Сергей Гандлевский. За 60 by Laurus Press

[ Числа ]

Серия основана в 2013 году

выпуск

Сергей Гандлевский

За

Киев Laurus 2014

ББК 84Р7-5 Г12

Гандлевский, Сергей. За 60: Стихотворения. — К.: Laurus, 2014. — 104 c. (Серия «Числа», вып. 9) ISBN 978-966-2449-55-9 Сергей Маркович Гандлевский родился 21 декабря 1952 года в Москве. Окончил филологический факультет МГУ, работал школьным учителем, экскурсоводом, рабочим сцены, ночным сторожем. В 1970-е годы был одним из основателей и участников поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Бахытом Кенжеевым), затем — группы «Задушевная беседа» («Альманах» с Дмитрием Приговым, Львом Рубинштейном, Тимуром Кибировым). До второй половины 1980-х публиковался в эмигрантских изданиях, в России — с конца 1980-х. Его стихи и проза переведены на большинство европейских языков, а также на китайский и японский. Лауреат премий «Малый Букер» (1996), «Антибукер» (1996, отказался), «Московский счет» (2009). Лауреат Российской национальной премии «Поэт» (2010). Составитель серии Инна Булкина

ISBN 978-966-2449-31-0 («Числа») ISBN 978-966-2449-55-9 (Гандлевский)

2014 © Сергей Гандлевский 2014 © Инна Булкина, послесловие 2014 © Издательство «Лаурус»

ОГЛАВЛЕНИЕ

8 «Опасен майский укус гюрзы...» 9 «Будет все. Охлажденная долгим трудом...» 11 «Это праздник. Розы в ванной...» 13 «Дай Бог памяти вспомнить работы мои...» 16 «Вот наша улица, допустим...» 19 «Светало поздно. Одеяло...» 22 Стансы 25 «Еще далёко мне до патриарха...» 27 «Самосуд неожиданной зрелости...» 29 «Есть в растительной жизни поэта...» 30 «Стоит одиноко на севере диком...» 31 Элегия 32 «Растроганно прислушиваться к лаю...» 33 «Ай да сирень в этом мае...» 34 Два романса 36 «Устроиться на автобазу...» 37 «Отечество, предание, геройство...» 39 «Что-нибудь о тюрьме и разлуке...» 41 «Не сменить ли пластинку?..» 42 «Косых Семен. В запое с Первомая...» 44 «Скрипит? А ты лоскут газеты...» 45 «Сначала мать, отец потом...» 47 «Неудачник. Поляк и истерик...» 49 «Все громко тикает. Под спичечные марши...»

«Вот когда человек средних лет, багровея, шнурки...» 52 «Как ангел, проклятый за сдержанность свою...» 53 «Когда я жил на этом свете...» 54 «“Пидарасы”, — сказал Хрущев...» 55 «Найти охотника. Головоломка...» 56 «Так любить — что в лицо не узнать...» 57 «Баратынский, Вяземский, Фет и проч. ...» 58 «Осенний снег упал в траву...» 59 На смерть И. Б. 61 «близнецами считал а когда разузнал у соседки...» 62 «Мама чашки убирает со стола...» 63 «всё разом — вещи в коридоре...» 64 «Я по лестнице спускаюсь...» 65 «Фальстафу молодости я сказал «прощай»...» 66 «видимо школьный двор...» 68 «Цыганка ввалится, мотая юбкою...» 69 «Мою старую молодость, старость мою молодую...» 70 «Выуживать мелочь со дна кошелька...» 71 «Ржавчина и желтизна — очарованье очей...» 72 «Признаки жизни, разные вещи...» 73 W 74 «Мне нравится смотреть, как я бреду...» 75 «“О-да-се-вч?” — переспросил привратник...» 77 «Очкарику наконец... 78 Портрет художника в отрочестве 80 Антологическое 81 «Мама маршевую музыку любила...» 6

82 «А самое-самое: дом за углом...» 83 «У Гоши? Нет. На Автозаводской?..» 84 «Старость по двору идет...» 85 Подражание 86 «Обычно мне хватает трех ударов...» 88 Вальс 90 «Старый князь умирает и просит “Позовите Андрюшу...”» 91 «Tombe la neige» 92 «Когда я был молод, заносчив, смешлив...» 95

Инна Булкина. Найти охотника

***

Опасен майский укус гюрзы. Пустая фляга бренчит на ремне. Тяжела слепая поступь грозы. Электричество шелестит в тишине. Неделю ждал я товарняка. Всухомятку хлеба доел ломоть. Пал бы духом наверняка, Но попутчика мне послал Господь. Лет пятнадцать круглое он катил. Лет пятнадцать плоское он таскал. С пьяных глаз на этот разъезд угодил — Так вдвоем и ехали по пескам. Хорошо так ехать. Да на беду Ночью он ушел, прихватив мой френч, В товарняк порожний сел на ходу, Товарняк отправился на Ургенч. Этой ночью снилось мне всего Понемногу: золото в устье ручья, Простое базарное волшебство — Слабая дудочка и змея. Лег я навзничь. Больше не мог уснуть. Много все-таки жизни досталось мне. «Темирбаев, платформы на пятый путь», — Прокатилось и замерло в тишине. 1979 8

***

Будет все. Охлажденная долгим трудом Устареет досада на бестолочь жизни, Прожитой впопыхах и взахлеб. Будет дом Под сосновым холмом на Оке или Жиздре. Будут клин журавлиный на юг острием, Толчея снегопада в движении Броуна, И окрестная прелесть в сознанье моем Накануне разлуки предстанет утроена. Будет майская полночь. Осока и плес. Ненароком задетая ветка остудит Лоб жасмином. Забудется вкус черных слез. Будет все. Одного утешенья не будет, Оправданья. Наступит минута, когда Возникает вопрос, что до времени дремлет: Пробил час уходить насовсем, но куда? Инородная музыка волосы треплет. А вошедшая в обыкновение ложь Ремесла потягается разве что с астмой Духотою. Тогда ты без стука войдешь В пятистенок ночлега последнего: «Здравствуй. Узнаю тебя. Легкая воля твоя Уводила меня, словно длань кукловода, Из пределов сумятицы здешней в края Тишины. Но сегодня пора на свободу. 9

Я любил тебя. Легкою волей твоей На тетрадных листах, озаренных неярко, Тарабарщина варварской жизни моей Обрела простоту регулярного парка. Под отрывистым ливнем лоснится скамья. В мокрой зелени тополя тенькают птахи. Что ж ты плачешь, веселая муза моя, Длинноногая девочка в грубой рубахе! Не сжимай мое сердце в горсти и прости За оскомину долгую дружбы короткой. Держит раковина океан взаперти, Но пространству тесна черепная коробка!» 1980

***

Это праздник. Розы в ванной. Шумно, дымно, негде сесть. Громогласный, долгожданный, Драгоценный. Ровно шесть. Вечер. Лето. Гости в сборе. Золотая молодежь Пьет и курит в коридоре — Смех, приветствия, галдеж. Только-только из-за школьной Парты, вроде бы вчера, Окунулся я в застольный Гам с утра и до утра. Пела долгая пластинка. Балагурил балагур. Сетунь, Тушино, Стромынка — Хорошо, но чересчур. Здесь, благодаренье Богу, Я полжизни оттрубил. Женщина сидит немного Справа. Я ее любил. Дело прошлое. Прогнозам Верил я в иные дни.

Птицам, бабочкам, стрекозам Эта музыка сродни. Если напрочь не опиться Водкой, шумом, табаком, Слушать музыку и птицу Можно выйти на балкон. Ночь моя! Вишневым светом Телефонный автомат Озарил сирень. Об этом Липы старые шумят. Табаком пропахли розы, Их из Грузии везли. Обещали в полдень грозы, Грозы за полночь пришли. Ливень бьет напропалую, Дальше катится стремглав. Вымостили мостовую Зеркалами без оправ. И светает. Воздух зябко Тронул занавесь. Ушла Эта женщина. Хозяйка Убирает со стола. Спит тихоня, спит проказник — Спать! С утра очередной Праздник. Все на свете праздник — Красный, черный, голубой. 1980

***

Дай Бог памяти вспомнить работы мои, Дать отчет обстоятельный в очерке сжатом. Перво-наперво следует лагерь МЭИ, Я работал тогда пионерским вожатым. Там стояли два Ленина: бодрый старик И угрюмый бутуз серебристого цвета. По утрам раздавался воинственный крик «Будь готов», отражаясь у стен сельсовета. Было много других серебристых химер — Знаменосцы, горнисты, скульптура лосихи. У забора трудился живой пионер, Утоляя вручную любовь к поварихе. Жизнерадостный труд мой расцвел колесом Обозрения с видом от Омска до Оша. Хватишь лишку и Симонову в унисон Знай бубнишь помаленьку: «Ты помнишь, Алеша?» Гадом буду, в столичный театр загляну, Где примерно полгода за скромную плату Мы кадили актрисам, роняя слюну, И катали на фурке тяжелого Плятта. Верный лозунгу молодости «Будь готов!», Я готовился к зрелости неутомимо. Вот и стал я в неполные тридцать годов Очарованным странником с пачки «Памира». 13

На реке Иртыше говорила резня. На реке Сырдарье говорили о чуде. Подвозили, кормили, поили меня Окаянные ожесточенные люди. Научился я древней науке вранья, Разучился спросить о погоде без мата. Мельтешит предо мной одиссея моя Кинолентою шосткинского комбината. Ничего, ничего, ничего не боюсь, Разве только ленивых убийц в полумасках. Отшучусь как-нибудь, как-нибудь отсижусь С Божьей помощью в придурковатых подпасках. В настоящее время я числюсь при СУ206 под началом Н. В. Соткилавы. Раз в три дня караульную службу несу, Шельмоватый кавказец содержит ораву Очарованных странников. Форменный зоомузей посетителям на удивленье: Величанский, Сопровский, Гандлевский, Шаззо — Часовые строительного управленья. Разговоры опасные, дождь проливной, Запрещенные книжки, окурки в жестянке. Стало быть, продолжается диспут ночной Чернокнижников Кракова и Саламанки. Здесь бы мне и осесть, да шалят тормоза. Ближе к лету уйду, и в минуту ухода Жизнь моя улыбнется, закроет глаза И откроет их медленно снова — свобода. Как впервые, когда рассчитался в МЭИ, 14

Сдал казенное кладовщику дяде Васе, Уложил в чемодан причиндалы свои, Встал ни свет ни заря и пошел восвояси. Дети спали. Физорг починял силомер. Повариха дремала в объятьях завхоза. До свидания, лагерь. Прощай, пионер, Торопливо глотающий крупные слезы. 1981

***

Вот наша улица, допустим, Орджоникидзержинского, Родня советским захолустьям, Но это все-таки Москва. Вдали топорщатся массивы Промышленности некрасивой — Каркасы, трубы, корпуса Настырно лезут в небеса. Как видишь, нет примет особых: Аптека, очередь, фонарь Под глазом бабы. Всюду гарь. Рабочие в пунцовых робах Дорогу много лет подряд Мостят, ломают, матерят. Вот автор данного шедевра, Вдыхая липы и бензин, Четырнадцать порожних евробутылок тащит в магазин. Вот женщина немолодая, Хорошая, почти святая, Из детской лейки на цветы Побрызгала и с высоты Балкона смотрит на дорогу. На кухне булькает обед, 16

В квартирах вспыхивает свет. Ее обманывали много Родня, любовники, мужья. Сегодня очередь моя. Мы здесь росли и превратились В угрюмых дядь и глупых теть. Скучали, малость развратились — Вот наша улица, Господь. Здесь с окуджававской пластинкой, Староарбатскою грустинкой Годами прячут шиш в карман, Испепеляют, как древлян, Свои дурацкие надежды. С детьми играют в города — Чита, Сучан, Караганда. Ветшают лица и одежды. Бездельничают рыбаки У мертвой Яузы-реки. Такая вот Йокнапатофа Доигрывает в спортлото Последний тур (а до потопа Рукой подать), гадает, кто Всему виною — Пушкин, что ли? Мы сдали на пять в этой школе Науку страха и стыда. Жизнь кончится — и навсегда Умолкнут брань и пересуды Под небом старого двора. Но знала чертова дыра 17

Родство сиротства — мы отсюда. Так по родимому пятну Детей искали в старину. 1980

***

Светало поздно. Одеяло Сползало на пол. Сизый свет Сквозь жалюзи мало-помалу Скользил с предмета на предмет. По мере шаткого скольженья, Раздваивая светотень, Луч бил наискосок в «Оленью Охоту». Трепетный олень Летел стремглав. Охотник пылкий Облокотился на приклад. Свет трогал тусклые бутылки И лиловатый виноград Вчерашней трапезы, колоду Игральных карт и кожуру Граната, в зеркале комода Чертил зигзаги. По двору Плыл пьяный запах — гнали чачу. Индюк барахтался в пыли. Пошли слоняться наудачу, Куда глаза глядят пошли. Вскарабкайся на холм соседний, Увидишь с этой высоты, Что ночью первый снег осенний Одел далекие хребты. На пасмурном булыжном пляже 19

Откроешь пачку сигарет. Есть в этом мусорном пейзаже Какой-то тягостный секрет. Газета, сломанные грабли, Заржавленные якоря. Позеленели и озябли Косые волны октября. Наверняка по краю шири Вдоль горизонта серых вод Пройдет без четверти четыре Экскурсионный теплоход «Сухум-Батум» с заходом в Поти. Он служит много лет подряд, И чайки в бреющем полете Над ним горланят и парят. Я плавал этим теплоходом. Он переполнен, даже трюм Битком набит курортным сбродом — Попойка, сутолока, шум. Там нарасхват плохое пиво, Диск «Бони М», духи «Кармен». На верхней палубе лениво Господствует нацмен-бармен. Он «чита-брита» напевает, Глаза блудливые косит, Он наливает, как играет, Над головой его висит Генералиссимус, а рядом В овальной рамке из фольги, Синея вышколенным взглядом, 20

Вальс

Говорю ли с женой об искусстве или скромно блюду тишину, речь, в конечном итоге, о чувстве, обуявшем меня и жену. Иль, сверкая вставными зубами, поучаю красавицу дочь — снова та же фигня между нами, не иначе, сомнения прочь! Или с сыном, решительным Гришей, за бутылкой тиранов кляну, речь о том же идет, что и выше — в мирных строфах про дочь и жену. И когда я с Магариком Лешей в многодневный запой ухожу, объясненье одно — он хороший, этот Леша, с которым дружу. Даже если гуляю барбосов с грубой целью «а-а» и «пи-пи», у тебя не должно быть вопросов — это тоже в порядке любви.

Очень важно дружить и влюбляться, от волнения много курить, по возможности совокупляться и букеты собакам дарить! 2013

***

Старый князь умирает и просит: «Позовите Андрюшу...» Эта фраза из раза в раз вынимает мне душу, потому что, хотя не виконты и не графья мы, в самых общих чертах похоже на смерть моей мамы. Было утро как утро, солнце светило ярко. «Позовите Сашу, Сережу, найдите Марка», — восклицала в беспамятстве и умерла назавтра. Хорошо бы спросить напрямую известного автора, отчего на собственный мир он идет войною, разбивает сердца, разлучает мужа с женою. Либо что-то в виду имеет, но сказать не умеет, либо он ситуацией в принципе не владеет. 2013

«Tombe la neige»

Снег под утро завалил дворы и стогны, а на третьем этаже пылают окна. Спят филистеры от мала до велика, а на третьем этаже не вяжут лыка. Новый гость в дверях — и сна как не бывало, на колу мочало начинай сначала — Достоевский, ностальгия по капстранам и само собою ненависть к тиранам. В ванной нежный запах рвоты с перепою, а на кухне суд вершится над толпою. Много позы, много вздора, много пыла, мимо пепельниц оброненного пепла и сумятицы, но все же что-то было, плюс, конечно, пекло в чреслах, в чреслах пекло. Новый гость заводит речь о мокром снеге, замечает, что не прочь отведать снеди, и включается, жуя, в пиздеж о смерти. Как-то так. И приложеньем к снегопаду близкий танец под французскую эстраду. 2013

***

Когда я был молод, заносчив, смешлив, раз, в забвенье приличий, я не пошел ни на сходку повес с битьем зеркал, ни к Лаисе на шелест ее шелков. А с утра подался на Рижский вокзал, взял билет, а скорее всего, не брал, и примерно за час доехал до... — вот название станции я забыл. В жизни я много чего забыл, но помню тот яркий осенний день — озноб тополей на сентябрьском ветру, синее небо и т. п. В сельпо у перрона я купил чекушку и на сдачу батон, спросил, как короче пройти к реке — и мне указали кратчайший путь. В ивах петляла Истра-река, переливалась из света в тень. И повторялись в реке берега, как повторяются по сей день.

Хотя миновало сорок лет — целая вечность коту под хвост, — а река все мешает тень и свет; но и наш пострел оказался не прост. Я пил без закуски, но не косел, а отрезвлялся с каждым глотком. И я встал с земли не таким, как сел, юным зазнайкой-весельчаком. Выходит, вода пустячной реки, сорок лет как утекшая прочь стремглав, по-прежнему держит меня на плаву, даже когда я кругом неправ. Шли и шли облака среди тишины, и сказал я себе, поливая траву: «Значит, так» — и заправил рубашку в штаны — так с тех пор и живу. 2011

Инна Булкина

Найти охотника

Это «возрастная» книжка, и количество стихотворений здесь равно количеству лет. Страниц в ней немногим больше, но она, как было сказано по другому похожему случаю, «томов премногих тяжелей». Сергей Гандлевский, наверное, самый «малопишущий» из нынешних поэтов, его ежегодные «дватри стихотворения» уже вошли в «биографическую легенду», и я могу здесь повторить общие слова о высокой требовательности и о «гамбургском счете». А могу и напомнить, что в классическую эпоху русской поэзии это было нормой, и никого не удивило бы, что поэтическое наследие Баратынского и Батюшкова умещается в один том, и что поэзия — скорее, интенсивный, нежели экстенсивный способ освоения языка и действительности. Между тем, объем написанного на сегодняшний день о стихах Гандлевского на порядок превышает его собственный небольшой «корпус». Что для классического поэта опять-таки совершенно нормально, но в нашем случае похоже на прижизненную канонизацию. Хотя и это не совсем точно: канонизируют по большей части критика и школьная хрестоматия, а Гандлевский уже давно стал героем не столько литературной критики, сколько академической фило95

логии. Отчасти потому что критика у нас слаба, но, кажется, есть и другие причины. Забавно, но в свое время Артем Скворцов посетовал на малое количество филологических работ о Гандлевском, и это была ритуальная «фигура речи», что-то вроде предисловия к собственной монографии. В самом деле, стихи Гандлевского стали предметом академической филологии гораздо раньше, чем это обычно случается с настоящими и будущими классиками. С тех пор, как Михаил Безродный в «Конце цитаты» сделал блестящий и, казалось, исчерпывающий разбор стихотворения «Устроиться на автобазу...», прошло двадцать лет, и сегодня можно составить антологию из статей, дополняющих тот давний анализ, распространяющих его и апеллирующих к нему. И что замечательно, в такой антологии окажутся в большинстве своем филологи «первого ряда», да и вообще мы найдем там много важных и конструктивных вещей, причем не только для «поэтологии» Гандлевского, но и для новой русской поэзии в целом. Там окажется и пресловутая формула «инфинитивной поэзии», введенная в оборот Александром Жолковским и немедленно ставшая «модным словом» и «общим местом» светских и несветских разговоров о стихах. И коль уж мы начали «с этого места», то, наверное, имеет смысл отвлечься от собственно приема, от т. н. «инфинитивного письма» и задуматься о его смысле. Что означает эта «медитация об альтернативном жизненном пути» и о разных, «возвышенных» или «нарочито сниженных» версиях «своего образа жизни» или «чужих 96

габитусов»*? О чем напоминает нам это условно-сослагательное наклонение, этот конспект «возможной судьбы»? Об альтернативном пути? О возможностях несостоявшейся судьбы погибшего поэта? А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел... и т. д.

Иными словами, здесь могла быть версия судьбы лирического героя, но ... без самого героя. В конце концов, что оно такое — это «инфинитивное письмо», как не отсутствие грамматического лица, т. е. — отсутствие героя? Впрочем, и это лишь один из приемов и одно из наблюдений над поэтическим языком. Отчасти сродни той идее, что героя нужно сперва найти, вычленить из сплошной вязи мелких деталей, из быта и мусора, что нужно направить свет и слегка изменить «угол зренья»: Его на миг придумала бумага — Чуть-чуть безумец, несколько эстет, Преступник на свободе, симпатяга — Сходи на нет, теперь сходи на нет!

Но если мы последовательно, от начала и до конца, прочтем эту книжку, мы увидим совсем другие картины. Они будет заполнены немалым коли Жолковский А. К. К проблеме инфинитивной поэзии (Об интертекстуальном фоне стихотворения С. Гандлевского «Устроиться на автобазу...») // Известия Академии наук: Сер. литературы и языка. — 2002 . — Том 61. — № 1. — С. 34–42. *

чеством всевозможных персонажей, как те самые многонаселенные голландские пейзажи, о которых тоже уже достаточно написано в связи с «поэтологией» Гандлевского. Они прорисованы до мелочей, от косого света до дребезжащих стаканов, от спичек до шнурков, и люди в этих стихотворных пейзажах зачастую составляют некий общий план, они удалены от «горизонта событий», они кажутся маленькими под высоким небом, они теряются среди снега, кустов и деревьев, они — одна из деталей пейзажа. Наравне с другими деталями. Эта книжка организована хронологически, так что можно увидеть, как картины эти со временем меняются, как неразличимые фигурки исчезают, а иные, близкие, наоборот, выступают из пейзажа. Первое стихотворение здесь помечено 1979-м годом, последнее — 2011-м, а на дворе у нас 2014-й. Итого тридцать с лишним лет, хотя к концу цифра округляется: Хотя миновало сорок лет — целая вечность коту под хвост...

Открывается книжка железнодорожным разъездом и им же заканчивается: и это «мысль описывает круг», или эти поезда, товарняки и электрички, идут по кругу, как в том советском анекдоте об остановившемся времени. Наконец, это наш герой «вечность спустя» возвращается «на круги своя». Как бы там ни было, но мы последовательно вглядываемся в эти пейзажи и в людей, которые там, внутри. И мы видим беспорядочные празднич98

ные застолья с шумными гостями, с «долгой пластинкой» и полночными грозами, с давней любовью, что сидит «немного справа» и уходит раньше всех. «Сходки повес» с непременным «битьем зеркал», «много позы, много вздора, много пыла», много цвета и много звука, — бесконечный праздник, — там вообще «все на свете праздник — красный, черный, голубой». «Праздником», к слову, называлась одна из первых поэтических книг Гандлевского, вышедшая в середине девяностых. А самая первая называлась «Рассказ», и осколки эпических «историй» мы тоже здесь найдем: все эти «вереницы», где автор, как ему и положено, где-то сбоку в полуанфас, «очарованные странники» — «Величанский, Сопровский, Гандлевский, Шаззо — Часовые строительного управленья», «Бархударов, Крючков и компания», неведомый Темирбаев с платформами на пятом пути... Эти пейзажи, в самом деле, густо населены, но, кажется, есть два исходных локуса: — городской и коммунальный, праздничносуматошный, будто отраженный в битых зеркалах (зеркал вообще много, и дело тут не только в Ходасевиче, хотя Ходасевич, безусловно, отдельная тема) — и другой, где вокзалы, электрички, разъезды и одинокий человек в осеннем пейзаже, где «река, разлука, мать-сыра земля», припев не скучный, но традиционный. Именно этот — безлюдный, дорожный, с уходящим движением (железнодорожное полотно и течение реки) составляет раму для перво99

го, — суматошного, размытого и мельтешащего как «кинолента Шосткинского комбината». Про Гандлевского писать тем труднее, что сам он фору даст любому пишущему о стихах, и его авторефлексии на порядок убедительнее наших левых домыслов. Он однажды назвал этот способ описания мира «критическим сентиментализмом», и та давняя статья сродни известному ломоносовскому манифесту о трех стилях: высоком, низком и главном — среднем. Суть такого самоопределения понятна, если вспомнить поэтическую ситуацию восьмидесятых: фактически, — слом эпох и поиск языка, — между пафосом и иронией, между высокой лирикой и концептуальной деконструкцией. Знаменательно, что в поэтической биографии Гандлевского было две поэтические группы: сначала «Московское время» (Сопровский, Кенжеев, Цветков), затем «Альманах» (Пригов, Айзенберг, Кибиров, Рубинштейн). И если «Московское время» обращалось к традиции и высокой норме на фоне адаптированного языка «разрешенной» советской поэзии, то авторы «Альманаха» в большинстве своем занимались совершенно другими вещами: они отстраняли, деконструировали и обессмысливали этот язык с его привычными формулами, и в общем, они разрушали нормативность как таковую. Гандлевский был и с теми, и с другими, но по сути — ни с теми, ни с другими. В «Московском времени» вообще не было программ и манифестов, там было ощущение дружеской общности, выразившееся в культивировании соответствующих жанров, и 100

еще там было ощущение высокой ценности русского Серебряного века; но у каждого он был свой, и для Гандлевского, как теперь уже совершенно очевидно, главным поэтом там был Ходасевич. У московских концептуалистов из «Альманаха», безусловно, была программа, но Гандлевского с ними если что и роднило, то некий прием, игра, сдвиг, сброс — из высокой цитаты в уличное просторечие, как в тех знаменитых стихах про «аптеку, улицу фонарь / под глазом бабы». Но и в этом смысле, как теперь уже очевидно, Гандлевскому был гораздо ближе Лев Лосев, нежели Дмитрий Александрович Пригов. Это игра между инерцией языка и привычками речи, между поэтической метафизикой и уличным «диаматом», между «недоноском» Баратынского и «недобитком» из советского газетного фельетона. И действительно, что-то в этом роде двести с лишним лет назад делали сентименталисты, создававшие литературу частного человека и открывшие язык «малых жанров», поэзию частной жизни. И коль скоро мы уж начали этот разговор в живописных аналогиях, то открытие «литературы частного человека» в свое время совпало с открытием камерной голландской живописи, и «путеводитель» Батюшкова в знаменательной «Прогулке в Академию художеств» неслучайно любуется срисованным у голландцев фонарщиком и высмеивает псевдоитальянские красоты, созданные под бледным петербургским небом. «Критический сентиментализм» переводит на язык поэзии те самые повседневные человеческие картины, оправ101

ленные в малую раму. Эти пестрые обитатели улицы Орджоникидзержинского во всех подробностях амуниции и в непредумышленных мизансценах праздничных застолий, и эти милые таинственные женщины «немного справа» у окна, — весь этот мир «простой и целый», и отражения его, драматичные, распадающиеся в пресловутых осколках битых зеркал. И эти черные фигурки под высоким небом, плохо различимые, едва выступающие из тени, из вязи придорожных деревьев... Помнишь картину? Охотники лес покидают. Жмутся собаки к ногам. Вечереет. Февраль. Там в городишке и знать, вероятно, не знают Всех приключений. Нам нравилась эта печаль. Было так грустно, как будто бы все это было — Две-три поляны, озера, щербатый паром. Может, и было, да легкое сердце забыло. Было и горше, но это уже о другом.

102

Літературно-художнє видання

Серія «Числа» Випуск 9 Сергій Гандлевський

За 60 (Російською мовою)

Редактор-упорядник Інна Булкіна Обкладинка Тетяни Ласкаревської Відповідальний за випуск Микола Климчук

Підписано до друку 01.08.2014. Формат 70 × 100 1/32. Гарнітура PT Serif Pro, PT Sans Pro. Папір офс. Друк офс. Зам. № 14-200. Тираж 500 прим. Видавництво «Laurus» ДК № 4240 від 23.12.2011 04114, Київ, вул. Дубровицька, 28 Телефон: 0 (44) 234-16-30 laurus.info@yahoo.com www.laurus.ua Інші книжки видавництва — http://issuu.com/laurus_press Віддруковано у ТОВ «Друкарня “Бізнесполіграф”» ДК № 2715 від 07.12.2006 02094, Київ, вул. Віскозна, 8 Телефон/факс: 0 (44) 503-00-45