Роман Кофман. Так будет всегда

Так будет всегда Роман Кофман

Laurus

Та к б уд е т в с е гд а

Роман Kофман

Так будет всегда

-*-

Kиев l aurus 2014

Кофман, Роман. Так будет всегда. — К. : Laurus, 2014. — 288 с.

Фото автора на обложке Кирилл Кисляков Дизайн обложки стронговский Редактор Светлана Гайдук

Редакция выражает благодарность студенткам Киевского университета имени Бориса Гринченко Юлии Рыбко, Анне Шедловской и Ирине Шепете за помощь в подготовке этого издания. Главы «Хор мальчиков» и «Из хроники колхоза “Лень Путина” (бывш. “Путь Ленина”)» публикуются по изданию «Книга небытия» (К.: Абрис, 2004). Главы «Жизнь», «Гутен морген!», «Подарок судьбы», «Амиго-афера», «Михаил Сергеевич», «Христофоров», «Железный крест» —по изданию «Пасторальная симфония, или Как я жил при немцах» (К.: Дух і Літера, 2011).

2014 © Роман Кофман 2014 © Издательство «Лаурус»

isbn 978-966-2449-51-8

Содержание

Предисловие .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Я, Мао Цзедун, Хрущев и другие . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15 Из хроники колхоза «Лень Путина» (бывш. «Путь Ленина») 17 Не Эйнштейн . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40 Тупейный художник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42 Последний классик .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 45 Преступление и наказание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50 Семеныч . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 53 Concerto grosso . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 56 Что такое свобода? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 59 Последняя диверсия человека со шрамом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 62 Дьявольские трели . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65 Черт знает что . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69 Обыкновенный фашизм . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 71 Дядька Василь и Брэдли . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 73 «Вірський скаче, Україна плаче...» .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 75 Маленький великий человек . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 82 Как продать пишущую машинку .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 86 Еще о Стравинском . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88 Спасибо, мисс Чендлер . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92 Птичья песня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 94 Гайдамака и 1812 год . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97 В деньгах счастье? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100 Ностальгия .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 102 Пир Платона . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 103

‹ 5 ›

Что день грядущий нам готовит? .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не обижайте меня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . О пользе неведения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Дочь диверсанта .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Юрке шляется . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Майская ночь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Спаситель отечества . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . О любви . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Два еврея —богатый и бедный . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Хор мальчиков . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не думай о секундах свысока . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Две ночи с Игорем Шамо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сбитый летчик .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мальчики, давайте вспомним! .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Судьба радиста . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Обманывать некрасиво . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Между нами, кудесниками .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Его жизнь в искусстве . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Приключения эстонца в Украине . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . На Урале холодно . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Делу —время . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Слава .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И возносятся мольбы у подножия Тольбы .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Время течет быстро . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Евтушенко, таджики и арифметика . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Восток —дело тонкое . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Эврика . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Счастливчик Резо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Госпожа удача . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Несчастная . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сами с усами . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . О Валентине Бибике всерьез . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‹ 6 ›

109 115 118 120 124 130 134 137 139 143 170 173 178 183 186 188 190 192 194 197 201 202 204 211 213 216 219 223 225 227 229 231

Бывает и так... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Провинция . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Играя Бетховена . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Жизнь .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Провинция-2 .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Домой! Домой! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Гутен морген! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Подарок судьбы .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Правый нападающий . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Танцующее либидо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Амиго‑афера . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Харакири . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Михаил Сергеевич . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Христофоров . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Железный крест . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Так будет всегда .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‹ 7 ›

233 236 240 245 247 251 254 259 262 267 269 272 274 277 281 283

*--

Моей жене Ирине

Дорогой читатель! Собираешь ли ты почтовые марки? А бабочек? Вообще, что-либо коллекционируешь? Нет? Жаль, я искал спутников в увлекательном путешествии по жизни... Правда, меня не интересуют материальные объекты. Я коллекционирую впечатления. Да, впечатления, которыми угощает нас каждое мгновение сознательной жизни. Раскрашивает то акварелью, то маслом, то строгим карандашом необозримое полотно человеческого существования. Очень увлекательное занятие. Конечно, я собирал и почтовые марки — лет до тринадцати. Три толстых альбома с марками были моей гордостью. Особенно гордился я серией «Птицы, обитающие на острове Фиджи» и серией «Портреты генералиссимуса Франко», обитавшего на материке. Я был правоверным пионером, нештатным корреспондентом газеты «Юный ленинец», и хранение в альбоме шестнадцати разноцветных марок с образом вождя фашистской Испании вызывало легкий холодок в области поджелудочной железы. Но азарт коллекцио­нера подавлял благоразумный инстинкт политической невинности. Увлечение почтовыми марками прервалось в тот драматический день, когда все три альбома по не установленной до сих пор причине соскользнули с полки над кухонной плитой и упали во вместительную кастрюлю, в которой моя тетушка варила суп для всей

‹ 11 ›

немаленькой семьи. Суп из птиц с острова Фиджи и останков испанского каудильо вошел в сокровищницу семейных легенд. Однако душа требовала продолжения. Страсть к коллекционированию нашла неожиданную нишу. Моя впечатлительность и, если позволите, въедливая наблюдательность склонили меня к закреплению в памяти множества пестрых картинок бытия, которые, словно в калейдоскопической трубке, сменяют друг друга перед глазами, пока мы движемся от юности к зрелости, и далее — через перезрелость к увяданию, и далее... Сейчас хочу поделиться горстью накопленных впечатлений. На каждой странице ты встретишь людей — тех самых актеров театра, которым есть жизнь, театра, куда лично я пришел за впечатлениями. Среди этих людей есть достаточно известные, такие как Шостакович, Стравинский, Ростропович, Горбачев и даже Бетховен, личная встреча с которым у меня впереди. Но главные авторы моей коллекции — так называемые простые люди, хорошие и разные, счастливые и не очень. Я их запомнил, и все описанное в моих непритязательных заметках — чистая правда. Лишь одна глава — из «Хроники колхоза “Лень Путина” (бывш. “Путь Ленина”)» — вымысел от первого до последнего слова, но в нем, по сути, больше правды, чем в любом протоколе или документальной ленте... У тебя, читатель, могут возникнуть вопросы в связи со странной географией и странностями биографии: впечатления, почерпнутые где-нибудь в Чикаго, соседствуют с «очерками нравов» российской глубинки, Испания перетекает в Германию, Криворожский металлургический комбинат заглядывает в Южную Корею,

‹ 12 ›

а сам автор то играет на скрипке, то дирижирует, то режиссирует, то... Приведу сухой экстракт из биографии: учился в Киеве, Новосибирске, Горьком (Нижнем Новгороде) и снова в Киеве. В качестве скрипача успел поработать в симфоническом оркестре Горьковской филармонии, Киевском театре оперетты, Киевском камерном оркестре, с которым объехал все областные и почти все районные центры Украины. Затем судьба занесла меня в Государственный заслуженный академический ансамбль народного танца Украины под руководством Павла Вирского, где случай вручил мне в руки дирижерскую палочку. Ансамбль готовился к гастролям в США, и в каждом из двадцати двух американских городов сопровождать выступление балетной труппы должен был местный оркестр. Потребовался еще один дирижер, помимо главного, чтобы ездить впереди ансамбля и готовить программу. Был устроен конкурс, в котором участвовало пять профессиональных дирижеров и... я (рискнуть уговорили коллеги-музыканты). Вирский остановил свой выбор на мне. В течение трехмесячного турне мне пришлось продирижировать двадцать одним американским оркестром. Имея такую уникальную практику, я поступил на дирижерский факультет. По окончании был приглашен преподавателем на кафедру оперно-симфонического дирижирования Киевской консерватории. В 1990 году Киевский камерный оркестр, где я некогда работал скрипачом, пригласил меня на должность руководителя. Параллельно я руководил Сеульским симфоническим оркестром, затем симфоничес­ким оркестром Поморской филармонии (Польша) и, наконец, Боннским

‹ 13 ›

симфоническим оркестром и оркестром Боннской оперы. Попутно поставил в качестве режиссера оперы «Кармен» Бизе и «Паяцы» Леонкавалло в оперной студии Киевской консерватории (в этих постановках я участвовал также как художник). Как дирижер-гастролер выступал с семьюдесятью тремя оркестрами в двадцати четырех странах Европы, а также в США, Мексике, Коста-Рике, Южной Африке, Израиле, Южной Корее, на Тайване и в Японии. В заключение поделюсь хорошей новостью: книжку, которую ты, читатель, держишь в руках, можно начинать с любой главы. Это выгодно отличает ее от остальных произведений мировой литературы.

Я, Мао Цзедун, Хрущев и другие

...Мао Цзедун не летал самолетами. Поэтому на поклон к Сталину он отправился поездом. Поезд, хоть и особого назначения, полз долго, требовалась передышка. Решено было остановиться в Чите. А там по продуманному до мелочей плану высокие китайские гости отправились в школу № 4. Мао Цзедун и Чжоу Эньлай появились перед детьми с опозданием, и школьники, выстроенные задолго до того шеренгой в длинном коридоре, томились и переминались с ноги на ногу так долго, что радость при виде гостей вышла искренней и бурной. Затем по сценарию, спущенному из обкома партии, гостям повязали пионерские галстуки. Председателю Мао галстук повязала старшая пионервожатая, а премьер-министру Чжоу Эньлаю — восьмиклассница со скромными косичками, заплетенными подковой. Теперь перенесемся на несколько лет вперед и на несколько тысяч километров западнее. Киев скован морозом. Снега немного — оттого холод безжалостней. Красные полотнища, портреты вождей, бумажные цветы в руках демонстрантов, духовая музыка. На трибуне — киевские князья; они, предположительно, отличаются от князей тысячелетней давности — имуществом побогаче, интеллектом победнее, зато более искусны в междуусобицах. Впрочем, сегодня они

‹ 15 ›

поджали хвосты: в центре трибуны — прибывший из Москвы Никита Хрущев. Еще недавно был он удельным князем здесь, на Украине, но возвысился, и теперь — главный смотрящий на одной шестой части земной тверди... Не помню, что за праздник, но, судя по декабрьскому морозу, — годовщина образования СССР. В положенный момент колонны демонстрантов стронулись с места и поплыли, медленно заливая неширокий по войне Крещатик густой черно-красной массой. Из нутра первой колонны отделяются две детские фигурки — это пионер и пионерка с букетами живых цветов взбегают на трибуну и вручают их понятно кому. Девочка вручает цветы местному князю, а мальчик — царю Никите. Двух детишек выбрали из тысяч сверстников, и сегодня — их звездный час. Наутро идиллическое фото «Хрущев и мальчик» — на первых полосах газет. Тогда ни Хрущев, ни Мао Цзедун, ни Чжоу Эньлай, ни режиссеры стихийных проявлений детской любви к самым могущественным людям планеты, ни вообще никто на белом свете не знал, что мальчик, поцелованный Хрущевым, — это мой родной племянник, а девочка, целовавшаяся с Чжоу Эньлаем, — моя будущая жена. В потоке лет эти события звучали то величественно, то опасно, но всегда — забавно. В итоге поселилась в моем организме труднообъяснимая симпатия к Хрущеву — вздорному и малограмотному дядьке, а также устойчивое недоверие к китайским правителям, один из которых поцеловал мою жену раньше, чем я.

‹ 16 ›

Из хроники колхоза «Лень Путина» (бывш. «Путь Ленина»)

Главный бухгалтер колхоза «Путь Ленина» Фома Лукич Айзенберг пять дней не ночевал дома. До выезда на гастроли колхозного симфонического оркестра оставалось совсем ничего, а смета все не сочинялась. Да и как можно было все, до мелочей, подсчитать, если органы, по обыкновению, до последнего дня не утверждали список, а председатель колхоза не объявлял, полетит ли его жена вместо арфистки (ту уж точно не выпустят — после Польши, где она поужинала с поляком в ресто­ране). На рассвете пятого дня пришел председатель.

— Беда, Лукич. Не выпускают первую скрипку. Этот дурень ляпнул в санатории, на пляже, будто итальянские скрипки лучше наших, колхозных. Мне дали прослушать пленку: слышимость, правда, неважная, морской прибой мешает, но голос вроде бы его... Фома Лукич вздохнул: — Плохи дела. Без него выезжать никак нельзя. Может, вы директивно вопрос решите?

— Нет, братец Айзенберг. Не могу. С Андроном Глебовичем отношения портить — сам знаешь. Ведь досьето все — у него! Что делать будем?

— Знаешь, председатель, я ведь в детстве годика два на скрипочке играл; как смычком водить — помню. Доверишь — Родину выручу...

‹ 17 ›

В доме контрабасиста Мухина, секретаря парт­ячей­ки низких инструментов, окна были плотно занавешены. Еще с вечера Мухин вталкивал в пустое чрево контрабаса через потайное выпиленное окошко разнообразный провиант: колбасные кольца, масло в брикетах, головки чеснока, кое-какие овощи, свежие хлеба в ассортименте. Жена, умница, еще пирогов напекла — с капустой, с яблоками, с горохом; ни денег не жалела, ни времени для торжества социалистического искусства. Андрон Глебович по-отечески строго оглядел членов Особого Бюро Комитета по безопасности искусства и продолжил: — Итак, сегодня я поставлю подпись под выездным списком. Есть ли у вас замечания? Вы знаете, международное положение сложное, возможны провокации...

— У меня сомнения по флейтисту Короленкеру, — вялым тенорком откликнулся подполковник Кру­поз­ный.

— Докладывай!

— В его спальне, на третьей книжной полке слева, если смотреть от окна, стоит книжка «Камасутра», запрещенная к ввозу в наш колхоз. Короленкер морально недостаточно устойчив, и я бы пока...

— Остановись, Крупозный! По Короленкеру уже был сигнал — от его племянника. Я лично проверял: Короленкер чист, как дитя. А книжка, о которой ты доложил, — это первая часть справочника по навигации, издание Камского речного пароходства «Кама с утра»... Второй том, «Кама с вечера», выйдет осенью... Но за бдительность хвалю! Андрон Глебович достал из внутреннего кармана ручку с чернилами четырех цветов и голыми женщинами по периметру — подарок флейтиста Короленкера

‹ 18 ›

после предыдущей поездки — и, еще раз пробежав глазами список, поставил под ним свою знаменитую лаконичную подпись. Бледнолицый скрипач Матвей заказал такси на шесть утра: жил он далеко, на хуторе за речкой, добрых полчаса добираться до Колонного зала Дома культуры птицефермы, откуда автобусы поедут в аэропорт. Таксист оказался лихой и нескучный, болтал без умолку, машина неслась резво, хотя и со странными прыжками в сторону, как трехнедельный жеребенок, но бледнолицый скрипач Матвей не слышал болтовни шофера, не дивился прыжкам железного коня, не разглядывал плывущие навстречу сонные строения. Прижав к себе скрипичный футляр, улыбался он своим мыслям; а мысли были об одном: как через несколько минут увидит он барабанщицу Алевтину, и как она ему улыбнется, и глаза у нее будут припухшие спросонок, и как они потом полетят по воздуху, и как он в этих гастролях наконец признается ей в любви и сделает предложение. Колхозный международный аэропорт «Шарашкино-2» трясла лихорадка. Время вылета приближалось, но большинство оркестрантов еще толпилось перед стойкой таможенного контроля. Свежие инструкции обязали служивых усилить контроль за вывозом музыкальных инструментов, и сонный безусый таможенник с красными глазами и лицом, от подозрительности покрытым угрями, тщательно сверял кларнеты, виолончели и барабаны с фотографиями и описаниями, выданными колхозным товароведом Степановной и заверенными главбухом Фомой Лукичом Айзенбергом. В особо сложных случаях подходил разбираться сам начальник таможни. Вот и сейчас, когда бледнолицый

‹ 19 ›

скрипач Матвей отворил крышку футляра и бережно — как мать, предъявляя врачу своего младенца — распеленал скрипку, безусый таможенник покачал головой и по рации вызвал начальника.

— Взгляните, товариш начальник, в паспорте написано: «Руджиери», а ведь это чистый «Гварнери»! Начальник таможни взял скрипку в руки, повертел туда-сюда, посмотрел почему-то на свет, как сторублевую ассигнацию, затем попросил смычок и сыграл фрагмент из «Рондо-каприччиозо» Сен-Санса.

— «Руджиери», — твердо сказал он. — Без вопросов, «Руджиери». Но в особые приметы запиши: струна «ре» гнусавит. При ввозе проверишь. Накануне было собрание. Музыкантам представляли людей из ведомства Андрона Глебовича, внедряемых в оркестр на время гастролей, всего числом шесть; надо было выучить наизусть их временные должности: заместитель директора, главный администратор, просто администратор, инспектор оркестра, библиотекарь и даже ассистент дирижера. Настоящие же шестеро оставались дома, потому как поездка ответственная, а оркестр не резиновый. После представления выдавали паспорта. Совершал это таинство «замдиректора», назвавшийся Семеном Семеновичем; во время представления он подмигнул в зал и сказал: «А вообще-то я из «химчистки» (тут зал понимающе и одобрительно хихикнул). Стопка паспортов быстро таяла, неожиданностей почти не было. Не выдали документ хорошенькой арфистке — за ужин с поляком, альтисту Абрамовичу, который вообще ни разу никуда не выезжал — ввиду неприятной фамилии и наличия родственников в Румынии. Вот чего не ждали:

‹ 20 ›

был оставлен тромбонист Федькин, тихий, непьющий человек, который не пропустил ни одной политинформации, а на выборы ходил к 6 часам утра. Уже в самолете подвыпивший «ассистент дирижера», огромный краснолицый Василий Гурьевич, прозванный злыми музыкантами «шпион-невидимка», кому-то сболтнул: «Федькина дед подвел. На именинах у Махно на бубне играл...»

*** Самолет летел недолго, часа три, но впечатлений было — на целый год. Бледнолицый скрипач Матвей сидел в хвосте; впереди и чуть наискосок дремала барабанщица Алевтина, ее нежные ноздри светились в косых лучах солнца, которое било в иллюминатор непонятно откуда. Стюардессы в голубых пилотках разносили конфеты-«барбариски» и напиток «Грушевый». (Впрочем, этих милых девушек тогда не называли пошлым и даже, может быть, растленным словом «стюардесса», они назывались коряво, но целомудренно: «бортпроводницы».) Трое из шести прикомандированных бойцов за безопасность искусства уже были навеселе. Ветеран «химчистки» Семен Семенович трогал бортпроводницу Свету за крутой бочок и предлагал выпить на брудершафт; Василий Гурьевич спал, уложив огромную голову на откидной столик, а носивший большие очки в черной оправе и потому казавшийся интеллигентным Гурген Арамович просился выйти на крыло покурить. Главбух Фома Лукич Айзенберг, хоть и занимал бешено высокую должность, а был человек простой

‹ 21 ›

и общи­тельный. Временами, правда, им овладевала задумчивость и склонность к задаванию вопросов, на которые ответа не находилось. Вот и сейчас, глядя в иллюминатор, где густо-синее небо лежало на светло-серой шерстяной подстилке облаков, он тронул рукой сидящего рядом руководителя поездки, заведующего идеологическим отделом колхозного парткома Петра Адамовича Брынзу и спросил: «Отчего, как вы полагаете, в разных местах планеты, на отдаленных друг от друга материках собаки и коровы одинаковые, а люди — такие разные?» Молчание было ему ответом. Брынза лишь пожал плечами и стряхнул на пол хлебные крошки с темносинего пиджака, куп­ленного в спецраспределителе.

*** Сильно гудящий, но добротный среброкрылый лайнер колхозной авиакомпании мягко приземлился в аэропорту одной из столиц агрессивного Североатлантического блока. Прохождение паспортного и таможенного контроля было благополучным, если не считать небольшого инцидента, когда нетерпеливый контрабасист Мухин пытался продать бутылку водки офицеру, проверявшему паспорта. Тот, раскрыв от удивления рот и захватив с собой мухинский паспорт, куда-то удалился и вскоре вернулся с переводчиком. Учуявший опасность Мухин объяснил, что бутылка — это дружеский дар колхозников местным профсоюзным активистам; при этом контрабасист поднял кверху кулак и, заглядывая пограничнику в глаза, воскликнул: «Патриа о муэрте!» Строгий с виду, но изнутри, видимо, не злой

‹ 22 ›

офицер сказал на местном языке: «Парня в полете сильно укачало!», отдал Мухину паспорт и отпустил догонять коллег.

*** Зато погрузка в автобусы прошла гладко, благодаря четкой системе, разработанной в комитете Андрона Глебовича. За каждым музыкантом было закреплено постоянное место в одном из трех автобусов; места у входа или в хвосте, а также у окна или в проходе распределялись с учетом стажа работы и общественной нагрузки; «администраторы» дважды, независимо друг от друга, пересчитывали вошедших, причем Гурген Арамович, слывший интеллектуалом, при этом даже пользовался калькулятором... Автобусы тронулись. За окнами поплыли знакомые по киножурналам места: мост через реку Темзу, термы Каракаллы, Акрополь, Эйфелева башня... Музыканты едва успевали вертеть головой влево-вправо; бледнолицый скрипач Матвей мысленно сжимал руку Алевтины, которая, увы, ехала в другом автобусе; контрабасист Мухин, уставший от пережитого, дремал на плече у флейтиста Короленкера, а заведующий идеологическим отделом Петр Адамович Брынза писал крупным детским почерком открытку, которая начиналась словами: «Здравствуйте, все родные и жена Люба. Пишу из заграницы. Здесь довольно красиво, но я сохраняю бдительность и всей душой с вами».

‹ 23 ›

*** Бледнолицый скрипач не спал. Окно гостиничного номера выходило в глухой переулок; во всем мире, казалось, стояла глубокая тишина. Телевизор молчал — с той минуты, когда, распаковав чемодан, Матвей попытался с помощью кипятильника приготовить картофельное пюре. Кипятильник был самодельный, купленный на базарной раскладке: он состоял из тяжелого металлического стержня, шнура от утюга и вилки от пылесоса «Буран». При включении белоснежный с золотым ободком штепсель всхлипнул, и свет в номере погас... Где-то совсем рядом колокол пробил два часа. Сосед по номеру, пожилой фаготист Швах, страдавший застарелой астмой, отчего его голос был неотличим от звучания его фагота, что-то пробормотал во сне и отвернулся к стенке. Матвей подошел к окну, взглянул на небольшой квадрат светлого ночного неба, затем наугад, без зеркала, причесался и вышел в коридор. До лифта надо было идти долго, совершить два поворота; шаги по мягкому светло-коричневому полу были бесшумными, сердце Матвея гулко стучало в ночи. Выйдя из лифта на двенадцатом этаже, Матвей снова долго шел в тишине и наконец застыл у двери, за которой спала (не спала?), ждала (не ждала?) Алевтина... Бледнолицый скрипач глубоко вздохнул и постучал в дверь. Ответом была тишина.

‹ 24 ›

*** Наутро, после завтрака, оркестр повезли на встречу с послом. Колхозное посольство гнездилось в старинном двухэтажном особняке; непривычно было видеть родной флаг на фоне причудливой лепки, среди монстров и кариатид. В небольшом полукруглом зале было торжественно и тесновато, некоторые музыканты стояли у стен, увешанных темными гобеленами, а фаготист Швах, которому, как всегда, было душно, присел на широкий мраморный подоконник. Посол появился из боковой двери; на нем был безукоризненный костюм с платочком в верхнем карманчике и очки в золотой оправе; впрочем, лицо его было неприятным. За ним, кстати, ходила слава разрушителя контактов: стоило ему приступить к работе в какойлибо стране, как отношения с этой страной начинали портиться, иногда даже доходило до мелких вооруженных конфликтов и разрыва дипломатических отношений. Посла переводили в другую страну — и все начиналось сначала. Голос у посла был бархатным и басовитым, слушать его, несмотря ни на что, было приятно. «Помните, товарищи, что вы находитесь во враждебном окружении, можно сказать, в логове врага». Здесь фаготист Швах закашлялся и вышел в коридор, за ним почему-то последовал Гурген Арамович. «Не ходите поодиночке, только группами; впрочем, вас, я думаю, уже проинструктировали. За вами, друзья, — тут голос посла потеплел, — стоят хлеборобы, механизаторы, животноводы, другие любители симфонической музыки — и вы должны

‹ 25 ›

показать, насколько уровень нашей культуры выше расцвета нашего искусства... то есть, я хотел сказать, насколько расцвет нашего искусства выше уровня так называемой западной культуры...» Посол побледнел, отпил два глотка минеральной воды и опустился на стул. Никто из присутствующих не мог заметить того, что увидел посол. Сидящий в первом ряду «главный администратор» подполковник Крупозный что-то черкнул на чистом листе бумаги и показал послу. Быстрым крупным почерком на листе было написано: «Закругляйтесь. Уже двадцать минут, как вы отозваны с должности и переведены культурным атташе в Республику Берег Слоновой Кости».

*** Вечером был концерт. Музыканты не щадили себя; смычки у скрипачей летали, как никогда, быстро; трубачи надували щеки так, как если бы им приказали ртом надуть стратостат «Путь Ленина», который в свое время поднял рекордный груз на невиданную высоту; барабанщица Алевтина в самых возвышенных местах ударяла колотушкой в огромный барабан, при этом ее грудь призывно подрагивала; флейтист Короленкер раскачивался так, будто перед ним высился не пюпитр с нотами, а Стена Плача; контрабасиста Мухина мучила изжога: после порции колбасы из недр контрабаса, который был отличным контейнером, но неважным холодильником, на лице несчастного установилась страдальческая гримаса, однако из зала казалось, что он, как никто другой, проникся трагическим духом знаменитой симфонии.

‹ 26 ›

За последним пультом вторых скрипок, скорчившись, сидел главный бухгалтер Фома Лукич Айзенберг, его скрипка касалась тощих колен; от волнения он время от времени ронял смычок на пол, как назло, в самых тихих местах — и тогда на стук оборачивался весь оркестр; впрочем, это не сказывалось на пафосе исполнения. Дирижер Рукопашных тоже был неузнаваем и к перерыву даже вспотел, что случалось с ним только в бане или на заседаниях партбюро, но никогда — на сцене. («Он побеждает композиторов с сухим счетом», — подшучивали над своим дирижером музыканты; правда, за полгода до зарубежных гастролей шутки прекращались.) Петр Адамович Брынза, которого как идеолога игра на музыкальных инструментах обычно раздражала, поскольку допускала различные толкования одного и того же текста, в этот вечер был необычайно взволнован. Именно сейчас решалось, верна ли была стратегия руководства в подготовке гастролей, сработает ли памятка, врученная музыкантам перед вылетом: «Докажем своей задушевной игрой преимущества социалистического образа жизни!» От избытка волнения Брынза решил в зал не идти; весь концерт просидел он позади оркестра, присев на ступеньку, ведущую на сцену, и был похож на Владимира Ильича Ленина на памятном съезде Советов. Еще гремели овации, когда Главный идеолог в темном закулисье обнял дирижера Рукопашных и севшим от волнения голосом сказал: «Молодец. Тщательно отработал. Я доложу наверх».

‹ 27 ›

*** Предупреждая об испытаниях, которым наверняка подвергается оркестр на гастролях, посол по забывчивости не упомянул об испытании самом тяжелом. Однако те из музыкантов, которым уже довелось страдать на чужбине, знали, что нет муки более жестокой, чем завтраки в отеле. И не потому, что еды мало, а, напротив, оттого, что ее много, а уносить с собой нельзя. Из-за этого варварского обычая три основных регулятора жизнедеятельности артиста за рубежом — глаза, слюнные железы и чувство страха — вступали между собой в сложные отношения. Отведав все твердые, жидкие, рассыпчатые и пастообразные продукты, артисты из далекого «Пути Ленина» не спешили расходиться по номерам, с тоской поглядывая в сторону шведского стола. Соблазн был велик: день предстоял долгий, и, хотя съеденное и выпитое распирало внутренности, жизненный опыт подсказывал, что до завтра еще раз захочется есть. Самым ловким, впрочем, удавалось кое-что унести. Так, контрабасист Мухин, по рассказам, однажды вынес во рту двести граммов сыра камамбер, флейтист Короленкер сумел вынести в зарубежном паспорте несколько ломтиков среднежирной ветчины, а трубач Водкин-Петров навострился в карманах брюк выносить крутые яйца, отчего брюки топорщились совсем не в тех местах, где можно было бы ожидать... Вот и сейчас он направляется к выходу, сопровождаемый долгим взглядом подавальщицы кофе. В дальнем углу зала томится за столиком бледнолицый скрипач Матвей. Неизвестность терзает его душу: время завтрака истекает, а Алевтина все не появляется.

‹ 28 ›

Рядом допивает чай Фома Лукич Айзенберг. Он задумчив и рассеян. Глядя куда-то поверх Матвея, он пытается десертной вилкой изловить последнюю маслину на опустевшей тарелке. По всему видно, что в его недремлющем мозгу вызревает очередной вопрос, который наверняка останется без ответа. Проследим за ним. Вот он, наконец, накалывает маслину на вилку, затем, продолжая смотреть вдаль, двумя пальцами, средним и указательным, осторожно снимает маслину и опускает в боковой карман пиджака, висящего на спинке стула, и, расслабившись, другой рукой трогает Матвея за локоть: «Вы смотрите Олимпийские игры?» Матвей не то пожимает плечами, не то ежится — и тогда главный бухгалтер колхоза «Путь Ленина», почему-то оглянувшись вокруг, продолжает: «Можете ли вы объяснить, в чем тут загадка: во время исполнения американского, итальянского, французского, аргентинского и еще бог знает какого гимна их спортсмены на пьедестале почета сияют внутренним светом, улыбаются и поют, а наши, когда звучит собственный гимн, почему-то плачут?» И снова не было ему ответа.

*** Зря волновался Матвей: вот она, барабанщица Алевтина, улыбающаяся, проспавшая завтрак, губы не накрашены, голос с хрипотцой: «Ну, прости, Матвей, до четырех телик смотрела... Пойдем побродим, а?» Алевтина подхватила под руку бледнолицего скрипача, и пошли они, заграничным солнцем палимы, по улицам, площадям и закоулкам большого города. Улицы

‹ 29 ›

пахли сиренью, из распахнутых дверей крохотных ресторанчиков клубился запах кофе, на обочинах тротуаров громоздились цветочные базары; негромкий говор толпы и шелестящие шины стелющихся по асфальту лимузинов создавали иллюзию вселенского покоя и согласия. Но если спросить бледнолицего скрипача Матвея, бывшего члена комитета комсомола, ответственного за культмассовую работу, греют ли его душу воспоминания о прелестях пресловутого капиталистического рая, выставляющего напоказ свои единичные достижения, он ответит искренне и просто, что самым светлым ощущением от гастролей останется эта прогулка — оттого, что рядом шла Алевтина, и он держал ее руку в своей руке. Кое-где у вымытых витрин недорогих магазинов скучали невостребованные проститутки в чистых выглаженных блузках, некоторые в очках, похожие на учительниц младших классов; время от времени попадались уличные музыканты, на флейтах или скрипках играли они Моцарта, Баха и Вивальди («У нас это было бы непрактично», — подумал Матвей). «Погляди-ка! — Алевтина остановилась у витрины, где была выставлена одна-единственная мужская рубашка, рядом на ярком плакате красовалась цена. — Не может быть! Это же почти даром!» Алевтина устремилась к двери, увлекая за собой кавалера; Матвей, надо заметить, при этом хитро ухмылялся... В магазине было горячо. Широко раскрытыми глазами наблюдала барабанщица за тем, как хозяйка (или продавщица?) металась между контрабасистом Мухиным и трубачом Водкиным-Петровым, стараясь вырвать

‹ 30 ›

из их рук отобранные рубашки. Ситуация обострилась, когда Водкин-Петров всем телом прикрыл разноцветную стопку рубашек, сложенных на прилавке, а контрабасист Мухин, повторяя на родном языке одну и ту же фразу: «Не психуйте, женщина, у нас хватит денег...», приставил лестницу к стеллажам и стал снимать рубашки с верхних полок, накапливая их под мышкой. Когда хозяйка, ухватившись за брюки контрабасиста, начала стаскивать Мухина с лестницы, заспанная барабанщица и бледнолицый скрипач выскользнули за дверь.

— Почему ты не остановил этих придурков? — поинтересовалась Алевтина. — Впрочем, эту мадам я тоже не пойму: ребята ей план делают, а она сопротивляется!

— Пусть еще немного порезвятся! — хихикнул в ответ Матвей. — Это никакой не магазин, Алечка. Это прачечная! Через эту процедуру проходят все наши артисты, спортсмены и даже некоторые дипломаты. Очень взбадривает нервы и стимулирует изучение иностранных языков! Матвей и Алевтина продолжали скользить сквозь много-цветную, разноликую, разноголосую толпу, состоящую исключительно из иностранцев, но вскоре снова натолкнулись на земляка. Фома Лукич Айзенберг стоял посреди тротуара и, склонив голову к плечу, внимал «Серенаде» Шуберта в исполнении двух рыжеволосых девушек — одна, худенькая, вся в веснушках, играла на губной гармошке, другая, еще более худенькая, в мелких кудряшках до плеч и тоже в веснушках, аккомпанировала ей на гитаре. Главный бухгалтер колхоза «Путь Ленина» нисколько не удивился соплеменникам, а, напротив, придержав Алевтину за локоть, сказал, будто продолжая разговор:

‹ 31 ›

— Я вот стою здесь и думаю: чего больше в этих девчушках — желания заработать или радости от погружения в процесс извлечения звуков? Ведь они даже не замечают, что футляр от гитары, лежащий перед ними, совершенно пуст! А может быть, они просто радуются тому, что живы, что рыжие, что светит солнце, что стоит перед ними странный человек и вот уже с полчаса глядит на них? Может быть, это не более чем счастливый акт существования? Как вы думаете? И снова не было ему ответа. Алевтина, как и некоторые другие барабанщики, была далека от философских тонкостей экзистенциализма, а что до бледнолицего скрипача Матвея, то, держа Алевтину за руку и ощущая дразнящее подрагивание ее мускулистой кисти, он вообще не слышал вопроса. На волне этого романтического воодушевления Матвей решился наконец накормить свою Алевтину, которая, как мы помним, проспала бесплатный завтрак. В двух кварталах от отеля купил Матвей пачку картофельных чипсов и со смешанным чувством гордости и нежности вручил спутнице. Алевтина, впрочем, вскрывать пачку не стала, а предусмотрительно положила в сумочку. У входа в отель маялся Гурген Арамович. В руках держал он двухкилограммовую местную газету и время от времени пробегал глазами одну и ту же страницу; тут надо заметить, что, будучи интеллектуалом, он знал один иностранный язык, но какой именно — не помнил; стоять же истуканом и рассматривать облака не позволяло профессиональное достоинство. Подошедших музыкантов он встретил с непритворной радостью: похлопал Матвея по плечу, а барабанщице Алевтине даже подмигнул. Как только за странниками закрылась

‹ 32 ›

входная дверь, Гургeн Арамович достал калькулятор, произвел несложную операцию и сказал сам себе: «Ну, слава богу, вне гостиницы — никого! Остался один дирижер, но за него отвечает Семен Семенович».

*** Вечером, после концерта, когда автобус, урча мощным, но почти беззвучным мотором, плыл по знакомым бульварам, пересекая площади, втягиваясь в узкие переулки (странно, но площади были безлюдными, а переулки — ярко освещенными, заполненными оживленной толпой), контрабасист Мухин произнес, не обращаясь ни к кому: «Осталось два концерта и три зав­ трака...» Успех заключительного концерта был оглушительным. По данным газеты «Общий музыкальный наблюдатель», публика аплодировала двадцать две минуты; все критики, даже обозреватели крайне правых газет, отметили редкое вдохновение, с которым в тот вечер играли музыканты. Но никто не догадывался, на какой отчаянный эксперимент решилось руководство, чтобы обеспечить это самое вдохновение: по совету главного идеолога Петра Адамовича Брынзы генеральная репетиция концерта была заменена экскурсией в квартирумузей В. И. Ленина! Квартира была крохотной, в два оконца, лестница — крутой и скрипучей; собственно говоря, Ленин здесь и не жил: заглянул как-то по объявлению, да не сошелся с хозяйкой в цене, выпил с ней желудевый кофе и был таков, но местные коммунисты все же памятную

‹ 33 ›

доску повесили и водили сюда приезжих, особенно вьетнамцев. Как бы то ни было, но изможденные после вдохновенного исполнения артисты были доставлены на прощальный прием. Столы были накрыты в подвале мэрии; под средневековыми каменными сводами перемещались с тарелками в руках притихшие музыканты с горящими, еще не остывшими после концерта глазами; свечи загадочно мерцали, приветливые официанты разносили пиво, под потолком повис приглушенный умиротворенный шум. Бледнолицый скрипач Матвей, мелкими глотками отпивая пиво, разыскивал глазами свою Алевтину, пальцы его дрожали, а душа вибрировала. Всего лишь два часа назад, в перерыве концерта, сделал он прекрасной барабанщице официальное предложение и, не дожидаясь ответа, прикрыв от волнения глаза, произнес чужим хриплым голосом: «Сегодня ночью я тебя жду. Дверь будет открыта...» — «Посмотрим», — ответила Алевтина, оставив бледнолицего скрипача в том состоянии надежды и сомнения, какое и составляет суть любовного переживания.

*** В отель вернулись за полночь. Людям из ведомства Андрона Глебовича работы почти не было: в городе никто не остался; все разошлись по номерам складывать вещи да заводить будильники для раннего подъема. Правда, многие по давней привычке собирались небольшими компаниями и продолжали пить; настроение было

‹ 34 ›

неясным: то ли радоваться, предвкушая завтрашнее возвращение домой, в «Путь Ленина», то ли грустить (если рядом нет ребят от Андрона Глебовича), прощаясь со стремительно промелькнувшим отрезком нереальной, кем-то выдуманной жизни... Бледнолицый скрипач Матвей до трех часов ночи просидел в глубоком кресле, закинув руки за голову и глядя в потолок. (Фаготист Швах, жертвуя своим сном ради торжества любви, ушел в холл играть в шашки и, поскольку партнера не нашлось, до рассвета играл сам с собой.) В коридоре изредка раздавались чьи-то громкие голоса, шумно открывались и закрывались двери, снова наступала полная тишина; время от времени мелодичный звон возвещал о прибытии лифта, но Алевтины все не было. Едва небо над крышами соседних домов начало светлеть, Матвей вынул из ящика письменного стола лист фирменной бумаги и неровным страстным почерком написал: «Алевтина, я люблю тебя так, как тебя не полюбит никто. Может быть, ты мудрее и терпеливее меня — и это лучше для нас обоих. Я буду ждать. Я люблю тебя». В нижнем вестибюле был приглушен общий свет; за своей стойкой при свете зеленой настольной лампы администратор подсчитывал выручку. Матвей извинился, попросил, как умел, передать записку по адресу и вышел в предрассветный город. У стены соседнего дома на распластанной картонной коробке спал рыжебородый нестарый человек, рядом, привязанный к водосточной трубе, спал огромный рыжий пес. На противоположной стороне, чуть наискосок, обмакивая щетку в ведро с пенистой жидкостью

‹ 35 ›

и негромко посвистывая, мыл тротуар молодой африканец. Было зябко; пахло надвигающимся дождем. Матвей (воротник поднят, руки в карманах) прошагал до угла, свернул в сторону небольшой площади, обошел спящую темную церковь. Освещение было странным: вместо того, чтобы с каждой минутой светлеть, воздух становился все мрачнее, с запада ползла огромная сизая туча. Бледнолицый скрипач вздохнул полной грудью; ему стало свежо и радостно, ощущение бесконечно долгой жизни впереди, полной дождями, ночами, тревожным ожиданием любви, захватило его. Он повернул назад, вошел в вестибюль отеля и, проходя к лифту, улыбнулся администратору — тот по-свойски помахал Матвею рукой. На этаже было по-предрассветному тихо. Вдалеке, в конце бесконечно длинного коридора, отворилась дверь, и навстречу Матвею двинулась, затем приостановилась и снова двинулась женская фигурка. Еще несколько шагов — и Алевтина, не замедлив шага, прошла мимо бледнолицего скрипача, как-то криво, одной половиной рта улыбнувшись ему. На ней был коротенький ситцевый халатик, в руках — пачка сигарет и кассетный проигрыватель «Сони». Матвей, обернувшись, смотрел ей вслед, пока прекрасная барабанщица не скрылась, свернув к лифту. Затем, с трудом передвигая внезапно отяжелевшие ноги, он прошел в конец коридора, к номеру, из которого вышла Алевтина. За этой дверью проживал руководитель поездки, главный идеолог Петр Адамович Брынза.

‹ 36 ›

*** На подлете к родному колхозу стало дурно «шпионуневидимке» Василию Гурьевичу. Содрогаясь всем своим необъятным телом, он облегчался в гигиенический пакет. Фома Лукич Айзенберг, неудобно обернувшись с переднего кресла, — так, что шея, казалось, должна вот-вот переломиться, — с состраданием поглядывал на несчастного, и когда тот, вытирая огромным платком слезы на багровых щеках, откинулся в кресле, главный бухгалтер прокашлялся и вежливо начал: «Простите, любезный, что я вас беспокою. Но я давно хотел бы с вами поговорить об одной мировоззренческой проблеме...» Василий Гурьевич застыл на мгновение, уставившись на главного бухгалтера немигающими водянистыми глазами, и вдруг снова сложился вдвое, нащупывая рукой гигиенический пакет. Под днищем самолета что-то грюкнуло. «Шасси выпустил, — объявил всезнающий контрабасист Мухин. — Теперь, считай, мы дома». И вправду, под крылом уже были различимы знакомые строения: элеватор, колхозный стадион, птицефабрика, военкомат и главная достопримечательность — огромные, ростом в трехэтажный дом, ладно сбитые из фанеры буквы: «Путь Ленина».

*** Прошло ровно столько-то лет... В колхозе «Путь Ленина» произошли удивительные события. Неожиданно для многих этот самый путь уперся в тупик с двумя указателями — направо и налево.

‹ 37 ›

Замешательство охватило путников, но, поскольку Ленин давно умер и из вечно живого превратился в вечно мертвого, то спросить было некого. И колхоз затрясло; от этой тряски он начал распадаться на куски: сначала отделилась МТС, потом свиноферма, потом отдел главного агронома; больницу и Дом культуры разделить было трудно — поэтому их просто решили закрыть. Герои нашей хроники живы. Или нет. Фома Лукич Айзенберг очень стар, но по-прежнему хорошо считает в уме. Главный идеолог Петр Адамович Брынза еще крепок, он сейчас заведует обрядом крещения в местной церкви и попутно редактирует епархиальную газету «За чистоту веры». Контрабасист Мухин открыл собственное дело: небольшую колбасную фабрику; бывший председатель Комитета по безопасности искусства Андрон Глебович работает у него начальником личной охраны. Барабанщица Алевтина спилась, совсем недавно ее видели в подземном переходе играющей на кастаньетах, но, впрочем, в том, что это именно она, Алевтина, полной уверенности не было. Бывший посол, а впоследствии атташе по культуре в Республике Берег Слоновой Кости трагически погиб во время тамошней межплеменной войны. В разгар столкновений он ринулся разнимать враждующих, но получил по пуле с обеих сторон. Фаготист Швах после памятной ночи в холле (наедине с шашками) всерьез увлекся этой древней игрой и даже написал книгу «Сто шашечных этюдов», книга была переведена на множество языков, автору причитался огромный гонорар, но, поскольку деньги из-за рубежа получать нельзя было ни под каким предлогом, Швах распорядился перевести их в Фонд борьбы с астмой. Бледнолицый скрипач Матвей пополнел, можно даже

‹ 38 ›

сказать, обрюзг; он все еще холостяк, плохо выбрит, от него, бывает, дурно пахнет, он часто засыпает у телевизора. Флейтист Короленкер давно эмигрировал в Индию, где зарабатывает на жизнь, выступая на базарах с дрессированной коброй. Дирижер Рукопашных еще до раздела колхоза умер почетной и красивой смертью — на заседании художественного совета, который большинством голосов осудил его неоправданное крещендо в финале Третьей симфонии Мендельсона. Когда центральная усадьба осталась в одиночестве, было решено придумать ей новое название. Предложений было много, но, как это часто бывает, недостаток средств сковывал полет фантазии. Надо ведь было изготовить из фанеры новые огромные буквы, а денег не было ни на фанеру, ни на плотника. Поэтому решили обойтись прежними буквами, но для новизны какнибудь переставить... Ранним утром, когда над сырой после ночного дождя землей стлался сиреневый туман, страдавший в последние годы от бессонницы персональный пенсионер Фома Лукич Айзенберг вышел прогуляться по неизменному маршруту — к центральным воротам. На площади у ворот вместо привычного «Путь Ленина» громоздилось непонятное «Лень Путина». Фома Лукич вздохнул, потом долго смотрел на небо. Видно было, что ему хочется задать какой-то важный вопрос. Но, постояв еще немного, он махнул рукой и пошел по своим делам.

‹ 39 ›

Не Эйнштейн

Начало пятидесятых. Поезда катятся медленно. Провод­ ники добры как родственники, и совсем не строгие: разрешают сидеть на ступеньках вагона, любоваться страной. Пятнадцатилетний сентиментальный юноша тем и занят: вот заволжские луга, вот Уральские нестрашные горы, а теперь уж бескрайние равнины меж Курганом и Омском. На полустанке можно подкормиться: бабульки подносят к вагонам снедь — она вкуснее любой ресторанной еды (это сейчас понятно, а тогда сравнивать было не с чем: юноша к своим пятнадцати в ресторанах еще не бывал). А вот этот полустанок уж настолько мал, паровоз будто задумался — остановиться или, может, только замедлить ход и попыхтеть дальше?.. Нет, остановился. И тут же, будто ниоткуда, объявилась бабулька в белоснежном платочке. Стоит, улыбается; и в таком же чистейшем узелочке — полдюжины яиц.

— Почем, бабушка?

— Три за два, милый. Только сейчас сварены, глянь — еще теплые! Юноша пытается наскоро оценить предложение, но по опыту соседей по вагону знает — следует непременно поторговаться.

— А два за три будет?

‹ 40 ›

— Будет, — медленно и почему-то растерянно отвечает бабулька и как-то странно глядит на юношу из-под своей накрахмаленной косынки — в то время как поезд тихо, без обычного рывка, трогается с места. Юноша отдает трешку, забирает два яйца и успевает ловко вскочить на уплывающую вагонную подножку. Обернувшись, он видит, что бабулька, застыв, провожает его долгим, неподвижным взглядом. Состав медленно движется по широкой дуге, и старушка исчезает из поля зрения. Уже вернувшись к соседям по купе — веселому лейтенанту, его сумрачной жене со стальными зубами и пожилому инвалиду, выпущенному из колонии по амнистии, — юноша понял, какую элегантную коммерческую сделку провернул он на безымянном полустанке. Добрая старушка предложила три яйца за два рубля, а еще более добрый юноша выторговал у нее два яйца за три рубля. Как вы догадались, из юноши не образовался ни коммерсант, ни кандидат математических наук. А в зауральских степях, думается, до сих пор гуляет легенда о том, как некогда на старушку с полустанка N, аккурат напротив пятого вагона, пролилась божественная благодать. Возможно, на том самом месте даже поставили церковь. Надо съездить, проверить...

‹ 41 ›

Тупейный художник

Жаль, что вы не читали «Тупейный художник» Николая Лескова. Будучи лингвистическим гурманом, вы должны читать Лескова ежедневно. Но перечитывать «Тупейного художника» не советую: уж очень впечатляет. Лесков повествует о художнике редкой специализации: он придавал лицам усопших различные выражения — по заказу родственников. Имелся при этом развернутый прейскурант — от простейшего «умиротворения» до дорогущего «собеседования с богом». Проглотил я Лескова в ранней юности или, вернее, в позднем детстве и не мог, конечно, предположить, что когда-нибудь и мне придется выступить в роли «тупейного художника». Но пришлось. В начале повествования надо упомянуть два имени: Антонио Страдивари и Иосиф Лессман. Страдивари представлять не надо, а вот Лессмана — обязательно. Уж слишком мало осталось людей, которые слыхали имя этого удивительного человека. Мне, как и вам, встречались люди с различными, подчас причудливыми переплетениями черт характера, но что до меня — я никогда до того не встречал человека, в котором бы так естественно и нерушимо сочетались бы хрупкость физическая и стойкость душевная. А Страдивари упомянут вот почему: в странные годы меж двумя войнами — гражданской и второй мировой,

‹ 42 ›

когда на артистов неожиданно обрушилась комиссарская милость, был создан струнный квартет имени Страдивари. Две скрипки, альт и виолончель работы великого итальянца были из госколлекции выданы участникам квартета, в котором первым скрипачом был Иосиф Лессман. Доподлинно неизвестно, какой вклад внес квартет имени Страдивари в успех первых пятилеток, но, видимо, все-таки помог — либо индустриализации, либо раскулачиванию, потому как был поощрен гастрольной поездкой в Германию. Вернувшись триумфально на родину, «страдиварийцы» стали посещать — не по своей воле — отнюдь не филармонию, а Лубянку: кто-то донес, будто музыканты намеревались остаться в Германии. Тайные намерения проверить трудно, и, потом, вернулись же! Поэтому музыкантов не расстреляли, а просто, разогнав квартет и отобрав итальянские инструменты, выслали несчастных на поселение — кого куда. Лессман попал в Казахстан. Не сразу, но разрешили работать. Поскольку отобрали не только скрипку Страдивари, но и звание профессора, пришлось начинать сначала. Пришел в Алма-Атинскую консерваторию простым преподавателем. Местная особенность заключалась в том, что класс скрипки в консерватории отсутствовал. И преподаватель Лессман начал обучать студентов игре на... кобызе. Это такой симпатичный народный инструмент (кобызы работы Страдивари исследователям не попадались), который ставят на колено и водят смычком параллельно полу. Спустя недолгое время Лессман издает «Школу игры на кобызе», за что получает звание доцента. Кто знает, может быть, стал бы Иосиф Лессман выдающимся кобызником, но тут как раз умер главный друг всех советских

‹ 43 ›

музыкантов, и кобызников в том числе, и Лессману позволили уехать поближе к центру, но не в Москву или Ленинград. И зацепился перспективный мастер кобыза за город Горький, ныне — Нижний Новгород. Тут-то мы и встретились — не добитый жизнью примариус известного квартета и мальчишка, застывший с раскрытым ртом на блестящем сольном концерте семидесятилетнего виртуоза. Сыграв юбилейный концерт, Иосиф Антонович Лессман умер. Он будто сказал всем: «Я сумел. Прощайте». Почему его вдова обратилась ко мне — не знаю. Я не был его студентом; она видела меня лишь однажды, на том самом концерте. Я никогда с ней не беседовал и уж, во всяком случае, не рассказывал, что читал «Тупейный художник». Эта тихая, маленькая, сохранившая в горе изысканную спокойную речь спутница артиста попросила меня... побрить мертвого мужа. Мне довелось узнать тогда, что в первые посмертные минуты мужчины стремительно обрастают щетиной. При жизни Лессман носил аккуратные усы и профессорскую бородку клинышком. «Все сравнялось, — сказала вдова, — я хотела бы, чтобы Иосиф Антонович был в гробу таким, как всегда...» Так и сказала: «Как всегда!» Служители морга, повидавшие все, тем не менее брить покойника отказались. А я это сделал. И мне трудно не было. Я чувствовал себя героем любимого писателя Николая Лескова. Прекрасное умиротворенное лицо Иосифа Лессмана было вновь украшено аккуратными усами и бородкой клинышком. С кем беседовал мой почивший клиент? С богом? Со Страдивари? Со своей спутницей — вдовой? Не знаю. Я ведь тупейный художник-дилетант...

‹ 44 ›

Последний классик

Люди, многое повидавшие, могут меня поправить, но думаю, более скромного человека, чем Шостакович, встретить невозможно. В наш век, правда, скромность уже не почитается достоинством — скорее изъяном, но Шостакович-то жил не в наш век, он жил всегда. Сейчас поясню. Ведь невозможно представить, будто было время, когда не было Баха! Так же трудно представить время без Шостаковича. Так вот, о скромности. Далекий пятьдесят пятый год. Холодный, закрытый город Горький. Можно в другом порядке: горький, холодный город Закрытый. Или закрытый, горький город Холодный. Но есть в нем одна теплая, открытая, сладкая точка. Это концертный зал консерватории. Здесь расцветают мечты, здесь постигаются драгоценные крупицы непознаваемого. Здесь и только здесь — жизнь, здесь праздник. Сегодня праздник особенный. Потому что на сцене стоит Шостакович. Он стоит одинокий; и так должно быть, наличие «представителей общественности» с цветами, не говоря о президиуме, привнесло бы в событие пошлость. «Одиночество Шостаковича» — таким было бы назва­ ние книги, если бы нашелся автор, рискнувший вместить грандиозность этой трагической фигуры в тексты любого формата.

‹ 45 ›

Вот он стоит, нескладный и как бы извиняющийся; плечи и кисти рук постоянно подергиваются, пальцы перебирают невидимые то ли струны, то ли клавиши. Краткое обращение к собравшимся — а в зале вдвое больше людей, чем предусмотрел архитектор — закончено, и Шостакович делает попытку сойти со сцены. Тут со словами: «Сыграйте нам, дорогой Дмитрий Дмитриевич, что-нибудь свое!» — ректор консерватории преграждает ему дорогу. Под бурные аплодисменты зала Шостакович возвращается к центру сцены, чтобы сказать: «Я, видите ли, совсем не в состоянии, я, так сказать, не занимаюсь... —Аплодисменты не стихают. — И дополнительно скажу, если позволите: я наизусть и не помню...» Реакция зала молниеносна: над головами сидящих поплыли ноты (наверняка припасенные для автографов). Первыми приплыли «24 прелюдии и фуги». Не Баха, конечно. Шостакович садится за рояль, ставит ноты на пюпитр, затем снова поднимается и объявляет: «Я что-нибудь, извините, попробую, так сказать, сыграть...» Шостакович коснулся клавиш, и произошло чудо преображения. Зал увидел пианиста с горделиво вскинутым подбородком и стальной спиной. Звучит ре-минорная прелюдия и фуга. Шостакович играет Шостаковича. На общем снимке, сделанном во дворе консерватории после встречи, можно увидеть лопоухого юношу, которого подружка называет осликом. Он выглядывает из-за спины Шостаковича. Запомните его — он вам еще встретится. О скромности Шостаковича ходят множество легенд; одна из них обязательно правдоподобна. Она повествует о днях, когда взошла звезда западносибирского доктора Илизарова. Клиника никому доселе не известного

‹ 46 ›

ортопеда стала местом чудесных исцелений, и, естественно, очередь на прием растягивалась едва ли не на месяцы. Шостаковичу, гласит легенда, понадобилась некая помощь доктора, и он, депутат Верховного Совета, секретарь Союза композиторов, лауреат Ленинской премии и т. д. и т. п., покупает обычную почтовую открытку, просит в ней поставить его на очередь и опускает в почтовый ящик. Медсестра в Кургане кладет открытку в общий ящик больничной картотеки. Впрочем, фамилия Шостакович показалась ей знакомой (да здравствует советское среднее медицинское образование!). Далее события двигались по цепочке: автор открытки был идентифицирован, и первый секретарь обкома партии послал за пациентом Шостаковичем самолет. Легенда красива, и, возможно, не все в ней правда. Кроме одного: я верю, что Шостакович действительно мог записаться на очередь к врачу при помощи четырехкопеечной открытки — вместо того, чтобы позвонить секретарю: «Ну-ка, братец, устрой мне завтра после обеда прием у Илизарова!..» (Не исключаю, что к нынешним лауреатам, депутатам и т. д. привезли бы Илизарова на дом!) ...В полупустой зал гостиничного ресторана зашел тот самый лопоухий юноша, который... и т. д. За столиком у окна сидит руководитель Киевского камерного оркестра, элегантный и холеный правнук Антона Рубинштейна. Перед ним, спиной к вошедшему — Шостакович с женой. В Киевской опере ожидается премьера «Катерины Измайловой», и город взбудоражен приездом автора. Бывший ослик неуверенно направляется к столу.

‹ 47 ›

— Познакомьтесь, Дмитрий Дмитриевич, это концертмейстер нашего оркестра. Дальнейшее надо описать подробно. Великий человек порывисто, насколько могли позволить его годы и рыхлеющее тело, поднимается. Вставать неудобно, стул находился у окна, отодвинуть его было трудно, пришлось побеспокоить супругу; справившись наконец со стулом, Шостакович протянул руку: — Очень приятно, очень приятно. Шостакович, — добавил человек, фотографии которого висели во всех музыкальных школах страны, и стал опускаться на стул. Если вы будете прогуливаться по Москве — от Манежной площади по левой стороне Тверской и дойдете до здания Моссовета, остановитесь передохнуть, а я вам буду рассказывать дальше. Кстати, с балкона этого здания выступал Ленин. Скажите в его адрес что-нибудь одобрительное; поскольку он всегда живой, он, возможно, еще стоит на этом балконе, ему будет приятно. Так вот повыше этого неприветливого здания есть арка. Если в нее войти, то меньше чем через минуту вы увидите большой многоквартирный дом. В нем и жил Шостакович. А в этом же здании, если зайдете с угла, ютится Дом композиторов. И маленький концертный зал. Заглянем в него. На сцене — камерный оркестр; на первом стуле слева от дирижера — лопоухий юноша, повзрослевший лет на десять и уже не такой лопоухий, как раньше; видимо, с годами слух развивается, а уши уменьшаются. В пустом зале один человек. Это Шостакович. И, согласно законам драматургии, звучит все та же ре-минированная прелюдия и фуга, только в оркестровом варианте (спасибо Рудольфу Баршаю).

‹ 48 ›

Оркестр волнуется. Еще бы: играть музыку Шостаковича перед автором приходится не каждый день и не каждую жизнь. К тому же на сцене — два десятка хоть и молодых, но не очень бодрых музыкантов: Шостаковичу-то ничего, он живет в соседнем парадном, а они всю ночь тряслись из Киева; их вагон был в составе последним, он дрожал от нетерпения, звякал и подпрыгивал, будто норовя от поезда отцепиться и покатить в другую сторону, куда-нибудь в Казань (а может, в Горький?). Фуга исчерпалась, и Шостакович встал. В тишине пустого зала он аплодировал крупными медленными движениями, при этом его кисти казались не накрепко подвешенными к предплечьям.

— Ну, как, Дмитрий Дмитриевич? Это приемлемо? — все еще крупно дыша, спросил дирижер.

— Замечательно, совершенно, знаете ли, замечательно!

— А фуга не слишком медленная?

— Нет, нет, именно так и должно быть; совершенно, так сказать, замечательно. Оркестрантам очень хотелось верить, что Шостакович говорил правду... А тот лопоухий юноша, который на черно-белом, не теряющем с годами четкости, снимке выглядывает изза спины Шостаковича, конечно же, мечтал о многом, как и положено в девятнадцать лет, но не знал, что спустя годы, став дирижером, запишет с первоклассным немецким оркестром все пятнадцать симфоний последнего классика XX века. Ах, не удержался... У великих надо учиться скромности!

‹ 49 ›

Преступление и наказание

Строже режима инфекционной больницы был только режим Петропавловской крепости — если верить декабристам. Ни зверь, ни птица, ни рыба не могут проникнуть в ее чертоги, пахнущие хлоркой. Но как раз в условиях этой невиданной огражденности от суеты и конфликтов внешнего мира на мою жизнь было совершенно покушение. Правда, жизнь уже едва теплилась, потому что я болел тифом. Теплилась — глагол неправильный; для температуры тела в 40,5 градуса надо бы поискать другой, — да что уж теперь. Поскольку мой случай был первым со времен гражданской войны, в мою палату водили студентов-медиков и проводили занятия с живым (до поры) наглядным пособием. Из пояснений профессора я узнал, в частности, что при тифе стенки кишечника становятся тоньше папиросной бумаги, и любая пища тверже протертого супа или морса, скорее всего, станет причиной — тут профессор употреблял красивое слово — «прободения». И тогда, говоря иносказательно, студенты, пожалуй, могут лишиться наглядного пособия. Не надо добавлять, что мое отделение было решительно ограждено от любых продуктовых приношений. Однако, как мы знаем из беллетристики, рассказов ветеранов и из оперы Бетховена «Фиделио», для

‹ 50 ›

любящих подруг преград не существует. И моя собственная жена, вышедшая замуж как раз по любви, сумела преодолеть все заслоны и изловчилась с помощью одного из «ходячих» больных передать для меня узелок... с яблоками и орехами. Критическая температура под сорок один градус, пытавшаяся в предыдущие девять дней меня испепелить, в этот решающий момент меня спасла. Передо мной расплывались очертания предметов, человеческие голоса сливались в неясное бормотание, а о том, чтобы раскрыть рот для приема пищи, не могло быть и речи. Утром следующего дня нянечка обнаружила в прикроватной тумбочке нетронутые орудия убийства. Скандал был велик — с визитом в палату главврача, заведующего отделением и даже сестры-хозяйки. Было много восклицательных знаков. В ответ я открывал рот, но, как рыба, был безмолвен. А ночью наступил кризис. Жар отступил, и я медленно пошел на поправку. Однако неудавшееся покушение было лишь первым актом пьесы, которая разыгрывалась судьбой — этим гениальным режиссером — по всем классическим канонам. Добро должно было восторжествовать, а коварство — быть наказанным. Так и произошло. Причем, по законам классической драматургии, было соблюдено даже единство места действия. Спустя столько-то лет после неудавшегося покушения моя жена оказалась в той же инфекционной больнице. Диагноз звучал очень красиво: ботулизм. (До этого я предполагал, что это — какое-то ответвление не то экзистенциализма, не то марксизмаленинизма.) Оказалось — болезнь, да еще опаснее тифа. Опять же — никаких передач, боксы-одиночки (привет декабристам!), раскаленный термометр — в общем,

‹ 51 ›

весь набор ужасов. И вот после кризиса, когда ботулизм начал уходить, откуда пришел, судьба — сценарист и режиссер — снова блеснула талантом и склонностью к завершенным формам. Подружка нашей больной, дабы скрасить унылые ботулические будни, раздобыла «Охранную грамоту» Бориса Пастернака в самиздатовском варианте, прицелилась и швырнула в окно затвор­ ницы. Увы, рукопись не долетела до цели и опустилась к окну полуподвала, где ютились больничные службы. День прошел в досаде и неведении. Наутро наступила развязка. Больную доставили в кабинет главврача. Он был в штатском. По левую и правую руку сидели приближенные.

— Что вам пытались передать?

— Пищу.

— Какую такую пищу?

— Духовную.

— Знаем мы эту духовную пищу! Нам хорошо известно, кто такой этот Пастернак.

— Наши мнения могут расходиться...

— Вот что, больная. Я сообщаю вам: вы исключаетесь из больницы. Так и сказал: «исключаетесь». Недолеченная вольнодумная ботулистка собрала пожитки и отправилась восвояси. Это было возмездие за давнее покушение на мою жизнь. Но встретились мы тепло.

‹ 52 ›

Семеныч

Семеныч был хорошим человеком, побольше бы таких. Немножко пил — а кто без греха? Особенно если он — актер провинциального театра. Вы скажете: Ростов — не такая уж провинция, но это ведь с чем сравнивать. Если с Новочеркасском или Таганрогом, то Ростов — крупный культурный центр, наравне с Веной или Амстердамом, а если с Москвой — то бог знает что. Но Семенычу было все равно: Ростов или Париж, «Комеди Франсез» или Ростовский театр Советской армии, где коротал он свою актерскую жизнь. А все потому, что довелось ему однажды сыграть роль Сталина. Все говорили — очень похоже, хотя никто живого Сталина не видел. Но говорили — похоже. И, поскольку таких артистов было в стране всего-то наперечет, был Семеныч очень востребованным. И стало ему безразлично, где играть — пусть хоть в Копенгагене или в Токио — жаль, что там репертуар бедный, про Сталина не играют. Зато здесь, на родине играл Семеныч Виссарионыча повсюду — от Карпат до Курил; и все было бы хорошо, но в 1953 году его работодатель — товарищ Сталин — умер, и Семеныч осиротел. К тому же оказалось, что он так сжился с великим образом и особенно с его акцентом, что отныне невозможно ему играть в пьесах Чехова, Шекспира или Лопе де Вега, разве что где-нибудь грузинский персонаж попадется. Но не попадался. И Семеныч потерял не только работу, но и профессию.

‹ 53 ›

Харакири

Репетируя с японским оркестром, я дважды выразил недовольство в довольно жесткой, по нашим меркам, форме. В одном из фрагментов «Картинок с выставки» интонация у виолончелей не была безупречной, в другом — кларнет, фагот и валторна представили не идеально чистый аккорд. Признаюсь, жесткость была чрезмерной и для меня самого неожиданной; тормозная система не работала, и я в дополнение проворчал: «Не для того я летел десять тысяч километров, чтобы услышать фальшивые аккорды!» — отвратительный, дешевый выбрык раздраженного нарцисса. В различных странах реакция на жесткость была бы неодинаковой. На родине реакция музыкантов отсутствовала бы вообще: дело привычное и ежедневное: не я первый, не я последний. В Англии оркестр попросил бы менеджера впредь меня не приглашать. Польские музыканты не преминули бы напомнить дирижеру-грубияну, что Польша уже член Евросоюза и советские привычки общения с оркестрантами надо оставлять при таможенном досмотре. Наутро звонок от гостиничного менеджера: «Вам письмо от оркестра. Принести в номер или вы спуститесь к нам?» Звонок заставил меня вздрогнуть. «Ну, вот, напоролся. Концерт, похоже, будет отменен по требованию оркестра...» Распечатывание конверта я оттягивал,

‹ 272 ›

как мог. Текст привожу полностью (в переводе с английского). «Дорогой профессор Кофман, Сердечно благодарю вас за ваши прекрасные репетиции в субботу и воскресенье. Я нахожусь под глубоким впечатлением. И я должен извиниться за то, что оркестр был плох. Я несу за это ответственность. В соответствии с планом репетиций вы должны работать с оркестром завтра вечером. Но я предполагаю, что качество будет все еще плохим, хотя сегодня они будут серьезно заниматься. Профессор, я прошу у вас прощения. Я хочу поработать с оркестром завтра вечером вместо вас. Вы разрешите мне это сделать? Исправлять строй в оркестре — это не то, чем вы должны заниматься. Это моя обязанность. Я готовил оркестр к вашему приезду, но этого оказалось совершенно недостаточно. Я боюсь, что плохое звучание может отра­ зиться на вашем здоровье, особенно на кровяном давлении. Мы отвечаем за ваше здоровье. Я надеюсь, что вы верите в мою искренность и позволите мне поработать над Мусоргским завтра вечером. Я обещаю, что оркестр и я сделаем все, что от нас зависит. С моими наилучшими пожеланиями Нобуо Такахаши, ваш ассистент».

Вот такие переживания! Конечно, отлегло. Но, с другой стороны, я отныне поставлен в сложное положение: если в течение оставшихся трех репетиций я хотя бы однажды выражу неудовлетворение, честный Такахаши вспорет себе живот! Как бы вы поступили на моем месте?

‹ 273 ›

Михаил Сергеевич

— Вы тоже там натерпелись? — спросил Горбачев и, положив мягкие пальцы на мою кисть, участливо заглянул мне в глаза. Во взгляде его темных (или показавшихся мне темными из-за игры света и тени на уставленной столами террасе) несколько отстраненных глаз я прочитал тот оттенок сочувствия, который присущ людям, привыкшим общаться с большим скоплением народа, отчего всякие проявления чувств, адресованные только одному человеку, кажутся неуместными: либо невнятными, либо, напротив, чрезмерными. Вопрос мне показался неясным: где «там», почему «натерпелся» и главное — почему «тоже»? Но я на всякий случай кивнул скорее утвердительно, нежели неопределенно: мысль о том, что любой другой ответ означал бы, что Горбачев имеет обо мне неточное представление, — а это, естественно, придаст ситуации неловкость, — эта мысль была для меня недопустимой. Рядом со мной, почти полностью обернув в мою сторону торс, более полный, чем ожидалось, сидел человек, изменивший карту мира. Таких людей на Земле совсем чуть-чуть, и взглянуть на них даже с дальнего расстояния почитают удачей... Горбачев продолжает держать меня за руку, и я задаю вопрос, который вряд ли войдет в анналы дипломатического искусства: — А как вы, Михаил Сергеевич? Как настроение?

‹ 274 ›

Первый президент Советского Союза, понизив голос, отчего его певучий баритон приобретает еще большую бархатистость, доверительно произносит: — Вы знаете, беспокойно как-то. У нас там черт знает что творится! Он отодвигает в сторону рюмку с коньяком, поднимает указательный палец (этот жест мы помним по телевизионной картинке) и продолжает: — Но все еще впереди! Вот увидите! Опять неясно. Что впереди? На что надеется этот немолодой, но еще не потерявший сходство с портретами человек, которого собственный народ, глумясь, отставил в сторону вместо того, чтобы нежить, холить и славословить? Зато нежит его и лелеет народ германский, и вид у него холеный и не заброшенный, и в глазах — уверенность и назидание, как в те славные времена великого перелома — не того, фальшивого, когда другой генсек, лицо кавказской национальности, согнул страну пополам, изувечив ей спинной мозг, а перелома действительно великого. Только что закончилась официальная часть, где Горбачев поведал о Международном Зеленом кресте, в котором он — вдохновитель и глава. Нарядная публика потянулась по зеленой лужайке к зеленым столикам; бургомистр представила меня гостю, и тот, радуясь бывшему соотечественнику, усадил меня рядом с собой, на место переводчика. Переводчик, по виду бывший сотрудник минимум трех разведок, вынужден был уйти за соседний стол, откуда ревниво поглядывал на нас, не забывая при этом потягивать коньяк. Потерпите, товарищ подполковник, или кто вы там по чину, — я не

‹ 275 ›

задержусь около вашего шефа. «Подале от царей — будешь целей!» — давно выпавшую из обихода пословицу я усвоил всерьез. Однако я все еще за столом номер один; Горбачев повествует еще о чем-то, а скорее ни о чем, обращаясь уже как бы не ко мне, а к воображаемым массам. Я смотрю в гладко выбритое, миловидное, совсем не государственное лицо и в который раз пытаюсь и не могу понять, как этот странный человек, внушительно, как всегда, вещающий о чем-то неясном для себя самого, сумел сделать фантастический подарок человечеству, развалив глиняное пугало с ядерной бомбой, а заодно и сделанную из его ребра сожительницу — ГДР, страну невиданного спорта, дешевого ширпотреба и всенародного стукачества. Не знаю, опомнится ли Россия, но в историю Германии вы, Михаил Сергеевич, уже вписаны — рядом с ее пророками и поводырями.

‹ 276 ›

Христофоров

— Позвольте погреться у вашего очага? Передо мной возник странный субъект с одутловатым круглым лицом, масляными глазками, масляной же улыбкой на неестественно растянутых губах и любовно прилизанными от виска к противоположному уху маслянистыми волосами. Если бы не майка с надписью «Я люблю Путина», его можно было бы принять за ожившего приказчика эпохи Гиляровского. Не дождавшись ответа, он водрузил на стол поднос с бокалом пива «кельш» и тарелкой, рискованно перегруженной закусками.

— Я видел, как вы общались с этим христопродавцем Горбачевым. Судя по тому, что вы обошлись без переводчика, а этот раздувшийся от немецкой похлебки хлыщ не владеет ни одним языком, включая русский, вы, видимо, русскоязычный журналист? Или просто русский?

— Да, — коротко ответил я — подсознание подсказало ответ, не предполагавший длительного развития разговора. Но не тут-то было.

— Позвольте представиться: Христофоров, член исполкома движения «Русское вече», почетный есаул казацкого войска. — Он похлопал себя по бокам, как если бы майка имела карманы. — Визитку, к сожалению, презентовать не могу... Невыносимо созерцать, как эти тупые немцы облизывают своего благодетеля!

‹ 277 ›

«Созерцать невыносимо, а хлестать пиво дармовое от Михаила Сергеевича — с нашим удовольствием...» — подумал я и не удержался: — А чем же вам Горбачев не приглянулся?

— Как же это — чем? Этот фальшивый коммунист, купленный немцами и сионистами, развалил великую империю, которую кровью и потом наши православные правители строили — по кирпичику, по кирпичику столько столетий! Это как называется? Мой незваный гость раскраснелся, ковырнул вилкой в зубах, помолчал и миролюбиво добавил: — Да ладно, пусть живет!

— А вы, простите, зачем в Германии? Давно ли? — Я почему-то занервничал, и это было неприятно.

— Да вчера прилетели. Я тут с двумя ребятами; они как приняли в самолете, так вторые сутки спят.

— А чем здесь занимаетесь?

— Так, хожу, изучаю... Ладно, вы человек, видно, серьезный, я вам вот что скажу... —Христофоров отхлебнул пива. — Раньше везде думали, что враги государства Российского — сплошь евреи и большевики. Теперь наше движение — ну, не все, а только те, кто во главе, — стратегическое понятие поменяли. Евреи, выяснилось, вроде бы толковые ребята, их можно для великой цели временно использовать. А вы не еврей ли случайно?

— Случайно еврей.

— Ну, вот я и говорю, с ними можно, если не в разведку, то хотя бы в мозговую атаку... А большевики — они, хотя царя нашего батюшку порешили, зато потом много толкового наработали. Возьмите нашего Путина — чем не большевик? Но это пока, а время придет — и царем сделаем!

‹ 278 ›

— А немцы тут при чем? Сюда-то вы зачем?

— Вы не спешите. Политика — дело неспешное, тут обдумывать надо. В «Русском вече» есть мозговой центр, там сидят и думают башковитые ребята. Вот они и рассудили, что главная опасность Отечеству — отсюда, из развитых стран, из Америки, Германии, Англии... Все они на нашу святую Русь зарятся!

— А скажите, в вашем мозговом центре доктор есть?

— Это вы к чему?

— Ну, работа трудная, умственное напряжение, и все такое...

— Да нет, там все путем, ребята выносливые. Вот и послали нас посмотреть, что и как, велика ли угроза...

— А вы немецким владеете?

— Вот тут слабинка. Три класса у меня. «Гитлер капут» знаю, для них достаточно... Они сами-то — ни на каком, кроме своего убогого. Не то, что наш царь православный Николай Александрович, вечная ему память — четырьмя языками разговаривал: английским, французским, немецким и еще зачем-то датским. Я в журнале читал.

— У него был еще один иностранный...

— Это какой же?

— Русский!

— В каком смысле?

— В том смысле, что ваш царь-батюшка, его императорское величество Николай II был немец!

— То есть?

— Немец стопроцентный. Ну, не стопроцентный, одна сто двадцать восьмая русской крови в нем была. И все — слышите? — все российские императоры были немцы! Последний русский был Петр Первый — и на том конец!

‹ 279 ›

Член исполкома поставил бокал на стол и застыл. А я, рассвирепев (честно говоря, без всякой серьезной причины), сел на любимого конька, и остановить меня было невозможно.

— Значит, так, запоминайте. Император Петр Второй был сыном Анны Петровны, дочери Петра Первого и Екатерины — то есть наполовину немки. А батюшкой его был герцог Карл-Фридрих Гольштейн-Готторский. И звали вашего Петра Третьего простым русским именем Карл-Петер-Ульрих, и был он уже на семьдесят пять процентов немец. Это понятно? И от него пошло-поехало. Женился он на стопроцентной немке Софье-Фредерике-Августе Анхальт-Цербстской, которую ваше казацкое воинство знает как Екатерину Вторую, а также Великую. Повторяю: Софья-Фредерика-Августа Анхальт-Цербстская! Цербс-тска-я! И сын их Павел был уже немцем на семь восьмых. Это понятно? И, поскольку все последующие императоры женились исключительно на немецких принцессах — пересчитать или вы мне, серьезному человеку, верите? — следовательно, все цари были немцами. Ладно, перечислю: Павел Первый женился на принцессе Вюртембургской, Александр Первый (в нем уже одна шестнадцатая русской крови) — на принцессе прусской Шарлотте, и так далее... Так что, господин Христофоров, Россией, по которой вы так тоскуете и которая маломальски двигалась к светлому капиталистическому будущему, мудро и рачительно руководили немцы. Немцы и немки! Герры и фрау! Ура, казачество! Шашки наголо! Мой собеседник ошеломленно молчал. Губы его шевелились: он не то молился, не то повторял корявые имена немецких принцесс.

‹ 280 ›

Железный крест

— Дорогой маэстро, уважаемые дамы и господа, дорогие гости! Я имею честь и большое удовольствие вручить от имени президента господина Келера орден «Крест за заслуги перед Федеративной Республикой Германией первого класса» замечательному... Гости посольства, приняв на разогрев шампанского, с подобающим случаю умильным выражением лиц внимали послу, который излагал мою биографию, вы­у чив ее со всеми подробностями наизусть. Протокол требовал перевода с немецкого на украинский, что удваивало неторопливое течение речи. А гости, не отключая почтительных улыбок, посматривали в сторону уставленных закусками столов; известный оппозиционный журналист уже дважды сглатывал слюну. Всеобщее внимание привлекла кульминационная сцена, когда посол привинчивал к моему пиджаку элегантный, сверкнувший красной эмалью крест. Засуетились телеоператоры, гости оживились и зааплодировали, а оппозиционный журналист провозгласил: «Воистину, нет пророков в своем отечестве!» — после чего аплодисменты даже чуть усилились. Правда, несколько важных мужчин из высоких кабинетов, наоборот, прекратили аплодировать и насупились. Пришлось сглаживать неловкость.

— Господин посол, — сказал я, используя интонацию № 14 («сдержанный пафос»), — здесь кое-кто хочет

‹ 281 ›

вызвать во мне обиду на собственную страну, которая якобы не нашла нужным отблагодарить верного слугу за многолетний труд. Заявляю: это злонамеренная неправда. Я замечен родной страной: двадцать второго апреля столько-то лет назад мне вручили медаль «В ознаменование столетия со дня рождения Владимира Ильича Ленина»! Поначалу награда озадачила: ведь сто лет исполнилось не мне, а Ленину, — наградили же меня. Однако я успокоился, узнав, что такой же медалью награждено все трудоспособное население страны! И теперь главное: сегодня, когда вы вручаете мне высокую немецкую награду, тоже двадцать второе апреля — день рождения все того же Владимира Ильича. Это значит: Ленин всегда со мной! Переводчик честно переводил, хотя и был несколько рассеян: видимо, в уме уже составлял отчет для своего начальства... Прием продолжался в непринужденной обстановке. Хорошо шли канапки с твердым сыром, виноградом и оливками, струнный квартет играл Моцарта, другой журналист, ярый украинский националист, рассказал мне несколько свежих еврейских анекдотов.

‹ 282 ›

Так будет всегда

Трехкомнатная квартира на одной из самых шумных киевских магистралей. Спальня, детская и гостиная — эти аристократические названия носят три одинаковые прямоугольные комнаты, составленные, как в детском конструкторе, из панелей. Поскольку девятый этаж — последний, на потолке постоянные следы осенних дождей. Но в целом — довольно уютно и, хочется надеяться, приветливо. Квартира может напомнить музыкальную шкатулку с расстроенными внутренностями — из-за смешения двух несочетаемых мелодических потоков, и одновременно молельню: так умиротворенно журчат два почти монотонных мужских голоса. В детской музицирует Татьяна Гринденко, в спальне упражняется Гидон Кремер, в гостиной беседуют о вечном Шнитке и Пярт. Место встречи — кухня. Время от времени сюда заглядывает кто-нибудь из четверки — за порцией кофе, за улыбкой, за легким трепом и прочими земными забавами — и снова возвращается к своим высокодуховным занятиям. А уж если на кухне соберутся все четверо — молодые (между тридцатью и сорока), каждый по-своему ироничный, каждый по-своему голодный, особенно Арво Пярт — он исключен из Союза композиторов и работает в Таллинне почтальоном, — тут уж ожидается настоящее торжество, потому что хозяйка готовит заказанную

‹ 283 ›

Альфредом Шнитке жареную картошку. Очень кстати возвращается и хозяин. Он готовил пир другого рода, репетируя с оркестром программу завтрашнего концерта. Мы говорили обо всем на свете, кроме одного: никто не обозначал словами настроение, владевшее каждым из нас. Теперь-то я знаю, каким оно было: нам хорошо, так будет всегда, мы всегда будем молоды, мы всегда будем жить в ожидании завтрашнего концерта, и это никогда не закончится.

--*

Літературно-художнє видання Кофман Роман Ісаакович

Так буде завжди Російською мовою Літературний редактор Світлана Гайдук Відповідальний за випуск Микола Климчук Підготовка текстів Любов Хамаза, Анастасія Денисенко Дизайн і верстка Микола Ковальчук

-*Підписано до друку 1.04.2014. Формат 60 × 84 1/16 Гарнітури «Brill» та «Арсенал» Папір офсетний. Друк офсетний. Зам. № 14-085 Ви д а вницт во «L �� ���» Свідоцтво ДК № 4 240 від 23.12.2011 (044) 234 16 30 www.laurus.me laurus.info@yahoo.com Інші видання: issuu.com/laurus_press Ві д др у ков а но в др у к а рні «Бізнесполіграф» ДК № 2715 від 07.12.2006 (044) 503 00 45 02094, Київ, вул. Віскозна, 8