл, Моше, Бася), но и взять для старшеньких домашнего учителя. Этот скромный рыжеватый юноша с серо-голубыми глазами учил детей грамоте, истории, основам математики... Он учительствовал и в других семьях, обедая поочередно в каждом доме — это была плата за труд. Одна из дочерей «кожемяки», Рисл (в документах — Раиса), оформившись в статную девушку с пепельными волосами и красивыми, едва заметно косящими глазами, вышла замуж за своего учителя. Без промедлений «педагогическая поэма» начала приносить плоды: родилась девочка, затем мальчик и потом, после одиннадцатилетней паузы, еще один мальчик. Это был я. Младший брат отца женился на младшей сестре мамы. Две молодые семьи переехали в Киев, сняли общую квартиру на окраине, она называлась Демиевка, потом Сталинка. «Младшая» семья оказалась проворнее моих родителей, у них за два года до моего появления на свет родился мальчик, тоже Рома. Для облегчения внутрисемейных коммуникаций он получил код «Рома большой» (я, соответственно, много лет именовался «Ромой маленьким»). Папа поступил в институт, который сейчас называется финансово-экономический (математические задачи были для него беззаботной прогулкой). Его младший брат работал при пекарне — к четырем часам утра приходил за свежим хлебом, нагружал на двухколесный возок и развозил по хлебным лавкам. Кто-то, мне неизвестный, вовлек отца в кружок последователей Толстого. Папа стал «толстовцем», до конца своих дней следуя учению

Ⅱ 43 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Папе 17 лет

великого Льва: «Бог — да! Церковь — нет!»* Заодно, подражая своему учителю, отказался от мясной пищи. Мама не отстала от любимого, тоже стала вегетарианкой, а уж трое их детей от рождения не пробовали мяса (я до сих пор не знаю вкуса мяса, рыбы, птицы, колбас и всей производной продукции). К своему вегетарианству я отношусь без фанатизма и мессианства, никого в единомышленники не вовлекаю, включая жену и дочь. Между прочим, в отношении дочери моя прозорливость пришлась очень кстати: она подросла и вышла замуж за казаха, предки которого были ко* Отделение веры от церкви — простая и гениальная акция, которая оценена пока лишь горсткой людей, но, конечно, за этой концепцией — будущее (если, впрочем, духовная жизнь человечества, медленно и неуклонно догорая, все же некоторое время еще будет теплиться). Ну, действительно, мой читатель: если вам необходимо пообщаться с Богом, нужен ли вам посредник? Особенно такой навязчивый, самодовольный, велеречивый и косноязычный, как Церковь? «С Богом, — говорил мой папочка, — надо встречаться один на один».

Ⅱ 44 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

чевниками и, естественно, земледелием и садоводством не занимались, их уделом было животноводство. Мой зять, Айдар Торыбаев, занялся редкой для кочевников профессией — он стал дирижером симфонического оркестра, но, откажись он от мяса, дирижерскую палочку, думаю, в руках не удержал бы. Вообще-то к мясоедам я отношусь вполне толерантно — можете спросить у моей жены, я их не упрекаю в склонности к убийству, в жестокости, кровожадности; никогда не вступаю в публичные обсуждения на эту тему, от чего не удержался даже Овидий: «Полно, о, люди, себя осквернять недозволенной пищей...» Я даже не обижаюсь на способного философа Фридриха Энгельса, заметившего в «Происхождении семьи, частной собственности и государства», что человек стал человеком в результате перехода к мясо­едению — он имел в виду деятельность по производству и постоянному совершенствованию орудий охоты... Меня давно не возмущает и даже не удивляет человеческое лицемерие: мы пестуем братьев наших меньших, ласкаем, называем нежными именами, но приходит время — и мы наших «буренышек» режем на мелкие кусочки и съедаем. Лишь однажды я не удержался и отправил письмо в «Комсомольскую правду» с репликой на опубликованную в газете филиппику Сергея Образцова. Знаменитый кукольник, поддерживая репутацию гуманиста, справедливого и сердобольного человека, обрушил свой гнев на задержанного милицией оболтуса, который на московских Чистых прудах скрутил шею одному из бытующих там лебедей. Этот акт «невиданной жестокости» вызвал волну всенародного возмущения, письмо Образцова добавило к этой волне благородную элитарную струю. Я писал народному артисту СССР: «Разделяю ваше негодование. При этом представляю, как, опустив свое письмо в почтовый ящик, вы заходите в ближайший ресторан и с аппетитом поедаете гуся с яблоками. Согласен, гусь не так изысканно красив, как лебедь. Но тоже „жил, дышал, любил“... Выходит, из тупого озорства нельзя, а чтобы съесть — можно?» Мое письмо не напечатали; может быть, оттого, что я тогда еще не был народным артистом, как благородный лебединый защитник... Примерно в тот период, когда решалась судьба моего появления в «школе одаренных детей», я увлекся «белым» стихом и написал, в частности, стихотворение «Про мою бабку»:

Ⅱ 45 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Мою бабку бросили на завтрак собаке; голую, освещенную утренним сентябрьским солнцем. Собака обнюхала бабку, но есть не стала: бабка была сухонькая и невкусная. Пришлось бабку поднять и пальнуть в нее, потратив целый кусочек добротного металла, сработанный умелыми руками в Дюссельдорфе, на это иссохшее, никчемное тело – Тело, Которое впервые Было открыто солнцу, Тело, Которое нежилось В теплой водице Скалистой речушки Уж, Тело, В котором зрела И приобретала человеческий облик моя мама; на это желтое ненужное тело пришлось потратить целый кусочек добротного металла. Но бабка была такой прозрачной, что пуля прошла навылет, не причинив никакой боли, и если бабка упала, то только от великого стыда. А собака осталась голодной.

Ⅱ 46 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

Еще до четвертого класса я сочинил поэму о Марафонской битве. Вот ее начало: Утро. За пологом нитей влажных Солнца краешек уж показался. Осветил он воинов отважных Полководца греков Мильтиада... С той поры он в памяти остался Как герой, повергший силы ада... ...и так далее. С этим эпическим полотном я был принят в литературный кружок при городском дворце пионеров. Из самых сильных ощущений — непреодолимый внутренний зажим перед необходимостью прочитать свои стихи вслух. Удивило, что большинство участников кружка — мальчики. Одна из них мне запомнилась больше других — певучими, несмотря на хриплый голос, стихами. Звали девочку Юнна Мориц. Какие дни вашего школьного детства были самыми сладкими? Для меня это были дни болезни. Можно было без угрызений совести лежать в постели и читать. В коричневом книжном шкафу, занимавшем весь простенок между двумя просторными окнами, меня ждали: весь Пушкин, то есть вся поэзия и вся проза в одном огромном, в серой обложке, томе; весь Толстой в девяноста томах — романы, повести, рассказы, сказки для детей яснополянской школы, статьи, переписка, дневники; все это я читал, не пережевывая. Правда, до четырнадцати лет я кое-что пропускал. Например, «Вой­ ну и мир» я начал читать с третьего тома, с Войны, поскольку Мир показался мне скучноватым. Но подлинным пиршеством было для меня трехнедельное воспаление легких, когда кто-то из соседей принес мне годовую подшивку журнала «Огонек» — с рассказами, путевыми заметками, официальными портретами членов политбюро и, главное, с кроссвордами! Полсотни кроссвордов, черный, как тушь, карандаш и свобода от обязанностей! Вам может показаться, что послевоенная жизнь была тяжелой и беспросветной. Это верно, но только наполовину. О тяжести нечего говорить; я думаю, драматическая история первых лет без выстрелов — от

Ⅱ 47 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

парада Победы до смерти Сталина — еще не написана. Но по поводу «беспросветной» — могу поспорить. Потому что наряду с реальной жизнью существовал и параллельный мир, куда можно было окунуться с головой — пусть на короткое время, но с продолжительным целебным эффектом. Это был мир трофейных фильмов. Началась эпоха кадриков. Кадрики из кинолент с очаровательными мордашками популярных актрис стали объектом коллекционирования, обменных операций и даже продажи. Сами фильмы, такие как «Серенада Солнечной долины», где зрителя гипнотизировал непостижимый для ушей советских подростков джаз-бэнд Глена Миллера; «Дитя Дуная» с лихой, отмеченной едва прикрытой печатью порока Марикой Рёкк; «Сестра его дворецкого» с неподражаемой Диной Дурбин; «Мост Ватерлоо», где играли неправдоподобно красивые Роберт Тейлор и Вивьен Ли — все эти фильмы мы (я говорю от имени всех моих сверстников и сверстниц) смотрели десятки раз, очаровываясь снова и снова. Вот вам и просветы в тяжелой жизни... И не только просветы, но и «культпросветы»: из вороха трофейных фильмов получали мы первые (но какой силы!) музыкальные впечатления — это в первую очередь итальянские фильмы, в которых героями или исполнителями главных ролей были великие певцы: Ян Капура, Титта Руффо, Беньямино Джильи, Марио Ланца... Особое место в «культ­п росвете» занимает фильм «Большой вальс» об Иоганне Штраусе, но тут дело не в «короле вальсов», а в том, что ошеломившая мир певица — уникальная Милица Корьюс, снявшаяся в роли Карлы Доннер, примадонны Венской оперы, — по ходившим в Киеве слухам была не то киевлянкой, не то когда-то жила в Киеве; но о том, что родная сестра Милицы Корьюс и сейчас, после войны, живет в Киеве — гово­рили вполголоса, но уверенно. Гораздо позже, после падения «железного занавеса», стало известно, что супер­звезда американского кино в течение нескольких лет действительно жила в Киеве, училась в музыкальной школе, затем стала солисткой украинской хоровой капеллы «Думка», а в годы повсеместного триумфа «Большого вальса» и дальше, в годы, о которых я рассказываю, ее сестра Нина продолжала жить в Киеве и руководить хором в одной из киевских церквей. Поразительная история! Если добавить, что музыку Иоганна Штрауса, которой пронизан «Большой вальс», специально для фильма обработал и переоркестровал самый известный голливудский композитор, четырехкратный обладатель «Оскара» Дмитрий Тёмкин, родившийся неподалеку от

Ⅱ 48 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

Киева, в городке Кременчуг, то вы будете вынуждены радостно признать выдающийся вклад Киева и окрестностей во всемирный успех голливудской продукции. «Школа одаренных детей» обрушила на меня водопад обжигающих впечатлений. Здесь будет уместно сказать, что школа была смешанной. Трудно было поверить глазам, но в одном помещении, на каких-то сорока квадратных метрах возбужденно галдели и целовались по поводу встречи два с лишним десятка счастливых существ обоего пола! Я был смущен, но приятным смущением. Томительное предчувствие стеснило мою впалую одаренную грудь. Прошло совсем немного времени, и я понял, что благородный поступок Иосифа Гутмана, который бросил мне спасательный круг в момент, когда из воды была видна, пожалуй, лишь моя макушка, может обернуться для него неприятностями. Дело в том, что я дома почти не занимался на скрипке. Вернее, поначалу все двигалось довольно бодро, я исправно выполнял все задания выдающегося методиста, тянул смычок по пустым струнам, следя за постоянством нажима, где это необходимо, и облегчением напряжения при смене направления смычка — вам этого не понять... Но вскоре все полетело в тартарары. Я влюбился. Должен сказать, что мелкое предательство Мирры Райциной в столице Кокандского ханства не убило во мне отношения к девочкам, девушкам, женщинам как к существам неприкасаемым, недосягаемым, совершенным и недоступным в своем совершенстве. Окутанный этим романтическим облаком, я летал довольно долго. Впрочем, мимолетную инъекцию женского внимания я получил в возрасте одиннадцати-двенадцати лет. Ученики Третьей музшколы в торжественный день 8 марта выступали перед работниками нарсуда — и мой учитель посчитал, что служителям правосудия в Международный женский день будет любопытно послушать «Вальс» композитора Глиэра. И, действительно, меня выслушали, не перебивая, и в конце похлопали. Но дальше произошло то самое. Я спрыгнул с невысокой эстрады в зал, замешкался, ища глазами выход, и тут женщина, которую я даже не успел рассмотреть, привлекла меня к себе, порывисто поцеловала, и, нехотя отпустив, подтолкнула к двери. Я шел домой вдоль Ботанического сада, и во мне, как положено, пела какая-то высокая струна, и я остро чувствовал свою избран-

Ⅱ 49 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Люба Рыжая

ность. К этому надо добавить головокружение от облачка женских духов, которое следовало за мной до самого дома. Сестра сказала: «Если тебе придется когда-нибудь снова предстать перед судом, тебя спасет только „Вальс“ Глиэра». ...Девочка, в которую я влюбился, была Рыжая. Это не масть, это фамилия. Люба Рыжая — юная пианистка с черной, как смола, косой до пояса, сидела за первой партой, а я, как новенький, за последней. Время от времени она оборачивалась в мой угол и широко раскрывала глаза, будто удивляясь. Мне эта процедура была непонятна, и за разъяснениями я обратился к Жану Розенфельду (о нем речь впереди). Жан был старше меня на год и опытнее лет на пять.

— Ты что, не понимаешь, — ответил Жан, — Люба тебе строит глазки.

— Что же я должен делать? — спросил я и услышал ответ, который заставил мое сердце биться учащенно.

Ⅱ 50 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

— Предложи ей дружбу, и немедленно. Назавтра я напряженно ждал окончания последнего урока. Это был урок истории. Приземистый, похожий на бравого солдата Швейка историк Мирон Андреевич рассказывал очередную байку из своего воинского прошлого: «Значит, укрылись мы на ночь в блиндаже. Как сейчас помню: я лежу вот здесь, Хрущев — напротив, а Буденный пол подметает...» После звонка я подошел к Любе и смело, почти нахально, спросил: «Можно я провожу тебя до трамвая?» — «Можно», — ответила Люба и стала надевать пальто. Мы вышли на улицу. Погода благоприятствовала любви; падал медленный пушистый снег, трамваи катились бесшумно и плавно, как бы на лыжах. У остановки мы постояли; потом я сказал: — Знаешь, я хочу предложить тебе дружбу.

— Я согласна, — сказала Люба и уехала. Назавтра я проснулся с ясным ощущением того, что началась новая жизнь. Я впервые внимательно осмотрел себя в зеркале и впервые приехал в школу за полчаса до начала занятий.

— Ну как? — спросил Жан.

— Согласилась, — ответил я небрежно, а сам сильно волновался, ибо не мог представить, какой она будет, эта новая жизнь, как изменюсь я, как изменится школа и все прочее. Первые два урока меня разочаровали. Я сидел за той же последней партой, у вешалки, а Люба посылала мне с передней парты те же, но уже расшифрованные взгляды. На большой перемене я спросил у Жана: — Что же я должен делать дальше?

— Все тебе надо объяснять, — вздохнул Жан. — Ну, подойди, попроси у нее резинку или, допустим, циркуль... Я подошел. Спустя неделю мы уже готовили уроки вместе, у Любы дома — и родители, уходя на работу, строго-настрого наказывали Любиной бабушке сидеть безвыходно в той уютной комнатушке, где мы (Люба — забравшись с ногами на тахту, я — на стуле у окна) решали задачки по физике и заучивали наизусть про «мельницы крылаты» и про «парус рыбаря»... Родители, я думаю, поступали правильно: мы с Любой от уроков не отвлекались, а Любина бабушка за год-два узнала много интересного. Педагогов школы помню всех и вижу их лица до сих пор — замечательная картинная галерея!

Ⅱ 51 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

«Англичанка» Людмила Федоровна по прозвищу Passive Voice. Эта полно­грудая девица лет сорока так вкусно, с выражением произносила это английское название страдательного залога, полные губы складывались в такой причудливый бантик, что жалостливая кличка приклеилась к ней накрепко. Роскошный «русак» Федор Николаевич — высокий, прямой, с аккуратным венчиком седины, гордо, с придыханием произносивший имена писателей: «Грибое-едов, Фонви-изин», а когда на новогоднем вечере он со своей старушкой-географичкой Еленой Николаевной прошелся два круга в мазурке, мы ахнули... Чуть позднее, в восьмом классе появился физик Абрам Соломонович. Он был не то чтобы уродлив, просто выразительно некрасив: узкое лицо, впалые щеки, птичий нос, выпуклые глаза за очками, плохо выбритые окрестности устремленного вовне кадыка... Но как же интересно было вместе с ним погружаться в загадочные глубины физических законов! Уже на первом уроке мы сдались Абраму Соломоновичу без боя. Он рисовал нечто на доске и вдруг, стоя спиной к нам, тихо сказал: — Розенфельд, перестаньте распутывать косички Аллы Коноз! Жан Розенфельд (рассказ о нем я все еще откладываю) от неожиданности ответил вопросом: — Абрам Соломонович, а как вы узнали?

— Учите оптику, Розенфельд! — заключил наш новый учитель. А вот на уроках его жены, статной красавицы Евдокии Денисовны — она преподавала химию — мы скучали. Милее всех мне была классная руководительница Мария Александровна. Причина — личная. Кто-то из девчонок услышал, как она возразила соратнику Буденного Мирону Андреевичу, который проворчал по поводу нашего раннего, на его взгляд, союза с Любой Рыжей: «Что вы, Ромочка и Люба созданы друг для друга: Любовь и Роман!» Перейду, если вам интересно, к ученикам. Итак, Жан. Его отец Яков Розенфельд был режиссером Биробиджанского Еврейского театра. В Советском Союзе до поры мирно существовали три еврейских театра — Московский во главе с великим Михоэлсом, Черновицкий, где блистала неподражаемая Сиди Таль, и тот самый — на Дальнем Востоке. Не буду вам напоминать, какие коленца отплясывала «ленинская национальная политика». Вскоре после победы над фашистской Германией, в 1949 году, все еврейские театры были закрыты. Особо трагичной оказалась судьба Госета — так сокращенно именовался популярный — и не только среди еврейской публики — Москов-

Ⅱ 52 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

ский государственный еврейский театр. Соломон Михоэлс был убит; во время командировки в Минск его «случайно» переехал грузовик. Вы, возможно, помните «интернациональную» колыбельную из кинофильма «Цирк», где малютку-негритенка укачивают, передавая из рук в руки, симпатичные люди разных кровей — под удивительную музыку Дунаевского, одну из четырех лучших в истории музыки колыбельных — Моцарта («Спи, моя радость, усни»), Брамса («Спи, дитя, сладким сном, все уснуло кругом»), Гершвина (Lullaby of birdland); так вот, один куплет в этой колыбельной поет Соломон Михоэлс. Еще один ведущий актер Госета, Вениамин Зускин, погиб в московской тюрьме. Актерам Черновицкого и Биробиджанского еврейских театров повезло больше — их просто разогнали. Семья Жана — отец, мать Шелли Яковлевна — актриса того же театра, бабушка и черная собачонка по имени Ласка вернулась на родину — в Киев (Жан успел родиться в Биробиджане). Поселились в крохотной каморке в чердачном этаже на улице Ленина, рядом с велотреком. Шансов найти работу — ноль. Кормить сына нечем. Отдали Жана в детдом — был такой в Киеве «детдом одаренных детей». Окна нашей комнаты на Горького, 12 как раз смотрели в сад, в котором стоял этот самый детдом. Помню звуки тромбона, скрипки и еще чегото, доносившиеся из этого загадочного заведения. Затем в сюжете появляется Максим Фадеевич Рыльский («Людина стоїть в зореноснім Кремлі, людина у сірій військовій шинелі...»). Рыльский был поэтом «первого ряда» в Украине и добрым человеком. Ему представили Якова Розенфельда — ученика Михоэлса. И Рыльский помог: бывшего режиссера Биробиджанского еврейского театра приняли на работу в Клуб трамвайщиков, руководителем драмкружка. Мама начала работать в детском саду — музвоспитателем; она сносно владела фортепиано и хорошо пела — в еврейском театре без этого трудно. Жана забрали из детдома — как раз за год до нашей встречи. Жан был талантливым скрипачом. Когда я в седьмом классе тянул смычок по пустым струнам, он уже играл концерты Мендельсона и Паганини. Все знали волнующую историю о том, как профессор Бертье, патриарх киевской скрипичной школы, чувствуя приближение смерти, попросил пригласить Жана. Жан пришел и у постели умирающего Давида Соломоновича играл знаменитую «Чакону» композитора Витали. Спустя еще год, когда мы были уже в восьмом классе, посреди урока геометрии открылась дверь, и в класс вошел милиционер.

Ⅱ 53 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

— Кто тут Розенфельд? Жан поднялся.

— Следуйте за мной! У Жана в руках была линейка. Он согнул ее пополам, и она с оглушительным хлопком треснула. Жана судили, приговорили к пяти годам заключения в лагере общего режима за участие в «грабеже, совершенном группой лиц». «Группа лиц» — это Жан и два его товарища из детдома. Предмет кражи — коврик, которым было накрыто сидение в автомобиле «Победа». Воришки получили по восемь лет. Жан стоял на «шухере», поэтому получил меньше. К тому же ему еще не исполнилось шестнадцати лет. Сидел Жан недолго, меньше года. Весной 1953 года умер Сталин, и Жана выпустили по амнистии. В школу вернуться не получилось — не приняли. Жан пошел работать — учеником наборщика в типографии. Наши жизненные дороги на два года разошлись. Потом мы встретились и еще много лет то расставались, то сходились. Но об этом позже. Не могу не вспомнить и Сагаловского. Наум был меньше всех нас ростом, но голову держал так, что казалось, будто смотрит на нас свысока. К тому же он очень ловко и безостановочно выдавал на-гора кипы стихов. Мне он посвятил целую поэму; я помню лишь два коротких фрагмента: Он знал веселые мотивы, Он сказки знал про се, про то. Его любили коллективы, Но лично, кажется, никто... (...) За дверью выл голодный Шухман, Презренный Эйсмонт что-то ел, Урок истории кончался, А мы сидели за столом. Спустя достаточно много лет он пришел на мой концерт в Чикаго. К этому времени Наум стал в Америке одним из известных русскоязычных поэтов, дружил с Сергеем Довлатовым. Мы провели чудесный, полный воспоминаний вечер в его уютном загородном доме. Феликс Андриевский — так звали моего школьного товарища, который стал одним из популярнейших европейских скрипичных педагогов, сотрудником английской «школы Иегуди Менухина».

Ⅱ 54 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

Феликс младше меня на два года; когда я поступил в седьмой класс «школы одаренных детей», он был пятиклассником. Но уже тогда, на «отчетном» концерте школы в Колонном зале филармонии, во время выступления школьного унисона скрипачей он, маленький, сероглазый красавчик, стоя впереди всей шеренги, как в венском Штраус-оркестре, артистично руководил исполнением. Потом учился он у Янкелевича, потом уехал в Англию, и так далее. Но то, что сменой карьеры исполнителя на педагогическую деятельность он обязан мне, никто не знает. Дело было так; тем летом Феликс с мамой (он рос без отца) отдыхал в Ворзеле. Три года занятий с Янкелевичем прошли успешно, можно было расслабиться. Феликс даже оставил скрипку в Москве, чтобы, как он говорил, «не отвлекаться от отдыха». Но отдых у него был, как казалось его друзьям, довольно странным: он разбирал, рассматривал, чистил и смазывал... мотороллер. На это у него уходил почти весь световой день — пока мы играли на лесной поляне в футбол или в бильярд в соседнем доме отдыха, купались в пруду или ходили за маслятами в сосновую посадку, где сосенки высотой в метра полтора стоят рядами, как суворовцы на плацу. В один день, который мне трудно назвать прекрасным, Феликс предложили нам с Левой Шухманом «прокатиться до Бучи». Мы выехали на шоссе, проехались с ветерком до Бучи и обратно — Феликс за рулем, за ним — Лева, и на хвосте, обняв Леву за талию, — я.

— Ну, что, по домам? — спросил Феликс.

— А можно я попробую? — спросил я.

— Давай, — неожиданно согласился Феликс, который не разрешал даже приближаться к мотороллеру в момент его чистки или разборки-сборки. Он показал мне, что надо сделать, чтобы тронуться с места, мы уселись в новом порядке и... поехали. Я почувствовал необыкновенную свободу и желание петь. Как только я спел «сердцу хочется радостной песни и хорошей, большой любви», далеко впереди, около поворота на Бучу, показался грузовик. Феликс увидел его не сразу (он сидел за спиной у Левы), но, заметив, крикнул мне: «Не дрейфь, места много, мы разминемся! Только держи руль покрепче». Грузовик приближался; я не дрейфил и впился в руль намертво. Но когда между нами оставалось метров десять, мои нервы не выдержали, я отвернул руль в сторону, мы съехали с асфальта в глубокий песок, и мотороллер остановился, «как вкопанный». Лева уткнулся носом в мой затылок, а Феликс слетел в сторону и подвернул руку.

Ⅱ 55 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Получив эту травму, Феликс был вынужден распрощаться с карьерой скрипача-исполнителя и перейти на педагогическую стезю. Дальше в жизнь Феликса был вплетен сюжет, который в годы стабильной советской действительности, когда каждый шаг со стороны власти и подданных был предсказуем, мог показаться рождественской сказкой. В шестидесятые годы в Москву в очередной раз приехал Иегуди Менухин; на этот раз, кроме концерта, в его планах было посещение класса профессора Янкелевича. В тот день занятия со студентами вел ассистент Юрия Исаевича — Феликс Андриевский. Побыв в классе минут пятнадцать, сэр Иегуди — «посланник Бога на земле», по словам Альберта Эйнштейна — сказал Феликсу: «Если вам случится быть в Англии, знайте, что место профессора в школе Менухина вас ждет». Я точно не знаю, каким образом Феликсу «случилось быть в Англии», но с той поры в биографиях многих скрипичных виртуозов стала появляться строка: «Учился у Феликса Андриевского». Я, как вы знаете, тоже учился у Андриевского — вождению мотороллера, но виртуозом, увы, не стал... На том концерте в Колонном зале филармонии, где я наблюдал за Феликсом, стоя в шеренге скрипичного унисона, «звездочкой» вечера была миниатюрная пианистка-четвероклассница, чьи ножки не доставали до педалей. Звали ее Ирочка Зарицкая. Спустя десять лет ее имя стало известно всему музыкальному миру — она завоевала второе место на международном конкурсе имени Шопена в Варшаве, вслед за легендарным Маурицио Поллини. Первое же место среди ее воздыхателей занял Феликс. Пара Феликс Андриевский—Ирина Зарицкая стала одним из самых блестящих супружеских союзов, взращенных на грядках Киевской музыкальной школы-десятилетки. ...По праздникам чаще собирались у Лены Т. У нее была просторная темная квартира в старом доме на Стрелецкой, и мама, которая в нужных случаях уходила в гости. Это была дама с великосветскими замашками. Она жила как бы в прошедшем времени, и из всех искусств важнейшим ей казалось искусство вести себя за столом, а также во время беседы в гостиной — беседы, не исключавшей и легкий флирт. Не находя отклика своим изящным чувствам в тех сферах, где ей, увы, приходилось вращаться — на трамвайных остановках, в очередях за гречневой крупой, а также в домоуправлении, она решила обучать хорошим манерам сверстников дочери Леночки — надежды, красотки, вылитой маман.

Ⅱ 56 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

Начали с танцев. Ах, старое пианино! Стертые педали... Бронзовые подсвечники — бессловесные сторожа пожелтевших от элегической тоски клавиш... У трех клавиш отлетели ноготки... годы... годы... «Ля-ля-ля-пам-пампам-пам — кавалеры приглашают дам...» Красный от смущения, не в силах оторвать чугунные ноги от скользкого паркетного пола и раскинув руки в стороны, будто преграждая дорогу железнодорожному составу, стоял я посреди комнаты под старинной медно-хрустальной люстрой и со страхом глядел на Ленину маму, которая придирчиво осматривала каждого кавалера и говорила, поправляя накидку из меха кенгуру: «Не думайте, что па-де-катр такой уж легкий танец. В нем есть свои секреты...» После урока подавался чай. Возможно, со временем я и разгадал бы секреты па-де-катра — как знать, но после четырех ассамблей кружок распался. А Наум, из-за недостаточно кавалерского роста не посещавший благородное собрание, еще долго язвил: «Браво, юноши! С послевоенной разрухой покончено, пора приниматься за па-де-патинер!» Но по праздникам у Ленки было хорошо. Мама тактично извинялась и исчезала (не маман, а мечта!), и в ее отсутствие мы сразу же забывали о своей неуклюжести. За окном темнело. Вечер-иллюзионист окутывал нас своим сиреневым покрывалом. Пора было садиться к столу; рассаживались долго, вернее, время растягивалось от напряженности, ибо все в тот момент было исполнено тайного и волнующего смысла: и с кем сесть рядом, и напротив кого... Пили из маленьких рюмок кагор — не то чтобы хотелось пить, но так полагалось, провозглашали по-детски шутливые тосты, но где-то в глубине, там, где, наверное, находится душа, шевелилось что-то совсем не шутливое и не детское. Потом танцевали танго, линду, фокстрот, кто-то выходил на балкон выяснять отношения; а Леня, который по причине слабой воли не решался не то что на па-де-катр или линду, но даже на дамский вальс, полулежал на тахте, саркастически поблескивал очками и время от времени возвещал: «Все суета сует». Вдруг раздавался звонок, и входил кто-нибудь из опоздавших — мокрый от снега и сияющий. Все бросались в прихожую, будто не виделись лет пять, не меньше. Странно: сидишь с человеком в классе, глядишь на его затылок шесть часов кряду — надоел, можно сказать, как горькая редька — и почему-то безумно радостно, когда он вот так неожиданно — позвонит и войдет!..

Ⅱ 57 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Ноябрьская демонстрация в Киеве. Пятый справа — Р. Кофман, шестой — Ж. Розенфельд

Когда все пять пластинок были прокручены многократно, начинались игры: «в мнения», «флирт», «в откровения». Все ждали «бутылочку», но каждый стеснялся предложить. Наконец, кто-нибудь из девчонок — поразительное открытие: девочки в таких вопросах посмелее ребят! — так вот, какая-нибудь из них спрашивала: — Ленка, а у тебя есть бутылочка? — Вопрос был глупый, потому что бутылки стояли тут же, на сдвинутом в угол столе, но ведь надо же как-то начать... Тут уже ребята, не мешкая, хватали бутылку и молодецки закручивали, а кто-нибудь из девчонок вдруг заявлял: — Только не целоваться!

— А как же? — возмущался Жан.

— Ну ладно, можно целоваться, но в щечку! — разрешала иссушенная науками Ната Д., у которой, между прочим, единственный в жизни шанс поцеловаться случался лишь при игре в «бутылочку». — В щечку — и все!

— Ха!.. Ха!.. Ха!.. — канцелярским голосом, с расстановкой откликался Боря Б. В конце концов все улаживалось, девочки как-то умеют все отрегулировать. Целовались и даже отсылали желающих на кухню... Мне долго не везло (я утешал себя: больно надо!), а потом крутанула Ната, и горлышко уткнулось в мой ботинок.

— Оживление в зале! — объявил Жан. Мы вышли в кухню, и Ната спросила: — Почему ты не танцуешь с Любой?

— А что?

Ⅱ 58 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

— Не чтокай! Ты не видишь, как она переживает?

— Не вижу, — соврал я. Потом все вывалились на улицу, шли гурьбой по узкой заснеженной мостовой, под фонарями; снег щекотал ресницы и таял на щеках и за шиворотом, но было не холодно и, главное, не было сомнений в том, что эта улица, и фонари, и снег — будут всегда. Были у меня и «внешкольные» развлечения. Помните, я рассказал о том, что мой отец и его родной брат женились на двух родных сестрах? У обеих парочек родились сыновья; обоих назвали одинаково — в память о нашем самом младшем дяде, который, став к тридцати годам видным врачом, в годы Голодомора и сопутствующей ему эпидемии тифа собрал группу коллег и выехал в сельские районы Киевщины лечить охваченных эпидемией несчастных. По неумолимой логике борьбы света и тени он сразу же заразился и вернулся в Киев в плотно заколоченном гробу. Есть фотография, где селяне несут этот гроб к ближайшей станции — это напоминает известный снимок толстовского посмертного путешествия. Так вот, мой более чем двоюродный брат, тоже Рома Кофман, воскресными вечерами приезжал за мной, и мы отправлялись на единственную массовую забаву — прогулку по Крещатику от Бессарабского рынка до Владимирской горки и обратно, и снова, и снова — пока ноги носили. Помню взволновавшую меня мысль, когда я взглянул на парня с девушкой — они чинно шествовали перед нами; девушка держала кавалера под руку. «Неужели и я когда-нибудь заслужу эту невиданную сладость: живая, из плоти и крови, девушка будет идти со мной, держась под руку?» Эта мысль обожгла меня томительной смесью надежды и сомнения. Тем временем жизнь продолжалась. Ведомый чувством стыда перед Любой Рыжей, я пытался наладить отношения со скрипкой. Мои усилия дали результат: на экзамене при окончании восьмого класса я впервые получил пятерку. Правда, с минусом, зато в протокольном примечании к оценке появилась историческая запись: «Начал проявлять признаки музыкальности». Отношения с Любой тоже развивались; в знойный июньский полдень я коснулся ее прохладной груди, покрытой мягкими пупырышками. Вечером в трамвае номер восемь (мы с Ромой Кофманом‑2 ехали к нему ночевать в район, который назывался Соломенка) я негром-

Ⅱ 59 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

ко, но вдохновенно декламировал: «Знаете ли вы, что такое женская грудь? Нет, вы не знаете, что такое женская грудь!..» В филармонии давал концерт итальянский дирижер. В то время культурные связи были не слишком оживленными, и на душу населения приходилось значительно меньше итальянских дирижеров, чем сейчас. Поэтому приезд Вилли Ферреро вызвал в Киеве ажиотаж. Весь день, с утра, был особенным. Теплынь, весна, нарядный по случаю дня рождения «русак» Федор Николаевич. Сегодня он был великолепен — после переклички захлопнул журнал и сказал: — С вашего позволения я никого вызывать не буду. Образ Кабанихи препарируем в следующий раз. А сейчас, барышни, сделайте серьезные лица. Я буду читать стихи!.. Что еще было сегодня интересного? Явился Жан. С ним всегда чтонибудь случается. Неделю назад он ехал из школы на «десятке», но не внутри, а снаружи, на «колбасе». За трамвай он держался одной рукой, во второй реяла скрипка. Как всегда некстати, откуда-то возник завуч. Он переходил улицу (между прочим, в неположенном месте) и увидел Жана. Когда глаза их встретились, Жан отпустил трамвай и упал. Трамваю и завучу — ничего, а у Жана сотрясение мозга... И вот он наконец явился, причем такой гордый, будто свалился не с «колбасы», а с Эйфелевой башни. Девчонки ахали и вертелись вокруг него. На уроке черчения снова хулиганили. В присутствии тишайшего, можно сказать, бессловесного преподавателя Эраста Игнатьевича распевали анархистскую песенку (вполголоса, в разных углах класса): Чертежник жареный, Чертежник пареный, Чертежник тоже хочет жить, — при этом у чертежника наблюдалось выражение лица, отнюдь не подтверждавшее желание тоже жить... Вечером договорились встретиться прямо у филармонии, за час до концерта. Костя Голованивский отправился на переговоры к администратору, надолго пропал, но зато потом появился со строгим мужчиной в гимнастерке, который пересчитал нас по головам и пропустил на балкон. Зал ослепил меня белыми колоннами, красным бархатом кресел и тремя огромными люстрами, которые висели на уровне моих глаз. Балкон опоясывал весь прямоугольный зал, и мы устроились над сце-

Ⅱ 60 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

ной. Под нами в магическом порядке застыли стулья и пюпитры для нот, позади, у колонн склонились к белоснежным стульям, будто отдыхая перед боем, восемь темно-красных контрабасов. Потом зал заполнился до отказа, и нас попросили освободить чужие места. Мы привстали на носки и, вытянув шеи, наблюдали, как на сцену выходят музыканты. Они любовно и тщательно усаживались на стулья, будто собирались сидеть на них до конца своих дней; скрипачи поправляли фалды фраков и пробовали струны, гобоисты продували тростяные мундштуки, издавая резкие птичьи звуки, литаврист быстро-быстро бил по воздуху колотушками и, прищурив глаза, разглядывал кого-то в зале. Внезапно все смолко, и сбоку вышел дирижер. Вернее, он не вышел, а выбежал, как-то бочком, уже из-за двери начав улыбаться. Легко вспрыгнув на красный коврик подставки, он жестом правой руки пригласил музыкантов встать, те охотно поднялись, приветствуя маэстро, стали легонько бить смычками о деревянные пюпитры. По залу еще кто-то ходил в поисках места, а он уже резко повернулся к оркестру и поднял руки. У него было худое лицо, мешки под глазами и черные набриолиненные волосы. Оркестр заиграл. Некоторых музыкантов я знал: одни бывали в нашей школе, другие ходили по моей улице. Но здесь, минуту назад, они перестали быть обычными людьми с семейными заботами, соседями и болезнями. Собрав все силы и перестав быть обычными, они стали настоящими. Они стремились добыть из своих инструментов самые красивые звуки и, поглядывая на дирижера, по-настоящему старались угодить ему, угадать и озвучить его желания. А он, дирижер, смотрел на них непритворно строго, а потом — непритворно просветленно, и музыканты, как заговорщики, все понимали и отвечали ему взглядами, непритворно преданными. Звуки густой, разноцветной массой плыли со сцены вверх к люстрам, и я чувствовал их прикосновение своими горячими щеками. Справа и слева от меня застыли друзья-сверстники. Они притихли, будто прислушивались не к звукам, плывущим к ним, а к чему-то внутри себя — и глаза их затаенно горели. Что с ними случилось, с беспутными подростками, которые только вчера летали с трамвая, измывались над чертежником, сбегали с уроков на «Индийскую гробницу»? Кто может объяснить? Но очень здорово, что есть сила, способная вот так, мгновенно, взять человека — и бросить во власть настоящего!

Ⅱ 61 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Появление перед киевской публикой Вилли Ферреро открыло сезон обильных музыкальных дождей, обрушившихся на мой город; я так называю пятнадцать послевоенных лет — одновременно убогих и счастливых. Перед глазами моих сверстников сверкающим парадом прошли обитатели заоблачных музыкальных высот: уникальное колоратурное сопрано Гоар Гаспарян, нежный и нервный виолончелист Даниил Шафран, величественная и совершенная Зара Долуханова — меццо, Иегуди Менухин, Айзек Стерн, Эмиль Гилельс, Святослав Рихтер, Давид Ойстрах, Леонид Коган, Герман Абендрот, Ван Клиберн; удивительные музыкальные «команды»: хор Роберта Шоу, духовой оркестр Мичиганского университета, кливлендский симфонический оркестр с Джорджем Селлом, филадельфийский с Юджином Орманди, нью-йоркский с Леонардом Бернстайном... Все эти «вспышки на солнце» постепенно формировали в моей душе ощущение музыки как мира теплого, безграничного, доброжелательного, открытого каждому входящему; а в моем мозгу — представление об идеальной или почти идеальной звуковой материи, извлекаемой из своих инструментов кудесниками с разных континентов. Правда, тогда я не догадывался, да, признаться, и не очень интересовался тем, какими умениями надо овладеть, чтобы научиться подобную материю добывать... Лето перед девятым классом я провел у двоюродного брата в дальнем селе волынского края. (Дима был начинающим зубным техником и на лето выезжал в места, где можно было найти вдоволь клиентуры.*) Село, по рассказам, было когда-то большим и богатым, а в войну сильно разорилось. много хат сожжено, много людей побито. Но остались сады, осталась ярмарка, осталась пшеница, стеной вставшая у крайней хаты, осталась быстрая речка Стырь. Здесь все было настоящим. Настоящее, только что вынутое из коровы молоко, настоящая колодезная вода, настоящие лирники на ярмарке, а из пшеницы однажды вышел настоящий волк и унес настоящую девочку. В клубе бывали танцы с семечками, а как-то дождливым вечером приехали настоящие артисты. * Остальные члены семьи традиционно выезжали летом в Ворзель: моя сестра нуждалась в его целебной воздушной терапии. Позднее, когда Гита ушла, мы стали на лето ставить палатку на диком берегу Десны, у поселка Пирнов, напротив сельского аэродрома.

Ⅱ 62 Ⅱ

«Школа одаренных детей»

Их оказалось четверо, причем один из них стоял у входа и отрывал корешки билетов. Потом он поднялся на сцену и сказал: «Мы, столичные артисты, счастливы, что выступаем в клубе перед такой замечательной публикой». Все аплодировали. Затем ведущий рассказал два анекдота, один из которых, очень смешной, мне запомнился еще по эвакуации; его любил повторять Турсунка. Когда все отсмеялись, стала выступать женщина-каучук. Это было очень красиво и опасно. Она была в желтом с блестками трико; откинувшись назад и образовав собою букву «О», она пыталась достать зубами цветок, при этом жилы ее шее сильно раздувались. Из-за спешки женщина-каучук перед концертом не напудрилась, и ноги ее, на которые я смотрел, были озябшими, с синевой. Трудно сказать, взаправду ли она была счастлива, выступая, но публика действительно была замечательной и хлопала очень дружно. Аплодисменты, правда, не получались громкими: люди сидели в плащах, а это всегда поглощает звук. Потом на сцену вышел тенор. Это был пожилой толстяк, почти совсем лысый и с грустными глазами. Будь он обыкновенным человеком, он казался бы смешным. Но если смотреть на артиста, и он лысый, или толстый, или с большим носом, то всегда кажется, что так нужно специально... Тенор исполнил несколько неаполитанских песен; пока публика хлопала, он вытирал платком вспотевший лоб и шею. Аккомпанировала ему худая женщина в длинном платье (мне всегда казалось, что все аккомпаниаторы — немые). Это была та же дама, которая сопровождала муки женщины-каучук. Играя, она с чувством приподнимала правое плечо и делала большие глаза. Затем ведущий извинился за то, что концерт лишь в одном отделении, — до областного центра добираться в ночи часа четыре. «Концерт окончен, — сказал он, — до новых встреч, дорогие друзья!» Пока зрители вставали с мест и двигались к единственному выходу, артисты переоделись и спустились в зал. Публика сразу притихла, стало слышно, как по крыше барабанит дождь. Пропустив артистов, все снова оживились, стало шумно и интересно. На улице была кромешная тьма, не по-ночному бойкий дождик. Из клуба мы возвращались с новыми знакомыми Димы. Это был Виктор Жолбин — замечательный, незабываемый сибиряк, уполномоченный МГБ, присланный в «напряженный» послевоенный район... его жена устроилась в клубную библиотеку; они жили в этом селе

Ⅱ 63 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

уже полгода, жизнь была непростой. Ночью под подушкой Виктора лежал револьвер... Дважды эти люди, ставшие близкими друзьями Димы и, вслед за ним, всей нашей семьи (Дима стал мужем моей сестры Гиты — еврейская традиция не возбраняет браки между близкими родственниками) приезжали в Киев погостить. На третий год они не приехали. Виктора убили «местные» люди.

Ⅱ 64 Ⅱ

«Во глубине сибирских руд...»

«Во глубине сибирских руд...»

Вернувшись в Киев, я узнал ошеломляющую новость: мой добрейший учитель Иосиф Аронович уехал в Новосибирск, прихватив с собой жену, троих детей и нотную библиотеку. Предыстория отъезда была грустной. Одни из лучших скрипичных педагогов Украины с 1945 до 1951 года жил... в вестибюле музыкальной десятилетки, на кафельном полу, в отгороженном фанерой углу школьного здания на углу Тургеневской и Воровского. С ним, естественно, Софа, Нолик (будущий Арнольд), Адочка и жена — Вера Марковна. Я не уверен, что единственной причиной киевской жизни «в изгнании» были общеизвестные трудности послевоенного быта. Впрочем, теперь это не имело значения. Шесть лет Иосиф Аронович терпеливо ждал удачи (я забыл сказать, что в том же «вольере» он занимался со своими учениками), а затем вернулся в город, где жил в эвакуации, и где ему пообещали (и не подвели!) предоставить отдельно стоящий особнячок. Около полугода я жил вольной жизнью, маялся на уроках нового учителя, играл на школьном дворе в футбол. На душе было просторно и пусто. Как и полагается по законам драматургии, одновременно с профессиональной катастрофой должна была прийти и беда в «личной жизни». И она пришла. В один из осенних вечеров я подошел к Любе (она сидела за фортепиано, разучивала балладу Шопена). За окнами монотонно шуршал дождь. Я положил руки на ее плечи и спросил: — Люба, ты меня любишь?

— Нет, — ответила Люба, не стряхнув мои руки, не обернувшись ко мне и не прервав прогулки пальцев по клавиатуре. Под унылым безнадежным дождиком я шел домой, понимая: жизнь окончилась; дальше — тупик, ничто.

Ⅱ 65 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Зайдя в теплую, прогретую высокой, почти до потолка, печью (ее топили дровами), я объявил родителям: — Я уезжаю в Новосибирск! Хочу заметить, что город Новосибирск в представлении киевских обывателей образца 1951–1952 года был местом, где земля закругляется, или, в лучшем случае, заснеженным поселком, где по улицам бродят белые медведи. Родители ничего не ответили; папа стал тщательно протирать очки, а мама — сметать со стола хлебные крошки. До Нового года ничего не изменилось. Но накануне Рождества за обедом я сказал: — Мама, я действительно уезжаю. Иначе с музыкой покончено! Вечером семейный совет собрался на экстренное заседание. Было много волнений, но на право «вето» никто не решался. Наконец, моя решительная мама сказала: — Все, хватит. Неси пальто, я подошью его ватином. Грязным январским вечером, после двух суток, проведенных на Казанском вокзале Москвы, я вошел в общий вагон поезда Москва– Новосибирск. Под потолком тускло светилось. Я нашел свою полку и заснул. Четыре дня и три ночи поезд удалялся от Москвы. На полустанках проводник выбегал за кипятком и шумно возвращался, хлопая дверью. В вагон влетало облачко морозного воздуха. Когда проводник бодро гаркнул (он по случаю завершения путешествия уже успел «опрокинуть стаканчик»): «Новосибирск! Освободите вагон!» — я взглянул в окно. Здание вокзала перестало плыть в обратном направлении и замерло. На перроне стоял Иосиф Аронович — в черном драповом пальто довоенного покроя и высоких светло-серых валенках. Новосибирск встретил меня высоким синим небом, сияющими под солнцем белыми улицами и жестоким морозом. Полтора месяца я жил у Иосифа Ароновича. Особняк — это, конечно, звучит торжественно, но деревянный небольшой сруб по адресу Комсомольский проспект, 15, действительно, стоял особняком в череде одноэтажных, присыпанных снегом строений. Он вмещал две комнаты — спальню и светлицу, еще одно небольшое помещение (видимо, бывшая комната прислуги) и просторные необогреваемые сени. «Удобства» находились в углу двора, к ним надо было пройти по узкой тропинке, прорубленной среди затвердевших сугробов. Я забыл рассказать, что вместе с Иосифом Ароновичем Киев покинула Нина Назимова и еще один его ученик — Жора Бадьян, пух-

Ⅱ 66 Ⅱ

«Во глубине сибирских руд...»

Р. Кофман, Ж. Бадьян, Н. Назимова, А. Гутман, 1952

лый, если не сказать толстый, юноша, приехавший в Киев из Житомира за год до моего перехода в десятилетку и сразу ставший своим в семье учителя. В отличие от меня оба они — и Жора, и Нина летом были в Киеве и не только помогли Иосифу Ароновичу, но и молниеносно добились разрешения на отъезд — Нина у своей мамы Саиды Абдуловны и отца, полковника-отставника, похожего на артиста Названова, а Жора вообще сообщил родителям в Житомир, что он благополучно прибыл на место, телеграммой с новосибирского вокзала; чуть позже объяснил в письме, что не хотел их тревожить. Поскольку сын и младшая дочь учителя тоже занимались на скрипке, вечерами на стене вывешивалось расписание следующего дня: каждый из нас имел свое время для домашних упражнений — Жора, Нина и я — по четыре часа, Нолик — три, а Адочка (она была в третьем классе) — два. По утрам Иосиф Аронович совершал еще одну процедуру: вынимал из почтового ящика газету «Советская Сибирь», изучал программу радиопередач и обводил красным карандашом те из них, которые нам необходимо было послушать. Каждой ночью, в ноль часов пять минут по московскому времени, то есть после боя курантов и гимна Советского Союза, по радио звучал концерт классической музыки, иногда передача «Театр у микрофона». Не забудьте, разница во времени между Москвой и Новосибирском составляет четыре часа. Стало быть, Иосиф Аронович заводил будильник, в четыре утра, протерев глаза, мы садились поближе к пластмассовому «радиоприемнику» и слушали великих и разных мастеров. Помню тихий восторг, пережитый мною

Ⅱ 67 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

в одну из ночей, когда мы слушали «Испанскую симфонию» Эдуарда Лало, записанную семнадцатилетним Иегуди Менухиным. Кстати, в отличие от многих моих ровесников, у которых после встречи с совершенным исполнением «опускались руки», у меня подобные впечатления лишь вызывали желание немедленно бежать к скрипке и заниматься, заниматься... Вы скажете: постой, ты же совсем недавно слыл законченным лодырем. Это правда. Но все перевернулось, едва я уехал в Сибирь, оставив родной город, родителей, друзей, — может быть, возникло так называемое «чувство ответственности», а, возможно, просто дело в том, что я подрос, мне стукнуло пятнадцать, и некий тумблер автоматически переключился в новую позицию... А в семнадцать, при окончании училища, я играл именно «Испанскую симфонию» Лало. Общего в нашем с Менухиным исполнении было лишь название замечательного опуса, но все же... Когда в конце девяностых годов солистом в моем концерте в Брюсселе был сын Менухина — пианист Джереми Менухин, я ему рассказал эту историю. Он вежливо выслушал, но аромата событий, конечно, не ощутил. Через месяц с лишним я решил больше не беспокоить моего доброго учителя и снять угол или комнату. Поиски были недолгими. Я вошел в бревенчатый дом; хозяйка показала мне комнату, которую, пожалуйста, может сдать. В окне, меж стеклами покоилась грязноватая вата, усыпанная обрезками цветной бумаги. Над узкой кроватью висел портрет Кирова, в углу у двери — цветная обложка из «Огонька», «Санаторий „Украина“ в Мисхоре». Я сказал хозяйке: «Прекрасно!» — и поставил чемодан. Кафельная печь дышала теплом, за чугунной дверцей потрескивали дрова. Я почувствовал себя взрослым. Потянулись дни, наполненные новизной. Едва стали спадать морозы, я получил первый заработок: вечерами или ранним утром, до занятий, скалывал ломиком спрессованный за долгие зимние месяцы снег. За очищенный тротуар у одного дома платили пять рублей... Новосибирское музыкальное училище вмещалось в двухэтажное здание в глубине двора по адресу: улица Ядринцевская, 52. Это был бревенчатый, как и большинство новосибирских строений, дом с печным отоплением, с уютной раздевалкой; у входа в нее стояли тумбочка и табуретка, на табуретке сидела вахтерша баба Катя. Она была ворчливая, но добрая; у нее можно было оставлять записки, она знала всех студентов по фамилиям и именам, все понимала и только не мог-

Ⅱ 68 Ⅱ

«Во глубине сибирских руд...»

ла запомнить редкое для Сибири имя нашего учителя — Иосиф Аронович, называя его проще и короче — Осип Вороныч. Мы вступались за честь и достоинство выдающегося методиста, проводили с бабой Катей разъяснительные беседы и тренировки, после чего она стала называть его уважительно и торжественно: Иосиф Виссарионович... Начало моей учебы в училище было вполне залихватским. Если вы помните, я покинул Киев в январе; в десятилетке, которая жила по распорядку общеобразовательных школ, заканчивались зимние каникулы. Но в Новосибирском музыкальном училище, как и в других техникумах, как раз начинались зимняя экзаменационная сессия. Мой девятый класс «школы одаренных детей» приравняли ко второму курсу училища. Все бы ничего, но по общеобразовательным предметам второкурсники училища проходили уже курс последнего, десятого, класса обычной школы. Понимая ситуацию, завуч училища предложила мне сессию пропустить, остаться с «хвостами», а летом сдать весь годовой материал. Тут-то я впервые зафиксировал мою склонность к авантюризму, которая в будущем не раз служила мне добрую службу. «Спасибо, — сказал я в ответ. — Попытаюсь сдать сессию вместе со всеми». Итак, мне предстояло сдать экзамены по истории, языку и литературе, геометрии, физике, химии, иностранному языку за десятый класс — всё это в Киеве меня ожидало через год. Я ринулся в бой. На каждый предмет я имел два, иногда три дня. Можете мне не верить, но я сдал сессию без троек. Правда, на одном экзамене, по геометрии, мне пришлось воспользоваться шпаргалкой, потому что я даже не представлял, как нарисовать чертеж для задачи, предложенной в билете. Шпаргалку мне передали через открытую форточку, спустив со второго этажа на суровой нитке. На других экзаменах я что-то вякал самостоятельно. Особо я гордился пятеркой по иностранному языку. «Прикол», как нынче говорят молодые люди, заключался в том, что в Новосибирском училище проходили только немецкий, а в Киеве я учил английский (помните мою Passive Voice?). Три дня и три ночи я зубрил правила, глотал, не пережевывая, немецкие тексты. И экзамен сдал без потерь. Конечно, через день все, что я вызубрил, из головы улетучилось, но я посчитал эксперимент удавшимся. Мог ли я тогда подумать, что ровно через пятьдесят лет, вступая в должность «генеральмузикдиректора» города Бонна и понемногу осваивая немецкий язык, я буду удивляться то и дело вспыхивав-

Ⅱ 69 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Преподаватель гармонии в Новосибирском музучилище Виктор Николаевич Дембский

шим в памяти междометиям, наречиям, исключениям из правил — не сразу вспомнив их происхождение... Один из подарков судьбы — букет преподавателей училища. Перечень фамилий поначалу озадачивал: Дембский, Вильнер, Лагер­ квист, Стржалковская, да, наконец, просто Гинзбург никак не выдавали в носителях этих имен представителей коренных народов Сибири или потомков воинства Ермака. Все оказалось проще. Это были ссыльные, но не внуки декабристов — это было бы романтично. Тайны наук нам открывали дети счастливой страны, где «за столом никто у нас не лишний, по заслугам каждый награжден...». Теоретик Дембский, очаровательно шепелявивший, что было естественно для поляка, доносил до нас секреты и очарования секвенций со смущенной улыбкой, не сходившей с его тонкогубого лица; высо-

Ⅱ 70 Ⅱ

«Во глубине сибирских руд...»

кий, прямой седовласый хормейстер Лагерквист воплощал в себе благородную мощь «варяжского гостя», очаровательная старушка Гинзбург оказалась дочерью бывшего «бундовца» — поразительно, но все они вели занятия с постоянной улыбкой. Среди них были педагоги с замечательными славянскими фамилиями — пианистка с пергаментной кожей Игнатович, преподаватель музлитературы Нечаев — милый старичок с пестрой тюбетейкой на макушке — почему они улыбались? Неужели общение с племенем «младым, незнакомым» скрашивало сумрак и горечь их ссыльного быта? А может быть, они знали нечто, недоступное нам, нерепрессированным? Закрепив на летней сессии первый успех, я вновь пересек полстраны. Поезд полз, не торопясь, проводник разрешал сидеть на ступеньках открытой вагонной двери. Моя школьная любовь к географии получила отличную визуальную поддержку. Вернувшись осенью в Новосибирск и поднимаясь по скрипучей лестнице на второй этаж училища, я увидел новенькую. Она была в светло-сером платье с красным воротничком. В тот же день, ближе к вечеру, я занимался в одном из пустых классов. Выйдя в перерыве в коридор, я услышал негромкую, но оживленную дискуссию; в соседнем классе журчали два девичьих голоса. Как писали в женских романах восемнадцатого века, «неведомая сила заставила его преодолеть смущение и отворить дверь». Склонившись над столом, в классе стояли две девушки, одна из них — в светло-сером платье с красным воротничком. На столе был разложен большой лист плотной бумаги, как выяснилось позже — будущая стенгазета. Надо было чтото сказать. «Две девицы под окном пряли поздно вечерком», — произнес я голосом, который мне самому показался противным. Девушки обернулись. Та, которая с красным воротничком, окинула меня взглядом более чем независимым: «Мы гостей не ждали»... Недавно мы отметили пятьдесят пять лет со дня свадьбы и шестьдесят два года с момента знакомства. Ирина, не углубляясь в детали, вспоминает: «Вошел высокомерный юноша с большими ушами и лирической походкой». Относительно ушей спорить не буду; дочка меня уверяет, что большие уши — одна из «фишек» семитов. Я в антропологии не разбираюсь, но мне обидно это слышать, и я отвечаю дочери, что поскольку семитской крови в ней — ровно половина, то у нее одно ухо большое, другое — поменьше.

Ⅱ 71 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Такой я увидел Иру

А высокомерным я показался потому, что, узнав причину дискуссии (девушки пытались сочинить стихотворный памфлет о некоем Саше Морозове, который принес в класс брикет табака и рассыпал его по столам, в результате чего студенты, да и педагог пятьдесят минут чихали), сказал: «Стихотворение слабое». — «Вы можете сочинить лучше?» — спросил красный воротничок. За мной дело не стало; я попросил листок чистой бумаги, ушел в свой класс и спустя минут двадцать вернулся с басней, по качеству где-то между Эзопом в версии Лафонтена и Сергеем Владимировичем Михалковым. Девочки приумолкли и, не таясь, смотрели на меня с уважением. Я шел домой по вечернему Новосибирску, будучи собой очень довольным — я одержал первую победу. А то, что побежденной стала независимая сибирская девочка, не скрывавшая своей гордыни, придавало победе особый привкус...

Ⅱ 72 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Именной указатель

А–Я Абраменков А. 137 Авдеева Г. 340, 485, 514 Аверьянов Е. 387, 388 Аденауэр 19 Азаров Н. 469 Айзенберг Г. 23 Алехин А. 462 Алонсо А. 521 Андриевский Ф. 54–56 Андропов Ю. 364, 365 Андроников И. 467 Антонио 331 Аранович Ю. 389–392 Аргерих М. 437 Арканов В. 101, 134 Арпин 495, 501, 534 Архимович Б. 206, 207, 210 Ауэр Л. 149, 152 Афанасьев Г. 167 Бабаненко Н. 234 Бабийчук Р. 245, 310, 320 Бадьян Г. 66, 67, 76, 101, 130, 133, 140, 141, 275, 343 Барбер С. 248 Бардем Х. 331

Баринова Г. 242 Баршай Р. 136, 179, 274, 391, 524 Батюшков 533 Бауэр Ф. 179 Бафталовский 167 Бах И. С. 126, 137, 138, 223, 241, 242, 246, 251, 253, 352 Башкиров Д. 401 Башкирова Е. 399, 401 Башмет Ю. 414, 415 Бедный Д. 10 Безродный И. 125 Белоглазов 202 Бендерский 234 Бендицкая Ю. 167, 170 Бернстайн Л. 62, 375, 376, 484, 525 Бери А. 215 Бетховен Л. 31, 101, 167, 169, 222, 298, 319, 350, 373, 487, 489–494, 523, 534, 549 Бидструп Х. 345 Бизе Ж. 475, 476, 494 Блажков И. 384, 457, 458 Бланк М. 11 Блинова 151 Блофарб С. 163–167

Ⅱ 550 Ⅱ

Именной указатель

Бляхер Т. 132, 134 Богаевский Ю. 433 Богдановский 143 Богомаз Л. 395 Божко Л. 478 Бозе Л. 331, 332 Бокк Д. (Bock Jerry) 29 Бониц Л. 491–496, 500, 505–509, 517, 523, 529 Борисов В. 481 Бородин А. 537 Бочкова И. 406 Браво И. 163 Брагинский М. 322, 326 Бразда Д. 241 Брамс Й. 53, 165, 198, 241, 276, 379, 399, 400, 491, 510 Брат М. 223 Брежнев Л. 261, 284, 293, 295, 296, 306, 364, 365, 373, 399, 450 Брейтбурд 124, 125 Бриль Г. 495 Бриттен Б. 523, 524 Бровцина 290 Бродский В. 415, 420, 421, 471 Бродский И. 420 Броневой Л. 386, 387 Брукнер А. 537 Брусиловская С. 367 Брыскин 29, 149 Буковский В. 437 Буркхард 496, 537 Бутюгин 167, 169 Бухбиндер 101 Вагнер Р. 539 Вайзе К. 504, 518, 539 Вайман М. 101, 102 Вайсенберг А. 446

Вайскапп А. 11, 514 Валентинов 467 Варварова Е. 438 Варгафтик А. 496 Василенко К. 388, 389 Васильева О. 134, 487 Вебер К. М. 157 Величко 225, 231 Венедиктов Л. 393–395 Венявский Г. 165 Верди Дж. 316, 518, 531 Вержиховская Л. 343 Вертинский А. 214 Верховинец К. 234 Вёстманн Г.-Й. 543–545 Виардо В. 406, 435 Вивальди А. 266 Видигер К. 167 Вильнауэр 517 Винокуров А. 427 Винтер Д. 509 Вирсаладзе Э. 406, 471 Вирский П. 266, 268–270, 274, 277–279, 281, 283, 287–289, 297, 299–304, 307–309, 311, 321, 322, 326, 327, 330, 336, 337, 339–340, 348, 377, 378, 385, 387–389, 460 Вихарев С. 306, 319, 320, 388, 389 Власенко А. 400 Вовси 111 Ворвулев Н. 229, 230 Гайдн Й. 438, 549 Гайкен 490, 512 Гальперин Ю. 480 Гаркунов 174 Гаусс К. Ф. 412 Гварнери П. 203, 224, 285 Гельфанд Л. 165, 166, 168, 169

Ⅱ 551 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Гендель Г. Ф. 252, 253 Гергиев В. 524 Гердт З. 448, 449 Герланец В. 467–469 Гершвин Д. 53, 241 Гершензон С. 485, 486 Гершунофф М. 274, 275, 280, 283, 360, 361 Гёте В. 10, 485 Гилельс Э. 62, 169, 178, 289 Гинзбург 70, 71, 96, 134 Гинзбург Г. 150 Гискин И. 234 Гитлер А. 122, 87, 335, Глазунов А. 143, 186, 289 Глезер Р. 467 Глинка М. 31, 169 Глущенко Ф. 457 Гнатюк Д. 393 Гоголь Н. 520 Гольденберг Ф. 234 Гольденвейзер А. 136, 396 Гольдман 234 Гольцман Л. 227, 230, 232 Гольцманн С. 540 Гомулка В. 293, 296 Гонтарь В. 414 Горбачев М. 420, 477, 529, 541 Гордеев 166, 169 Гордейчук 309 Горовиц В. 318, 323 Горшенин К. 27 Горький М. 110, 330 Горячев 96, 130 Гофман Г. 31, 414–416, 498 Грач Э. 104, 124–126, 430 Грёндаль К. 11, 513–515 Гречко А. 316 Грибоедов А. 192, 259, 374, 525

Григ Э. 216, 477 Гринденко Т. 407 Гринштейн А. 111 Грозный И. 89 Громов Е. 512 Груберт И. 406 Грузенберг А. 290 Губа В. 382 Гудман Б. 234 Гурский К. 367–369 Гусев Н. 218, 219, 338 Гусова Д. 234 Гутман И. 40–42, 49, 65–69, 103, 104, 120, 123–125, 127, 130, 131, 133, 134, 149, 150, 184, 203, 350 Дабрингхауз В. 523, 524, 545 Давид Ж.-Л. 315 Дали С. 331, 333–335 Данильченко 225, 226, 230, 231 Данилюк О. 427 Данилюк Т. 427 Данькевич К. 199 Дашак З. 243, 244 Дварионас Б. 152 Девитте 108, 109 Дейч Н. 41 Дембский В. 70, 96 Демиденко Н. 399, 402 Демьяненко В. 399–401 Державин Б. 10, 532 Джангирова А. 542, 543, 546 Дженков В. 483 Дзержинский Ф. 413, 364 Дзюба И. 457, 458 Диана, принцесса 447 Диккман Б. 19, 495, 496, 499, 500, 529 Димитриади О. 289

Ⅱ 552 Ⅱ

Именной указатель

Добронравов Н. 527 Доброхотова О. 467 Долинский А. 394 Домбаев Г. 141, 142, 170–172, 186–188, 190, 201, 214–216 Донец-Тессейр М. 96, 97 Доренский С. 415, 416 Досенко Е. 388 Дрейер М. 150, 153, 155–157 Дубовик А. 512 Дубчек А. 305–307 Дударова В. 428 Дунаевский И. 53, 157, 158, 195, 282 Дядюра Н. 484 Елизавета Баварская 337 Ересько В. 222 Ермолова М. 246 Ефименко С. 27 Жданов А. 95, 112 Жидова Л. 167 Жилинский А. 206 Жихарева 132, 134 Жук В. 347, 406 Жуковский В. 532 Заболоцкий Н. 119 Завадский 246 Зак Я. 150 Закон 164, 165 Закреницкий Н. 234 Зельдис В. 220 Златов С. 143 Златова В. 24, 143 Зорге Р. 451 Зощенко М. 151 Иванковская Р. 132

Иващенко И. 287, 288, 305, 378, 388, 460 Илизаров Г. 181, 182 Ильинский И. 124 Исакадзе Л. 471 Кабалевский Д. 197 Каган О. 406, 417, 418, 420 Казакова В. 201 Казальс П. 446 Кайзер Й. 545 Калашников М. 90 Калинин М. 249 Каминский В. 348 Канерштейн А. 312, 313, 382 Канерштейн М. 400, 405 Канчели Г. 366, 407–409, 419 Карабиц К. 485 Карл XII 11, 515 Каспаров Г. 437 Кастро Ф. 293 Касьянов М. 437 Каттел А. 13, 361 Кахидзе Д. 418, 419 Кац Л. 9, 11–13, 300, 539 Квач В. 246 Кёлер Х. 536 Кенеманн К. 531, 533–535 Кеннеди Дж. 248 Керер Р. 402, 403 Кисин Е. 437 Китаенко Д. 428 Клемперер О. 311–314 Клёпов Б. 230, 243, 246, 251, 252 Клиберн В. 62, 168, 204, 400 Клинтон Б. 456 Кнушевицкий С. 200 Князев А. 438, 471 Кобзон И. 387

Ⅱ 553 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Коган Л. 62, 101, 102, 111, 125, 167, 242 Кожарский З. 305, 309 Кожин В. 400, 402 Кожухарь В. 457 Кожуховский Э. 427 Козаченко Л. 395 Козел А. 269, 377, 378 Козин В. 206 Кокоша 209, 210 Колесса Н. 409 Колобов Е. 453–455 Колодуб Л. 287, 288 Колокольников В. 458 Коль Г. 541 Комарова И. 159 Конвичный П. 503 Кондратюк Н. 393 Кондрашин К. 168–170, 176–178, 346, 347, 350, 351 Конюс Г. 275 Копелевич 167 Копылов А. 131 Корженевич М. 131 Корженкова Т. 167, 170 Косыгин А. 293, 296 Котляревский А. 204, 205, 395 Которович Б. 223 Кофман Моисей (Миша) 13–15, 19–22, 27, 28, 122, 137, 138, 307, 472, 539 Кофман Моше 11, 12, 15, 43 Кочерга А. 437 Кочубей В. 515 Крайнев В. 403–406, 471 Крапивина 76, 112, 134 Краснопольский Я. 234 Крейслер Ф. 317 Кремер Г. 351, 375–381, 401, 406,

407, 412, 413, 420, 437, 468, 470 Кренц Я. 530 Криворучко 202 Кригсман 493–494 Крыса О. 223, 224, 379, 380, 406, 471, 508 Кузнецов 139, 140 Кукле 279 Куньев Б. 136, 180 Куперман И. 460–462 Курков А. 512 Курочкин С. 491, 492 Курсинова М. 371, 372 Куцевалов Н. 247, 252 Кучар Т. 380, 457, 458 Кучеров Л. 243 Лагерквист 70, 71, 96 Ладилов К. 150 Лазарев А. 350 Лазерсон С. 152, 166, 177 Лакеев Ю. 167 Лало Э. 68, 130 Лапидус Д. 163–167 Лапиков И. 260 Левинзон Е. 517, 518 Левинзон И. 517 Левинзон Я. 517 Левченко Ф. 234–237 Лейванд М. 194 Ленин В. 11, 84, 86, 119, 254, 297–299, 315, 345, 514, 515, 537 Лесков Н. 153–155 Лессман И. 150, 153–155 Лефлер Р. 375, 376 Лигачев Е. 477 Лиознова Т. 386 Липатов В. 270 Лисинчук 207

Ⅱ 554 Ⅱ

Именной указатель

Лисогурский В. 167, 169 Лист Ф. 74, 456, 485, 528, 529 Литвинский Марат 265–269 Лишке В. 539 Лудаич 157 Лумумба П. 337 Луцив Ю. 409 Любимов А. 429, 471, 493 Любимов Ю. 357 Людес Т. 509 Лютославский В. 152, 479 Магазинер Я. 149 Магомаев М. 295 Мазепа И. 515 Майборода Г. 354 Майоров 111 Майский М. 437 Макаренко А. 203 Макаренко П. 203, 224 Макаров Е. 321 Маковицкий Д. 23, 338 Малеванный С. 394 Малер Г. 314, 435, 436, 438, 457, 523 Малых 76, 112, 134 Мантейфель 256, 257 Маранц Б. 150, 215, 216 Марговский М. 422 Марков Л. 234 Маркс К. 84, 330, 339, 473–475 Масленкин 167 Мацуев Д. 430 Медоварова Т. 76, 112, 134, 343 Мелик-Мурадян Л. 141 Мелик-Пашаев А. 402 Менжерес Г. 432 Менухин И. 55, 56, 62, 68, 317, 327, 351 Мериме П. 476

Меркулов 401 Мессиан О. 352 Мессинг В. 448 Миклухо-Маклай Н. 450, 452, 507 Микоян А. 261 Миллер Г. 48, 157 Миловский 167 Мильгром 108 Мильштейн Н. 316–319 Милютин Ю. 194 Мирошниченко Е. 533 Мисюра Т. 12 Митауэр Б. 234 Михоэлс С. 52, 53, 385 Мицкевич А. 222, 224 Могилевчик 415, 416 Моисеев И. 288, 289, 303 Монтан И. 314 Морёнов А. 157, 158 Мороз М. 394 Морозов А. 72 Морозов В. 246 Мострас К. 137–139 Мохов В. 145–147, 159–161 Моцарт В. А. 53, 138, 234, 291, 347, 349, 428, 535, 537 Мравинский Е. 402, 409, 428, 470, 517 Мусин И. 346, 485 Мусоргский М. 492, 518, 520, 521, 539 Муссолини Б. 95, 335 Мути Р. 535 Мчеделов 139 Мюллер Г. 386, 387 Мясникова М. 101 Надарейшвили 261 Назаренко Э. 180

Ⅱ 555 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Насреддин 18 Нейгауз Г. 102, 150 Некрасов В. 213 Некрасов Н. 289 Нельсон В. 350, 351, 401 Немирова В. 502–504, 518 Немирович-Данченко В. 453 Немировская М. 206 Немцов Б. 437, 438 Нечаев 71, 96, 134 Никоркин 167, 170 Нойндорф, фон Йенс 520, 521, 534 Оборин Л. 200 Одзава С. 484 Ойстрах Д. 62, 136, 138, 178, 179, 223, 241, 242, 291, 379, 412 Окнина И. 531, 532 Оркин Д. 194, 195, 198 Орманди Ю. 62, 198, 276 Осипова 512 Остапенко Д. 489 Остен М. 537, 538, 549 Островский А. 175 Паверман М. 402 Павловский И. 352, 425, 426 Павлюченко 234 Паганини Н. 53, 138, 146, 242, 317 Палмер Т. 521, 522 Панкратов 150, 151 Пахмутова А. 527 Пейсахович 440 Пергаменщиков Б. 406, 471 Перлман И. 284, 285 Пёрселл Г. 533 Петров И. 178 Петров Н. 451, 452, 471 Петровский 190

Петрушанский Б. 120, 121 Пехлеви М. Р. 93 Пикайзен В. 104 Пирогов Н. 230 Платон 375, 376 Плеж Н. 435, 436 Плиш Б. 533 Плятт Р. 386 Полуденный Н. 231 Поляк Г. 206, 207 Поляков П. 194, 195, 198, 233 Попель 234 Португалов В. 141, 142, 144, 145, 148–150, 152, 166, 184, 186–188, 203 Пост Й. 511–513, 528, 529, 540 Постоев 234 Потехин 108 Прозоров 234 Проскурня С. 477 Путилина Р. 432 Пушкин А. 7, 47, 90, 469, 470, 512, 527, 532, 549 Рабинович Я. 234, 346 Равель М. 312, 530 Равин М. 209, 210 Радищев А. 151, 220 Райцина М. 25, 26, 49 Рамо Ж.-Ф. 352, 494 Рансбург Р. 500, 501 Рахлин Н. 75, 248, 346, 348, 349, 402, 457 Рахманинов С. 198, 297, 399, 400, 402, 403, 430 Рахматуллаев 25 Ревуцкий Л. 245, 537 Редько В. 394, 395 Реентович Ю. 290

Ⅱ 556 Ⅱ

Именной указатель

Рейсер Д. 157 Репин В. 471 Репин И. 132 Римский-Корсаков Н. 169, 213, 284, 430 Рихтер С. 62, 199, 417 Рождественский Г. 131, 289, 291, 293, 294, 346, 402, 524 Розенблат И. 193, 198, 199 Розенфельд Ж. 50–54, 58–60, 144–148, 150, 157, 159–161 Розин М. 234 Россини Д. 223 Ростропович М. 250, 446, 447 Роше В. 293 Ру И. 480 Рубанова Л. 136 Рубинштейн А. 95, 251, 254, 264 Рудин А. 406, 471 Русин М. 136 Рыжков Н. 420 Рябцев 124 Саакянц З. 137, 141 Саблин В. 183, 184 Саблин Н. И. 94, 106–111, 182, 270, 272, 273, 328 Саблина И. Н. 44, 71–74, 76, 77, 98, 99, 102, 106–111, 113–115, 123, 127, 131–133, 141–143, 152, 159, 170–175, 182, 211–221, 237, 239, 241, 262, 263, 267, 269, 270, 286, 301, 328, 340, 345, 352, 353, 370–372, 375, 399, 401, 421, 422, 425, 431–433, 447, 464, 465, 469, 480, 485, 500, 511–513, 515, 517, 525, 527, 528, 539–541, 546 Саблина М. И. 106–111, 182, 270, 272, 286, 440

Саблина М. Р. 44, 71, 239–241, 249, 272, 273, 283, 286, 328, 332, 340, 370, 407, 425, 439–447, 454, 485, 515–516, 525, 546, 547 Сагаловский Н. 54, 57 Саевич Ю. 456, 457 Салтыков-Щедрин М. 151 Светашев 112 Светланов Е. 167, 289, 428–431 Сегаль А. 330, 388 Серебренников 167, 169 Сильвестров В. 379, 381–384, 417, 470 Симеонов К. 233, 234, 395 Скаковский П. С. 174, 175 Скорик М. 402 Скринченко С. 222, 223 Скрябин А. 430 Слуцкий Л. 480 Смирнов Е. 136, 180 Сокальский 193, 199 Сорочинский В. 101, 134 Способин 150 Стадлер С. 471, 477 Сталин И. 31, 32, 48, 54, 86–89, 113, 122, 123, 252, 284, 316, 374 Станиславский К. 358 Станкович Е. 333 Степичев 205, 206 Стерн А. 29, 30, 62 Сторчак М. 201 Стоянов Ю. 144, 145, 201 Стравинский И. 283–285, 510 Страдивари А. 136, 154, 155, 285 Стрельцов А. 490 Стрельцов В. Д. 401 Стржалковская 70, 96, 132, 134 Струве Г. 468 Стуруа Р. 408, 419

Ⅱ 557 Ⅱ

«Как я провёл жизнь», Роман Кофман

Судьин 231 Сук Н. 406, 463, 464 Суслов М. 293, 296, 450 Сустро М. 491, 492, 501, 530 Табаков О. 386 Танеев С. 430, 431 Телизин Д. 456, 481, 482 Тененбаум А. 422 Тененбаум М. 422 Терещенко О. 360, 431, 432 Тимащук Л. 112, 113 Тимошенко О. 205, 405 Титков В. 138, 140 Тито И. 293, 296, 316 Титов 167 Титоренко 232 Тихомирова 413, 414, 419 Тихонов 386 Толстой Л. 23, 43, 47, 120, 218, 338 Томашек 234 Тополь Х. 29, 31 Топорков 167, 170, 177 Третьяк 234 Трюггвасон О. 216 Туполев А. 425 Турчак С. 457 Тюлин Д. 166, 168 Тюлин Ю. 166 Уласовская 234 Федькин 234, 235 Фельдман 111 Феррейра, да Сильво Эйсебио, 325 Футер 290 Хазанов И. 171, 172 Хайтинг Б. 525

Хальворсен 134 Ханнеман Й. 438, 457–459, 462, 464, 490, 491 Хачатурян А. 102, 200 Хеги Э. 438 Хейфец Я. 152, 274, 275, 313, 317 Хемпель-Зоос М. 539 Хепберн О. 385 Хирцель Ф. 494, 495, 517, 529 Ходак 234 Ходорковский 437, 438 Хорохордин 526 Хренников Т. 288 Хрущев Н. 51, 123, 203, 261, 284, 414 Цалюк Ю. 353–358 Цвирко Л. 373, 394 Цепитис И. 261 Цимбалист Э. 186, 317 Ципоркин Р. 167, 176, 177 Цыганов Д. 127 Чайковский П. 31, 136, 138, 140, 169, 171, 289, 313, 314, 409, 492, 519, 530, 539 Чапкис Г. 270 Червоненко С. 309–311, 324, 325 Чехов А. 252, 511 Чехова А. 349 Чжан Фун Юй 27, 249 Чойбалсан Х. 293 Чомбе М. 337 Чуба В. 393, 394 Чувиляев Н. 199 Чумак 234 Шагал М. 29, 316, 358–360 Шапирштейн Л. 193, 194 Шарафутдинов 167

Ⅱ 558 Ⅱ

Именной указатель

Шароев А. 123, 245, 246, 248, 250, 251, 253–255, 264, 265 Шафер 536 Шафран Д. 62 Шафф 534, 535 Шверник Н. 114 Шеель фон 506, 507 Шёнберг А. 504 Шеринг Г. 317 Шик О. 306 Шиллер Ф. 202, 499 Шиндарев Д. 290, 291 Шифрин В. 234 Шкембри Б. 409–411, 487, 488 Школьникова Н. 124 Шлисс Г. 489, 490 Шмарикова Л. 467, 469 Шмиль И. 517 Шнитке А. 166, 407, 456 Шолом-Алейхем 29, 31, 345 Шопен Ф. 102, 165, 186, 403, 404 Шостакович Д. 126, 136, 180–182, 241, 242, 254, 255, 416, 417, 430, 496, 515, 523, 524, 529, 537 Штаркман Н. 103, 326, 406, 471, 477 Штемпель А. 343 Штерн А. 422 Штерн М. 242 Штогаренко А. 199, 245 Штраус И. (отец) 48 Штраус И. (сын) 522 Штраус Р. 533 Штросс В. 179 Штюдеман Д. 512, 513 Шуберт Ф. 157, 210, 482, 523, 539, 549 Шуман Р. 178, 495, 497

Щербина 215, 216 Эйдлин И. 167, 170 Эйзен А. 295 Эйнштейн А. 56, 383 Эрве Ф. 195 Эренбург И. 23 Этингер Я. 111 Юнк А. 186 Юрок С. 274, 277–283, 360, 361 Яблонский В. 193, 199, 201, 211 Ямпольский А. 124 –126, 430 Ямпольский В. 179 Яначек Л. 515 Янкевич Ю. 199 Янкелевич Ю. 55, 56, 124, 126, 137, 150, 242, 322 Яновский М. 139, 530 Янукович В. 469 Яцевич 186 Яшвили М. 30

Щуцкий Б. 246

Ⅱ 559 Ⅱ

Літературно -художнє видання

Ко фм а н Ро м а н Іс а а ко в и ч

як я пров і в життя (російською мовою)

Підготовка тексту Анастасія Денисенко, Олена Тихоненко, Любов Хамаза Коректор Марія Яковлева Обкладинка Юрія Барабаша Макет та верстка Варвари Мудрак Відповідальна за випуск Варвара Мудрак

Підписано до друку 12.12.2017 Формат 70×100/16. Гарнитури: PT Sans, PT Serif. Папір офс. Друк офс. Зам. № Наклад 500 прим.

Видавництво «Laurus» ДК № 4240 від 23.12.2011 04114, Київ, вул. Дубровицька, 28 Телефон: 0 (44) 234-16-30 www.laurus.ua Інші книжки видавництва: issuu.com/laurus_press Віддруковано у ТОВ «Друкарня "Бізнесполіграф"» ДК № 2715 від 07.12.2006 02094, Київ, вул. Віскозна, 8 Телефон: 0 (44) 505-00-45