Гавриїл Костельник: приповедки

Page 1

Гавриїл Костельник: приповедки ДАВНИ ПАЙТАШКИ Вони себе нє були родзина, були лєм пайташки, алє пайташки од першей младосци. А “пайташка” нє раз вецей значи, як “шестра”, бо то ше шестра зос шестру и погнїва, и ґу нєй ше нє озива; а пайташка пайташку вше “шестричко” вола. Бо кед ю уж так нє вола, та теди су уж нє пайташки. Єдна була Ержа, а друга була Ката. Нєшка у моїм родзеним валалє нє найдзеш медзи дзивчатами анї єдней Ержи або Кати; Леона, Ксения, Феврона, Мелана – таки тераз маю мена дзивчата у моїм родзеним валалє. А дараз було иньшак. Ержа, Ката, Настя така була мовдя. Пременєла ше мовдя, бо мовдя – вода, а нє камень, и нїч нє лєгчейше за ню, як уцекац – меняц ше. Тота иста вода, а кажда габа у нєй нова. А швет вше люби нове. Одала ше Ержа, одала ше и Ката. Ката була Ержи дружка на свацби. Ержа була худобна, а Ката богата. Ката остала з мужом у своїм валалє и у своєй хижи, бо була єдиначка, та єй муж бул присташ. А Ержа пошла з мужом до швета – до Сриму. Пошла за лєгчейшим а лєпшим хлєбом. У Сриме була туньша жем, а за параста жем – то жридло живота. Алє дзе ти сцекнєш од нужди? Народна пословица гвари о нужди “кед єдна прейдзе, друга придзе”, а св. писмо гвари, же ше “од того, цо мало ма, вежнє ище и тото цо ма”. Та якош так пошло и Ержи. По трицец рокох умар єй муж. Кед би єй уж могло буц добре, баш теди пришла на ню нова нужда. Дзеци (а мала лєм сами дзивчата) уж пристановела, алє тераз остала сама як палєц. Зле буц самому на швеце, гварел то уж Господь Бог у раю, а Ержа себе тото нагадала, кед остала ґдовица. Ґу тому жецови нє пойдзе, бо тот ма вельо дзеци, та вше лєм з нїма бриґа; ґу гевтому нє пойдзе, бо гевтот нєдобри; а треци скупи – жаловал би єй ложку страви. Алє и сама буц нє може, бо жецове питаю – цо уж жецове вше питаю – тал, алє до конца: шицко би сцели вжац – и жем и хижу, а єй мацери, нїч. Най ю Бог ранї! Думала, думала ґдовица Ержа: чи би наисце нє мож винайсц даяку драгу, по хторей би пошла на таке место, дзе би ю Бог ранєл. А ту були лєм два таки драги: або умрец – або ше одац. Умрец? – Лєгко то устом виповесц, алє чежко шерцу знєсц. Одац ше – та так, а нє иньшак! Кельо же то ґдовици знам – думала себе Ержа –, цо мали уж вецей як 60 роки, кед ше одали, а я ище нє мам 60 роки. Одац ше – алє як, за кого? Ту у Сриме мало Руснацох (то нє тераз було, кед себе Ержа так думала!), мало ґдовцох – нєт у чим виберац. А я нє сцем гоч якого! Треба ше то розпитац: “Чи то нєт ґдовцох на вибор у тим нашим руским гнїздзе, дзе сом ше родзела?” И преказала Ержа Кати, своєй пайташки: “Чи нєт там у вас ґдовца за мнє?” А Ката преказала: “Єст, лєм придз, та себе виберай!” Бо – знаце – то леґинь глєда себе дзивку, а ґдовица сама муши себе глєдац мужа. Голєм при женячки остали на швеце добри обичаї: тому, хто у нужди, ту ше кланяю; а вшадзи индзей кланя ше тот, цо у нужди. Бо то – знаце – леґинь ше женї, кед сце и з ким сце; а дзивка лєм чека, хто по ню придзе. То так спада, же би ше леґинь дзивки кланял. А ґдовец ше женї, бо муши, а ґдовица – бо сце. Та най ше ту вона кланя. Пришла Ержа до свойого родзеного валалу, нє надумовала ше длуго. Оздаль уж двацец роки ту нє була. Дзе же пойдзе, дзе одшеднє? Можебуц же и мала ту даяку дальшу родзину, алє – Господь би то знал прецо (можебуц, же би не розглашиц, нач ту пришла) – Ержа одшедла у Кати, и крашнє ю препитала: “Ша знаш, шестричко, так и так...” А була то нєдзеля – шак то уж так Ката вибрала, бо то нєдзеля найлєпши вашар на млодих, а поготово, кед тоти “млоди” уж


Гавриїл Костельник: приповедки стари дїдове: теди су шицки дома, шицки приходза до церкви, та їх там мож шицких видзиц, да вони о тим и нє знаю. Вибрали ше давни пайташки до церкви по другим дзвонєню. Иду сами. Стретаю по драже людзох, алє нє сцу ґу нїм ше прилучиц, бо маю свою бешеду, та їм нє треба шведкох. Гей, нє так то випатрал валал, кед ше Ержа з нього виселєла! И валал и людзе – шицко якешик нове, нєпознате. Випитує ше Ержа о шицким, о шицких людзох. А хто ту бива при вас, шестричко злата? Ката: Андри Паланкош. Ержа: Яй, тот шалєни! Ката: Шак тот. Иду далєй. Ержа: А ту хто бива? Ката: Михал Нялкош. Ержа: Яй, тот зазрак! Ката: Шак тот. Ержа: А то чия хижа, шестричко злата? Ката: Янка Дурнїцкого Ержа: Яй, того дурґова! Ката: Баяко! Вон ґазда, ґаздує. Ержа: Ша кед є за то дурни, паметам го, ище кед бул леґинь. Як лєм з нїм його жена провадзи? Ката: Муши, цо зна!? Иду далєй. Ержа: Шестричко злата, а ту хто бива? Ката: Дюра Гопков, ґдовец. Ержа: Тот назрачи? Ката: Шак тот. Ержа: Верабоже нїґда би сом за ньго нє пошла! Волєла би сом умрец! Ержа: А ту хто бива, Като? Ката: Микола Беґайлов. Ержа: Тот хроми? Ката: Тот. Ержа: Ту бивал дакеди Ферко Бундава, тот бритки, цо мал главу, як мирица. Ката: И тераз ту бива. Ержа: Яй, ище нє умар, кед є таки бритки? Захрань ме Боже, од такого! Иду далєй. Ержа: А чия то хижа, шестричко злата? Ката: Василя Натеґача. Ержа: Тот пиянїца? Пресвята Богородицо, захрань ме од такого! Ержа: А тота хижа чия? Ката: Денчия Славного. Ержа: Яй того бетяра! Ката: Шак того. Ержа: А тота хижа чия? Ту бивал, як паметам Данил Цимбала. Чи ище жиє? Тот бул добри и красни и мудри – до швета. Алє нє бул богати. Ката: Уж умар. Тераз ту бива Данил Киканїчов. У Америки себе заробел пенєжи, та поставел нову хижу. Ержа: Чкода, же Данил Цимбала умар. Киканїча нє познам. Муши буц младши.


Гавриїл Костельник: приповедки Ката: Дас дзешец роки, як ше оженєл. Ержа: А ту, Като? Оздаль ище вше жиє тот богати Шаркань, цо нє є и нє пиє а роби, роби, роби – оздаль лєм шмерци на красни кабат... И то ми ше нє люби. Ката: Шак жиє. Ержа: Яй Като, Като! Полак швета шалєного, а полак бриткого! Шак кед шицки таки, и мой нє будзе иньшаки! Знаш же ше нє одам – нїзач! Най ше одаваю млади, док нє видза, яки то швет. Дзивчецу шицко красне и добре, бо ище нїч нє видзи – ище нє зна, як на швет патриц, цо у нїм глєдац. А за нас старих? Най ше женї ґдовец, бо вон муши, бо анї му нєт хто увариц, анї ушиц, анї орайбац – а я, жена, я себе и уварим и ушиєм и орайбем. Нє, Като, нє одам ше нїзач! Ша знаже и я думала лєм як шалєна, кед сом ше под старосц надумала видавац. Шестричко злата, нє гутор о тим нїкому. Шак лєм якошик жиц будзем – кед сом тельо прежила, и тото кус ище прежиєм, алє одац ше нє одам. А поведз лє ми, шестричко злата, дзе ше подзели тоти дїдове и баби, цо їх тельо було по драже, кед людзе до церкви ишли – кед ми були млади? Ката: Знаш, шестричко злата, и я себе уж тото думала. Алє то тоти дїдове и баби уж вимарли, а тераз уж ми баби, а нашо мужове – дїдове. Ержа: Яй, яй, шестричко злата, наисце правду гуториш! Уж то нам ше нє одавац, гришни язик нє мучиц, людзох нє судзиц, алє ше Богу Нєбесному модлїц – до гроба ше готовиц. Так, так, шестричко злата! Уж я у церкви нє будзем ґдовцох патриц, алє Бога славиц и препитовац. – Боже, милостив буди ми гришней! * Така то була тайна бешеда медзи двома давнима пайташками. А дзвони задзвонєли по трецираз, шицких людзох зобрали в Церкви, и наводзели їм на душу нову, вельку думу, цо таке шветло руцала на їх душу, як нєбесне слунко на жем, на хторей пре нєбесне слунко и зос блата красне квеце рошнє.


Гавриїл Костельник: приповедки КРЕДЛА И КРЕДЛАНЯ Кеди-нєкеди, як даяки давни, дзециньски сон, приходза ми на розум Кредла и Кредланя. Нє чули сце о нїх нїґда? Нє паметаце їх? Но, гибаль сце нє з Керестура, з мойого родзеного валалу, гоч сце и прави Руснак; або вам нєт ище штерацец роки, та ше чудуєце. А мнє баж штерацец роки, та їх паметам. И мал бим вам дацо о нїх погуториц. О Кредли и Кредланї. То були Шваб и Швабица, минар и минарка у сувачу на Циґлашоре у Керестуре. Нє тераз то було, та так наисце и я їх мало паметам. Гварим вам: лєм як дзециньски сон. Шак могол сом теди мац даяки пейц-шейсц роки. Алє то таки сон, же на цали живот остава. Як силне швето є паметне, гоч и кратко тирвало. Як кед ше нєбо отвори – та вец о тим старши приповедаю младшим през цали свой живот. Кредла и Кредланя! Знаце, у тим стародавним сувачу, цо конї у нїм цагали. Около, вше около ходзели. А ґазда шедзел на доронґи, круцел ше, як хлапци на кирбай, кед ше вожа на конїкох у “комендиї”, та так конї гонєл. Або ишол за коньми, кед му досадзело шедзиц. Вше з батогом у руки – дабоме. Та кеди-нєкеди цморкнул на конї, або закричал: Но, Ленка! Сирка! Гайд! Гайд! А сувач млєл и давал знак, же мелє. Дуркал, Боже, вше дуркал: та-та-та ра-рара... Ах, тот глас! Нїзач бим го нє дал! Нє верице? Швет сом прешол уздлуж и попрейґа, пошивел сом, нєгочяке сом видзел и чул, алє тот глас остал ми якошик наймилши – нє найсладши, алє наймилши. Таки – як мила робота. Знаце ви, цо то мила робота? Кед сцеце на шицко на швеце забуц, та ше бере до своєй роботи, яку любице, та маце и роботу и забаву: и живот и забуце живота. Теди на души лєгко. Робице, а одпочиваце. Та таки бул тот глас, тото сувачово дурканє: та-та-та ра-ра-ра – од рана до вечара. Верице чи нє верице, на тим швеце ище лєм єден глас ми таки мили: кед витор гвижджи вноци, а конари на древох або телеґрафски дроти йойча... Тисяч души теди ше нараз озиваю у мнє. А кажда сце жиц, бо лємцо ше на швет народзела. Кажди конарчок, кажди дрот – то єдна душа. Витор и конари на древох и телеґрафски дроти остали, алє тоти стародавни сувачи уж препадли. Та ми смутно, же їх нєт. Жаль ми за нїма, як за златом, цо давнєйше ходзело людзом по рукох, а вец го – пре войну – на паперово пенєжи розменєли, а папери страцели вредносц. Лєм число остало... У таким то стародавним сувачу Кредла бул минар. А Кредланя була його жена. Шваб и Швабица. Потим можеце знац, же нє були зос нашого валалу. Пришли до нас – за хлєбом. Нє знам: одкаль. Гварим вам, же сом теди дзецко бул. Лєм як єден образ, на хторим вони намальовани – Кредла и Кредланя, так ми стоя пред очами. Попитайце ше старших одо мнє Керестурцох, вони вам вецей погуторя о Кредли и Кредланї. А я вам повем тото мало, цо знам, алє го мушим повесц, бо ме мучи у души. Млєли сувачи кеди-нєкеди, а Кредлов вше млєл и дуркал од рана до ноци. Як годзина, цо нїґда нє престава ходзиц. Як же би нє млєл, кед найлєпше млєл – а валал вельки, та єст хто єсц и єст кому млєц. Нє верим, же Кредлов сувач так млєл сам пре себе. Нє пре себе, алє пре Кредлу – пре минара. Бо, знаце, Кредла бул з того народу, хторому порядок – перше. А ґу тому бул статочни чловек.


Гавриїл Костельник: приповедки Розумице ме, цо сцем повесц? Почекайце-лє, дораз похопице. До Кредли єдли Руснаци чарни хлєб, як жем, а Кредла їх научел били хлєб єсц. И сам єдол били хлєб и других научел. Знаце, же бул худобни, кед до люцкого валалу пришол за минара. А били хлєб єдол! Наисце то, чудо! Нєможлїве стало ше можлїве у живоце Кредли и Кредланї. Розумице ви, цо то значи? Кредла преврацел валал, живот – закаламел го. Худобни, бидни минар Кредла, Шваб. Думаце, же вон видумал билу муку? Нє верим, же бул мудрейши од нашого першого лєпшого ґазди. Алє вон бул з того народу, хторому порядок – перше. И нє чудо, бо тот народ ше учи уж два тисячи роки, як треба и як мож чловекови жиц на швеце. И тото ше научел, же порядок, статочносц, вредносц – то за чловека перше. Од того шицко далєй идзе, як рика од жридла. Запаметайце себе тото! Найдзеце з нього у живоце хасен – як дукат на драже. Верабоже! Як Кредла робел, як любел свою роботу и як ю статочно оконьчовал, тото сом вам нє годзен погуториц. То треба видзиц – голєм раз, и досц, же би похопиц. Око вецей видзи, як цо язик годзен виповесц. Опишце, кед сце годни, белаве нєбо, або червену ружу цемному од народзеня. Агейце, же нє мож! То треба видзиц! Кредла мал два руки и два ноги, два ока и єдну главу – як шицки здрави минаре. И цо робел, робел, як кажди минар. Голєм так могло випатрац тому, хто нєосетни. Алє била, як шнїг, мука гуторела, же Кредла иньшак робел. Видзели ви такого, цо на чудо танцує, и такого, цо танцує як кед би лєтал? И єден и други з ногами пребера, алє зато нє єднак танцую. Ша ище людзе и ходза нє єднак. Та видзице, у тим главна розлика. Под Кредлову руку стародавни сувач видуркал билу муку, як нєшкашнї з вальцами ю вигриже и вируци до меха. Лєм цагай зос нєй рейтеши! Знал Кредла свою роботу и – як гварим – статочно то оконьчовал. Алє чисто по руски гуториц нїґда ше нє научел. Вше ше познало, же є Шваб. Вецей вам нїч нє знам повесц о Кредли. Койцо сом забул, бо то нє тераз було, алє тото сом нє могол забуц и мушел сом вам повесц; бо ме джубало у шерцу. Як кед ше курче виджобує з вайца на яр. Но, а о Кредланї вам нє знам повесц оздаль анї тельо. Так ше ми видзи, же сом то лєм раз у живоце видзел. Наисце мушело буц вецейраз, шак паметам, же ме вона “Кабриґ” волала и “похераї” ми давала. А за єден раз одкаль би ше вжала така єй любезносц ґу мнє? Алє, як гварим, так ше ми видзи, же сом лєм раз видзел. Одвезол сом ше зос отцом на кочу до сувачу млєц – до Кредли. Припитал сом ше: Апо, и я пойдзем млєц! – Шак то шицки дзеци любя таке дацо. Шедзел сом на мехох зоз житом, як чутка на кукуричанки. Кредланя баж була на дворе – чи куром єсц давала, чи швиньом, вера, то уж нє паметам. Груба, велька Швабица. А гуторела по руски – керестурски кури ше з того шмеяли. Алє зато була мудра и вредна ґаздиня. Накеди зме станули з кочом на дворе, такой ме по мену волала: “Кабриґ! Гебо (гепо) до хиша! Гебо, гебо!” И вжала ме до хижи. Та – цо думаце! – “похераї” ми давала! Вера, нїґдзе я теди “похераї” нє єдол, лєм у тей Швабици. А яка була хижа! Думал сом, же сом голєм у панотца, кед нє у самей церкви. Таке шицко було у хижи швицаце – чисте, красне, паньске. Думал сом, же сом у даякого богатого спаиї – а я бул у худобней минарки, цо до люцкого валалу пришла – за хлєбом. Два посцелї висцелєни “фино” и прикрити зос паньскима плахтами. Два швицаци ормани и орманьчик. А на орманьчику крашнє шором поскладани танєри, склєнки и погарики, векши и менши, койякей фурми – як у варошу у дутяну за облаком, людзом на показ. На столє нови скоряни парток, а коло стола плєцени карсцелї, як нови. Гварим вам, шицко було чисте, фине, паньске. А то було теди, кед у Керестуре у першого ґазди у преднєй хижи


Гавриїл Костельник: приповедки були лєм два прости лавки при мурох и прости стол у куце, дзе ше лавки сходзели; даґдзе за замасценим орманьчиком брудна пинтовка од палєнки або од витройону и даєден вищербени, лєм раз до року пред Кирбайом умивани погарик... Кед Кредла, люцки слуга, худобни минар, могол мац у хижи шицко паньске, знаце, же тото могол мац и лєпши керестурски ґазда. Алє нє знал, нє розумел, та и нє дзбал, та як могол мац? А Кредла мал! Гей, гей – шак то нє нїч! О тим мож думац през цали живот. Нє знам, як хто, алє я тото порозумел аж теди, кед сом ше по швеце розпатрел. Кредла бул у худобстве богати и преуказал Керестурцом: як мож буц у худобстве богати. А Керестурци теди були у богацтве худобни. А кельо то єст ище и нєшка таки койяки, же су у богацтве худобни. Душа Їх худобна, нє видзи, нє зна, нє сце, нє дзба, та гоч дзе є и гоч у чим, та вше лєм є худобна. Шицко чловек може, лєм треба знац и сцец. А Кредла и Кредланя знали и сцели буц богати, гоч у худобстве. Видзели сце дараз тоти мали курочки? То нїнач. Бо анї їх вайца, анї їх месо нє даваю ґаздинї хасен. Алє то миле видзиц и мац – то богацтво за очи и за шерцо, гоч и нє за уста и за брух. И – цо повеце? – перша Кредланя, худобна минарка, Швабица, тримала тоти курочки у Керестуре. По нєй и презвали, у нас тоти курочки и когуцики “Кредла”. Таку красну памятку охабела Кредланя Керестурови. Но, и то вам уж шицко, цо паметам о Кредли и Кредланї. Вецка сом їх страцел з очох, и нє знам, кеди и дзе помарли – бо сиґурно уж нє жию, – и дзе лєжа поховани. Алє так ше ми видзи, же вони нє умарли, шак жию далєй у тих чистих, блїщацих погарикох, танєрох, плєцених карсцельох, у билей муки, у тих “похерайох”, цо ше заведли у Керестуре, у моїм родзеним валалє, по Кредли и Кредланї.


Гавриїл Костельник: приповедки СМУТНА ҐДОВИЦА Нє о людзох ту бешеда, алє о ґовльох. Нє о людскей ґдовици, алє о ґовльовей. О нїм и о нєй. Лємже, знаце, и ґовлї живи створеня, цо маю очи и шерцо, та їх нєщесце барз сподаба на чловеческе. На панотцовей хижи на єдним коминє справели себе ґовлї гнїздо. Вибрали себе место, дзе їм ше любело, нє питали ше: чи шлєбодно, чи нє шлєбодно. Таки у нїх обичай. Давнєйше, док бул стари парох, цо мал вельку родзину и вельо дзеци виховал, нє дзбал вон за ґовлї. Шак вони ґаладза комин и стреху, а кед сухи рок, та ­ вера – єдза курчата, бо нєт жабох на досц. И казал вон зруциц гнїздо зос комина. Алє ґовлї ше упарли, и заш нове гнїздо правели на тим истим месце. Так, було кажди рок през вецей роки. Умар стари паноцец. Пришол нови парох – млади, а нєженєти. И так за ґовлї пришло, як то ше и медзи людзми ведзе, по нєщесцу щесце. Алє нєобичне щесце вше зрадлїве, бо скрива у себе якеш нєсподзиване нєщесце. Нови парох любел ґовлї. Кажди дзень ходзел по загради и припатрал ше на нїх: як злєтую з гнїзда и як прилєтую; як кляпкаю, кед ше радую; як з главу викруцую, як кед би ше модлєли, кед кляпкаю; як стоя на єдней ноги, кед одпочиваю. И вше у дружтве приповедал о тих ґовльох, як о своєй родзини, та вше так и гуторел “мойо ґовлї”. Шак сам бул на швеце, а чловек так створени, же сце мац дружтво – свойо дружтво. Кед же го нє ма, та ше будзе “цимбориц” зос ташками, зос мухами, зос пауками... (Єст то таки кояки приповедки о тих, цо у цемнїци або на пустинї сами жили.) Чловек ма вельку душу, та ше муши з даким подзелїц зос ню. А нови парох мал за собу нєобични живот – як кед би пришол зос пустинї. През дванац роки бул далєко од свойого народа на парохиї дзе заправо нє було вирних. То и нє була парохия, алє мисионарска стация. Тоти дванац роки вон преграл на гушльох и прешпивал. Ша цо знал иньше робиц? Вжал гушлї та себе грал – грал и пришпивовал. Видумал, якму шерцо сцело. Раз смутно, раз весело. А тераз на новей парохиї уж мал кому грац и шпивац “своїм ґовльом”. Шедзела ґовля на вайцох. През цали днї шедзела, а ґовляк ю одменьовал лєм тельо, же би себе могла найсц дацо прехвациц и ноги випросциц. Радовал ше паноцец: буду ґовлячата! Таки малки ґовлячата, як гушата! Подрошню, та вец буду лєтац... Як то будзе крашнє! Як кед нове лїсце на яр на древох вирошнє. Шак шицко нове – миле. Алє случело ше нєпредвидзене нєщесце. Лємцо ше ґовлячата вилягли, а ґовляк дзешкаль препад! Єдного дня препад. Випатра ґовля, а ґовляка нєт. Патри уж и паноцец а ґовляка нєт. Гу, та дзе є? Цо ше з нїм стало? вигнївал ше паноцец ходзаци по загради. Од рана до вечара ґовляка нє було. Алє препущим самому панотцови, най то вон о тим приповеда, бо вон тото шицко видзел и чуствовал од початку до конца, та лєпше погутори, як би я могол. А вон о тим и так уж сто раз приповедал. – Наисце то було єдно жалосне чудо, гварим вам – гуторел паноцец. Патрела ґовля през годзину на восток, анї з главу нє порушела, анї з оком нє клїпнула. Алє ґовляка нєт з востока. През другу годзину патрела на запад. Алє ґовляка нєт зос запада. И заш обрацела главу, та патрела през годзину на сивер – як мертва. Алє ґовляка нєт зос сивера. Патрела на концу на юг – през годзину. Алє ґовляка нєт и зос юга. Цо себе жалосна могла думац? Же ю ґовляк охабел, другу ґовлю себе нашол? Ух, панотцов ґовляк тото нє шмел би зробиц! Шак була би ми ганьба! А я їх од хижи нє одбивал, же би мал прецо сцекац.


Гавриїл Костельник: приповедки Кед даяка ґовля лєцела, а я себе уж думам: то вон! Алє то нє вон бул. А ґовля на гнїздзе – чи нє чудне? одразу знала, же то нє вон. Зос самого початку, накеди лєм збачела даяку ґовлю, же лєци, нагло руцела зос главу и оштро патрела, як кед би у нєй надїя ожила, алє дораз главу спущела: познала, же то нє вон. По чим? – Бог би то знал! Шак шицки ґовлї єднаки, а вона уж здалєка познала свойого ґовляка и люцки ґовлї. Пред вечаром злєцела ґовля з гнїзда. Думал сом себе: приведзе вона свойого ґовляка. Ґовлячата пищали, главки з гнїзда подзвиговали, єсц питали. Алє ґовля им нїч нє принєсла. Оздаль ше бала, же ґовлячата скорей погиню од хладу, як од гладу, бо то уж було под вечар. А я себе уж нєдобре подумал: Вера, то нє добре! Ґовляка мушел дахто забиц! На други дзень слунечко зашвицело, а ґовляка нєт у гнїздзе. Заш патри ґовля през годзину на восток – и так около по швеце. Нїґда би сом таке нє верел, кед би сом сам нє видзел. А я ше уж питам по валалє: Нє видзели сце мойого ґовляка? Препад ми ґовляк! Були людзе – шак то єст вшелїяки людзе – цо ше ошмиховали; алє були и таки, цо ми обецовали, же ше попитаю по валалє. И ище того дня пришла єдна жена ґу мнє, та ми гвари: Вашого ґовляка забил полицай Штефан – з пушки. То мушел буц ваш ґовляк, бо вон го забил вщера рано на пажици при долїни. Я скочел як опарени: Так наисце! То мушел буц мой ґовляк! Нєщешлїви ґовляк, нєщешлїва ґовля, нєщешлїви ґовлячата! Гу, Штефанє, та цо ши бул таки шалєни, же ши мнє ґовляка забил! Такой сом вжал калап, та до валалскей хижи ґу полицайови Штефанови. – Штефанє! Забили сце вщера рано ґовляка на пажици? Штефан ше ошмихнул, та гвари: Так, паноцец! Забил сом ґовлю – нє знам, чи то бул ґовляк, чи ґовля... Шак алє то нє чловек, анї нє овца, же би нє шлєбодно було забиц. Ґовлї лапаю курчата! – Штефанє, Штефанє, алє то бул мой ґовляк! Знаце ви: то бул мой ґовляк! А тераз – пре вас – ґовля остала ґдовица, а ґовлячата – широти. Така смутна ґовля остала, же ме нє подноши на ню патриц. Цо сце, зробели! Цо сце зробели! А Штефан ище кепкарел: Га, паноцец, кед би то ви були ґовлякови пантлїчку або даяки гайштук на шию привязали... Алє так – през того – вера сом нє познал, же то ваш и же ма дзеци, та буду широти... Я попатрел оштро на полицая (а подумал сом себе: вера то ше людзе нє знаю милосердзиц над нєщесними у швеце). Такой Штефан змекол, бо видзел, же ше нє шалїм, та ме препитує: Пребачце, паноцец! Нїґда бул сом тото нє зробел, кед бим бул знал, же то ваша ґовля. Е дабоме! Алє ґовляка з тима словами нє оживел! Идзем дому, патрим на ґовлю уж здалєки. А так ми ю жаль – як чловека! Уж ши ґдовица! Вера, смутна ґдовица, бо ци ґовляка забили!... Сцел би сом єй тото повесц, алє як єй повем? Пришол сом дому. А ґовля ми у розуме. Вжал сом гушлї, вишол сом под лїсковец до заградки, та граєм, граєм, яки лєм знам, найжалоснєйши писнї. Слухай, ґдовицо на коминє, то тебе и твойому ґовлякови, цо го забили! По поладню заш злєцела ґовля з гнїзда. Е дабоме – думам себе – идз ти, зберай себе и чадом єсц, добре робиш! Нє мож то вше лєм жаловац, треба то ше борикац у живоце! Принєсла ґовля цошкаль єсц ґовлячатом, алє то малко було. Ґовлячата пища и пища. А вона заш одлєтла и заш прилєтла. Лєм же як сом видзел, нє могла себе дац раду. Нє могла свойо чада преранїц. Чежко ґдовици зос дзецми, гоч и кридла ма!


Гавриїл Костельник: приповедки А я чловек, та себе думам: а якже теди ґдовици, цо нє ма кридла? Смутна ґдовица! Гу, аж на ґовльох сом ше научел: яка то муши буц горка трапеза – живот ґдовици з малима дзецми... Алє, дабоме живот ґдовици скрити у штирох мурох, а живот ґовлї виставени на верх швета – у гнїздзе на коминє! О три днї престал диждж падац. А я обачел, же уж лєм двойко ґовлячата дзвигаю главки у гнїздзе, кед ґовля прилєгнє. Гевти двойо мушели уж погинуц! Вера, погинуц! А далєй за два днї уж анї єдно ґовляче ше у гнїздзе нє озивало... Ту ци живот ґовлї ґдовици и єй широткох! На! А ґовля шедзи на нїх, поздиханих ґовлячатох. Як шалєна! Чекам я, чи їх вируци з гнїзда. Алє нє повируцовала їх. Та я наказал чловекови, же би вишол горе на хижу, повируцовал здохли ґовлячата з гнїзда. Остала ґовля сама. Смутна ґдовица! А вец, да видзице, яке ше случело чудо! Нє знам одкаль, озда з цалей Бачкей, почали ше ґу моєй ґовлї злєтовац ґовляки. И по троме, по штирме нараз. Ставали на мою хижу, зблїжовали ше ґу ґовлї. Так випатрало, же ю “питаю”. Як же вони дознали, же моя ґовля остала ґдовица, над тим сом ше нїґда нє могол пречудовац. Алє наисце ю “питали”. А моя ґовля їх нє сце! Одбива їх од гнїзда. Цо ше даєден зблїжи ґу гнїзду, а вона на ньго зос кридлами и сичи на ньго як гад. Оздаль ище вше чекала свойого ґовляка. Алє же тужела за нїм, то сиґурне; шак иньшак би нє одбивала “питачох”. Так було през даскельо днї. Вше ґовляки прилєтовали на мою хижу, а моя ґовля їх одганяла. Нїґда би сом таке нє верел, кед би сом нє видзел! Алє на концу пришол якиш нови ґовляк. Таки, як и шицки инши ґовляки. Голєм, я чловек, нїч нє видзел на нїм иньшакого, як на иньших. А цо моя ґовля видзела на нїм, нє знам; алє мушел ше єй баржей попачиц, як иньши, бо його прияла до гнїзда. Од того дня вон постал єй ґовляк. Бивал зос ню у гнїздзе на моїм коминє, як предтим гевтот перши ґовляк. А вона ше розвешелєла и почала жиц. Гей, так то, вера! Живот нє шала, и ґовлї ше муша у живоце борикац. Алє тото сом нїґда нє подумал, же медзи ґовлями таки шор: же ґовля и по шмерци свойого мужа йому верна, же ю ґовляки муша длуго питац, док вона забудзе свойого мужа и док себе вибере другого... Видзице, як паноцец мушим вам повесц, же велї людзе могли би себе добри примир брац зос ґовльох.


Гавриїл Костельник: приповедки КОНЇ ГУТОРЯ Веря людзе, же єст єдна ноц у року, кед Бог розвязує язик нємим жвиром, та гуторя медзи собу. Єдни веря, же то на Вилїю, кед ше Христос народзел; други – же то на Желєни Штварток, кед Христос пре свойо муки през цалу ноц нє спал. Чи так, чи нє так, то чежко ствердзиц. Алє цо людзе веря, та у тим вше даяка правда. Можебуц же жвири нїґда нє гуторя. Алє єст у людским живоце таки днї, кед чловек розуми, цо ше скрива у нємих жвирох, – як кед би му жвири сами о тим гуторели. Бачи Петраш, пейдзешатрочни катона у велькей войни, оцец пецерох дзецох, верабожал ше, же вон чул, як конї гуторели. И точно наводзел, кеди и дзе то було. На Вилїю 1917. року у варощику С. у Ґалициї – у хлїве, дзе бул теди “воємски коньски шпиталь”. Бачи Петраш остал того святого вечара сам у хлїве, же би мерковац на конї. Його пайташе, цо служели з нїм, були з Ґалициї, та пошли на Вилїю ґу своїм познатим у варощику. А бачи, Петраш тужел – ах, як тужел! Ту свята Вилїя, з за горами далєко, далєко його жена и дзеци – през отца. Дзешкаль тераз шедаю ґу вечери, та плачу... Бачи Петраш як кед би їх видзел, як плачу; та вера и сам плакал – лєжаци на слами у хлїве, поцме. Трапели го вшелїяки думи. Чом то так на швеце, же вон ше нє може бриґовац зос своїма дзецми, алє – як на ланцу привязани пес – муши служиц тим двацец “царским” коньом, хтори ганьбу приноша нє лєм царови, алє и каждому чловекови, бо су єден горша здохлїна од другого. Так їх война жедла! А можебуц ище пред роком нє єден з нїх пишел ше у кочу даякого спаїї. Алє цо там конї! Шак на войни ище горше страдаю людзе: Горше, вера, горше! Бо конь нє будзе през цали роки у декунку – у блаце, у водзе, як нєщешлїви катона. Кеди то ше скончи? Кеди нас розпуща дому? Голєм нас старших, цо маме дробни дзеци дома? Чи то годно буц таке, о чим новинки пишу: же то уж остатня война, же – кед ше вона сконьчи – та будзе на швеце вични мир и справедлївосц и шлєбода...? Наисце, такей велькей войни ище нє було на швеце – хто зна, чи вона нє будзе остатня? Людзе змудрею и подобрею, та... Таке себе предумовал бачи Петраш, а у тим ше у хлїве медзи коньми озвал якиш глас – як кед би конь прегварел. Бачи Петраш злєкнути шеднул, та слухал: цо то будзе? А то наисце конь прегварел. А перше його слово було барз чудне “Мараната”. Бачи Петраш нє розумел, цо тото слово значи, аж му я потолковал, же то старожидовске преклятство – зос св. Писма. И дораз шицки коньове одповедли нараз: мараната! А вец тот, цо ше перши озвал, гуторел далєй: – Я медзи вами, браца, найстарши, та мнє припадло право у тей святей ноци, же бим ше перши озвал! Чи сом добре слово вибрал, зос хторим сом вас поздравел? За давнєйших рокох ми ше иньшак витали. Алє тераз преклїнам нашу коньску сереньчу, а найбаржей преклїнам творца тей сереньчи – чловека! Мараната! И заш шицки коньове одповедли: Мараната! То одповедли и зацихли. Як кед би цошкаль чекали. Тераз ше озвал єден з нїх – найнєщешлївши (голєм так ше видзело бачикови Петрашови):


Гавриїл Костельник: приповедки – Хтори сце, браца, мудрейши и осетнєйши, та гуторце, бо време сцека, а ми жадни поради и поцешеня. Длуго то чекац на тоту святу ноц през цали рок! Горко нам тераз, чи то будзе лєпше? И заш шицки коньове одповедли: – Горко! вера, горко! – Можебуц же до року будзе лєпше – ошмелєл ше прегвариц єден з младших коньох, жеби, поцешиц своїх братох по креви, а найбаржей себе самого. – И кед Бог да, та од нєшка за рок заш ше привитаме по нашим стародавним обичаю зос словом “Хайре”. (И тото слово зос св. писма, а значи “радуй ше”.) – Цо, цо ти плєцеш, хлапче? видурел ше на на ньго найстарши – тот, цо бул розпочал бешеду? – Най гутори! най гутори! – обставали за младим даскельо гласи. – Шак тераз наша шлєбода, а време сцека – та чкода би було страциц на зваду. Цо кому у шерцу, та най гутори! Брацику, нолє лєм погутор, як ти то думаш? Зос хторей страни видзиш нове слунечко? – А, то кратка бешеда! – почал ошмелєни тот млади. – Як знаце, я нє одталь родак, алє споза фронту, зарабровани. У нас там шицки людзе гуторели о вичним мире – “лєм кед побиєме нєприятельох, та на цалей жеми постановиме вични мир и справедлївосц”. А кед сом ше нашол по тей страни, дзе ви, та сом и ту тото исте чул нє раз и нє два рази. Тота велька война ма буц остатня! Та гоч хтора страна надвлада, ваша чи наша, за нас коньох то будзе шицко єдно. Побидителє возстановя вични мир и будзе щесце на швеце. Ах, я о нїчим иньшим и нє думам, як о тим: кеди то ше враци тото мирне време, кед ше ґазда в нєдзелю по поладню одвеже на польо по фатюги, а коньови з младих чуткох лєм так млєчко будзе чуриц по пискох, а скора на нїм будзе ше швициц, як червени дукати... Заш так, як дакеди було. Война шицко погубела! Алє ище кущик, та єй придзе конєц – раз на вше! – О, ти маґарцу єден! Чкода, же ши з коньского роду! – так почествовал бешеду младого коня найстарши конь. – Ище ши премало плєви жедол, премало це вона джобала по ноздрох. Кед ше устареєш, та лєпше познаш тайну нашого живота и нашого ґазди, цо трима песц на нашим карку, а ноги на нашим бруху. Браца, нє бранїм вам думац, як сцеце, спреведац ше и лудзиц. Алє спреводзка провадзи на концу конца до препасци. Знайце правду уж и з далєка, та ше приспособце ґу нєй, же би вас спревоцка нє влапела до своєй клїтки. Вични мир? Медзи людзми?... О, знам я тоту приповедку – стара ми ю приповедала. Людзе ше вше лудза зос ню. Бо то ше найвецей гутори о тим, чого нєт. Кедже дацо єст, та цо о нїм приповедац, кед мож на ньго патриц зос очми?! Вични мир медзи людзми?... А цоже то людзе? Фаркаше, медведзе, тиґриси? – Ище премало! Чловек то кат шицкого, цо жиє на жеми. По його жилох чече крев, вицицана зос шицких животиньох. Анї птахи у воздуху, анї риби у води, анї швидконоги жвир на жеми од нього нє уцекнє. Вон ма на шицко способи – страшни и мили, алє сиґурни. Шицко вон сце поєсц, шицко є – а нїґда му нє досц! Фаркаш лєм лапа овци, та їх є. А чловек себе хова овци, же би їх на остатку заклал и поєдол. О, кельо кирвави жертви падаю кажди дзень на його стол! През яке морйо смертельних мукох и стуканьох преходзи чловек з єдного дня до другого! Його живот – то езром шмерц! А вон ше анї нє стреше, як би то нїч, як би того анї нє було, лєм да його брух сити!


Гавриїл Костельник: приповедки Цо? Чи могло би то йому преходзиц през кари – през цалу вичносц? Шак чловек нїч иньше и нє роби, лєм вше воює процив цалого швета! Убива, дави, штреля, реже, точи крев дзень на дзень през милосердия. Браца, чи и нєбо мало би буц проци чловека таке безсилне, як жем? Нє! нє! Нє було би теди нїякей правди, нїякого вимсценя на швеце. Розумице тераз? Нє може жем резац людзох, та вони ше сами муша резац и штреляц... Так їм нєбо судзи! Так муши буц! Крев за крев, живот за живот! И кед уж людзе превельо креви розляли своїх подвладних, та приходзи шор на нїх самих – приходзи, вимсценє, бо муши присц! Крев за крев, живот за живот, война за войну! Од пресиценя людзе ошаля, як кед би ше збешнєли, та муша церпиц тоти страшни муки нєсвоєй шмерци, яки муки кажди дзень вони наруцую на своїх подвладних. Война за войну, шмерц за шмерц! Алє найгорше, же и ми, коньове, гоч лєм суху сламу єме, мушиме пре чловека так страшнє церпиц и трапиц ше. Мараната! Мараната! – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Бачи Петраш мало од страху нє умар. Бо нє лєм же чул, цо иньшим людзом нє дане чуц, як нєми жвири гуторели, алє и тото, цо чул, було барз страшна правда за чловека. Нїґда вон о тим и нє сцел гуториц. Лєм мнє ше зверел – так, як на споведзи, бо – знаце – велька тайна то вельки огень у шерцу, та чловекови лєгчейше, кед ю дакому прида.


Гавриїл Костельник: приповедки ВАЛАЛСКИ ЧЛОВЕК Бачи Янку! Бачи Янку! Як шицко прешло, а док тирвало, та ше видзело же нїґда нє будзе мац конєц. Бо то за широту и худобного живот длуги, гоч є наисце нєдлуги. А Вам сереньча так судзела, же сце були широта над широтами, худобни над худобнима – през хижи, през жени, през дзецох, през родзини. Нїчий лєм валалски. Валалски чловек – як валалска врана! Зос тим сце ше и хвалєли пред панами и грожели їм (дабоме по мадярски, бо теди панове у нас по мадярски гуторели): – Ин керестури селетиши!*) Еделиньски Янош! Маґа нем!**) Шицко ми ище и нєшка пред очами як кед би лєм вщера було, гоч уж 18 роки, одкеди сце лєгли до чарней жеми. Вишли сце коло поладня зос паньскей карчми (зос тей старей, яка теди була), подшмелєни зос палєнку. Та ище стретли панох, та ґу новтарушови: – Но, панє новтаруш! чи будзе тот петак Еделиньскому на доган? Добри сом Вам чловек! Видзи Бог! – Та сце пальци на очи кладли, а вец зос нїма на нєбо указовали. А кед новтаруш франтовал (шак то йому нє було першираз, анї остатнїраз) та сце ше муштровали, свою криву палїчку горе дзвигали, вельки свойо оберва щуляли як фаркаш уха, та сце му грожели: – Ин керестури селетиши! Еделиньски Янош – иде валов!***) Маґа нем! Пакуй ше одкаль ши пришол! Новтаруш ше шмеял, алє хто Вас нє знал, та ше вера могол нє гочяк праху наєсц. А вец надишол Андри-дзвонар, бо ишол дзвонїц на поладнє, та сце ше заш зос нїм муштровали: – Андрию! Видзиш тоту палїчку? Кед я умрем, а ти ми нє цин-цин, алє бом-бом! Бовкнї ми Андрию, зос вельким дзвоном, як чловекови! Шак я нє хлапец, нє леґинь! Я чловек, гоч сом нє женєти! Розумиш? Запаметай себе! Бо станєм зос гробу, та це ище и на другу ногу подхромим! Таки сце трапези мали, бачи Янку! Цо другим щешлївим, саме приходзело, Вам о тим лєм як да ше шнїло, та сце ше за ньго мушели бориц. И зисцело Вам ше – голєм тото на концу конца. Андри Вам бовкнул зос вельким дзвоном. Алє кед би сце були умарли даскельо роки познєйше, у велькей войни та вера би Вам Андри лєм цинґилинґал, бо теди шицким так предзванял – и дзецом и леґиньом и ґаздом. Вельки дзвони война вжала! Бачи Янку! Най ше Вам тераз и тото остатнє зисци, цо ше чловекови може зисциц, кед уж над нїм трава рошнє: Обецал сом Вам, же Вас опишем. Та нє мам мира, док свойо слово нє сполнїм. * Нє чудуйце ше, любезни читаче, же ше я так сердечнє озивам ґу покойному Еделиньскому Янкови. Шак вон за мнє вше бул “бачи Янко”, бо през вецей роки у нас жил, а до шмерци до нас приходзел як до свойого дому, и нєраз ме, як дзецко, колїмбал на своїх косцатих рукох и надзерал ше зо мну. Чудни бул чловек! Алє ище дзешецраз чуднєйша була його сереньча – доля. Народзел ше як ґаздовски син, а вец якош шицко препадло: и родзина и жемичка и хижа. На посцелї ше родзел, на посцелї и умар. Тельо шицкого. А през цали свой живот ноцовал у люцким хлїве, на слами. Нє бул анї параст, анї ремесельнїк, анї тарґовец, анї жобрак. Бул валалски чловек, цо закуковал до каждей хижи, до каждей


Гавриїл Костельник: приповедки души, шицко знал и шицким судзел. Бул шалєни кепкар, и мудерец вєдно. Створел го Бог, же би ше людзе з нього ошмиховали а вон з людзох. Нєраз му моя мац гварела: Яй, Янку! шицки людзе це лєм за шалєного маю, “Вайнаґи” це презиваю, а ти шицких шалєнима робиш! А вон ше лєм шмеял и зос руку махал: – Но, андьо, дайце покой, но! Мало то на швеце удешених людзох! Алє спервоци нє бул таки. Як 18-рочного хлапчиска вжал го мой оцец до нас – ґу овцом. А вон лєм зуби щирєл, нїч нє сцел робиц. Бул як дзиви и наисце шалєни. Цо думаце! На порвазок мой оцец го вязал, и так го цагал за собу на польо. А вон, кед були людзе по драже, та подбеговал ґу мойому отцови, же би людзе нє обачели. А кед нє було нїкого, та ше цагал на порвазку як целє, кед го веду на вашар. Теди го презвали “Вайнаґи”. Алє вецка служел и у иньших ґаздох, та ше медзи людзми помали виробел. Вибачел, же и ґаздове и “мудри” маю свойо слабосци, та ше научел людзох подходзиц и муштровац. Розвил ше з нього кепкар и мудерец, а шалєни остал на ньому спомен з младосци. Везол мой оцец коч слами учительови Кузмякови, цо випатрал як Аврам, а бул учени мудерец як Соломон. Учитель и Янко були на кочу. Учитель як учитель, вихвальовал науку, рахунки, як то учени людзе шицко знаю вираховац. Янко лєжал на бруху на слами, покивал зос главу, вищирел очи, та гвари: – Га, панє учитель! Кед ви так мудри, поведце ми: Кельо ми роки, бо я сам нє знам?! – Идз ти, маґарцу шалєни! – одповед пан учитель увредзени; а Янко штурел твар до слами, та ше шмеял и шмеял... То були початки його кепкарства ище теди, док у нас служел. Престал вищирйовац зуби, а почал вищирйовац очи – нє так пре шалєньство, як пре кепкарство, же би людзох зводзиц и вицагнуц їм з души тото, цо у нїх шедзи. Ай, Боже, цо вон ше намуштровал нас хлапцох – мнє и брата Янка. Кед зме ище були дзеци! Пришол зос валалу, та ґу нам: – Но, хлапци, зберайце ше, пойдземе служиц! Ти, Яни, старши, ти пойдзеш до Палка – швинї чувац. У Палка вельо швинї! Достанєш кожущок и бочкори и батог; торбу и сланїни до торби и хлєба. Па лєм торбичку на себе, па лєм пукнєш зос батогом, а швинї сами буду исц. Цоже? Нє чежко, нє чежка робота! Лєм ше зберай, такой це одведзем! А ти Ґабрик (так ґу мнє), ти пойдзеш до Германа, до Жида, до дутяну. У Германа ци добре будзе; будзеш єсц цукру, кельо сцеш, а робиц нє будзеш нїч. Лєм будзеш дутян заметац и полївац. Цоже? Нє чежка робота! Но, фришко зберайце ше, пойдземе! Дайцено їм андьо, шматки (так ґу нашей мацери)! Зацал зуби, вищирел очи, и так патрел на нас, наказуюци нам зос очами, же то нє шала, алє же то так муши буц. Ми патрели то на ньго, то на мацер, а мац нам джмуркала, же нє, же бачи Янко лєм шмих роби. На концу ше бачи Янко розшмеял кики-ки-ки, аж ше од шмиху заходзел и заплакал. – Ей, андьо, же ви то нє даце хлапцом муштровац – най би дакце служели, у люцкого (тото слово вигварял розцагуюци!) Цоже? – так гуторел, шмеюци ше, и кивал зос главу на боки. Оздаль нє скламем, кед повем же то так було стораз – вше так, а вше иньшак, бо бачи Янко койцо нового додал, видумовал, же би випатрало, же то тераз уж наисце. Дакеди нас виводзел на двор, та нам казал на лєтушнїм паляцим слунку, лєжац зос одкритим брухом на жеми. – Ту лєжце, нє шлєбодно ставац! Цо? нє будзеш? Петнайстога Феркова кутя се прода! Так муши буц!


Гавриїл Костельник: приповедки “Петнайстога Феркова (то значи: нашого отца) кутя се прода!” – то були за нас страшни слова. Бачи Янко їх нароком гуторел по сербски, же би нас, як цудзи, лєм на поли зрозумени, баржей страшели. – Хлапци! петнайстога Феркова кутя се прода! Так муши буц! На петнастого будзе война! Дзела вицагню на беґель, на грунок. Па лєм пущи раз, и цали Буджак (так ше вола улїца, при хторей зме бивали) завалї! На петнастого! А я и Янко Циґан и Цап будземе по пойдох сланїну зберац! Петнастого конєц! И лїпел на нашу хижу койяки карти – желєни, червени, жовти, уж кеди яку, та нам указовал, же уж одредзени тот петнасти, кед будзе война и кед ше “Феркова кутя прода”. И то було оздаль стораз. Мац ше уж и вадзела зос нїм: – Идз, Янку, преплашиш дзеци! А вон ше шмеял и шмеял ки-ки-ки-ки и ке-ке-ке-ке, кивал зос главу, махал зос руку: – Но, андьо, дайце-лє покой, но! Думам себе нєшка: чом вон так робел? Гибаль лєм прето, же зос тим свою сереньчу-долю наруцовал иншим, а од нїх брал їх лєпшу сереньчу – голєм у шали, голєм у думох, голєм на кратки час. Вон то служел у люцких людзох, вон лєжал на твардей жеми, вон нє мал свойого обисца, та го цешело, кед могол голєм дзецом наказовац так жиц, як вон мушел жиц; а вон тераз заповедал, як ґаздове заповедаю. И – цо думаце! – як точно випророковал, нє Керестурови, алє велькей Русиї же будзе война, же буду валали валяц, же ґаздом буду хижи одберац, а худоба – “пролетере” – будзе сланїну зберац по люцких пойдох... Нїхто так верно того нє випророковал, як вон. Цо чувствовал, та тото и гуторел – а щиро, як дзецко. А то на швеце вельо було и єст таких, хтори так исце чувствовали, як вон, лєм же нє шмели так щиро гуториц. А кед пришла зґода, та зробели так, як чувствовали. Зависц худоби страшна! * Женєл ше Еделиньски Янко. И инши му радзели и сам сцел. Шак у Керестуре нє чловек, хто ше нє оженї – анї му з вельким дзвоном нє обичай предзваняц, кед умре. Нєженєти оставаю лєм шалєни и таки даяки. Нє сцел остац бачи Янко шалєни, та ше барз сцел оженїц. Лєм же и ту нє мал сереньчи. Ходзел и до Сриму дзешкаль, а кед пришол, та гварел мойому отцови: – Бачи Ферку, за мнє ше жена нє родзела! И дал покой, мушел пристац на то, же останє нєженєти. Алє зато иньших вше женєл – и дзивки и леґиньох и ґдовици и ґдовцох. Женєл, и женєл, а вше пре кепкарство. Вицаговал з людзох, цо у нїх шедзи?... Славне у Керестуре, як вон женєл Михала Пашового. У Коцуре. У найбогатшого Шваба. Цали чуда приповедал о тим Еде­линьски Янко (дабоме шицко було видумане, лєм то була правда, же вони двоме були у Коцуре). Як слунко, гоч уж було пред вечаром, тей нєдзелї у Коцуре нє могло зайсц, бо Пашо пол бока сланїни вимасцел на свойо чижми, та ше так швицели. Як ше цали Коцур збегол патриц на Пашово ґачи, ценки-ценючки, а 40 рифи широки. Як були у Шваба – у кривей хижи на углє, на вечери. Яка дзивка Швабица була красна – власи як пачески, а шицки зуби вонка з ґамбох. Як ше червенєла, як кед велька лампа з округлим ґнотом гори. Як у Паши шерцо било, як кед вельки цинґалов дзвонї. Як їм давали на вечеру пироги зос сиром, вельки як калапи. Як Пашо забул уста у Керестуре, та анї нє прегварел, анї нє єдол. Як вец пошли до швабскей карчми, та Пашо на чудо танцовал – вше коло


Гавриїл Костельник: приповедки надзика, а на надзик нє станє – до рана. Як рано, кед кравар пукнул, пришла служнїца, та шицки дески виметла на улїцу – лєм надзик остал нє розщипени. У дружтве, при палєнки у карчми бачи Янко любел зос тим людзох забавяц и шалєнима їх робиц, кед ше дахто дал. А приповедал так, же наисце требало мац розум, же би му нє вериц – же би вилучиц тото, цо правда, од тото, цо видумане. – Га, цо? Нє верице? Думаце, же нє правда? Иста правда! Шак я там бул, питайце ше людзох! А вец, кед зме з карчми вишли, рано, та зме вдерели на Торжу, па беґельом. Горуцо було. Гайд, гварим Пашови, Михалє, окупайме ше! Шак ши ше вимучел, кед ши през ноц фурт танцовал! А вон гвари: Я? Нїч ми, як кед би сом през цалу ноц спал! – Таки бул леґинь! А кед зме ше зоблєкали, та Пашо заруцел свойо ґачи на телеґраф. Од слупа до слупа на телеґрафе виша ґачи! Гварим вам: 40 рифи! Нїґда сце таке нє видзели! Злати руки, цо їх шили!... Наисце було так, же тот Пашо бул барз нїяки леґинь. Барз любел бул танцовац, алє лєм як медведз дзвигал ноги. Дабоме вецей було у дружтве таких, хтори знали шицку правду, та ше лєм шмеяли и Янкови палєнку плацели. Алє трафял ше и таки, хтори уверел. Аж теди бачи Янко бул на коню! Ище му вецей койцо плєтол шалєного та ше шмеял и шмеял – дабоме з того, хто уверел. А кед пришол до нас, та ше уж при капурки кикотал. – Янку! Уж ши заш дакого зробел шалєним, кед ше так шмеєш! – привитала го моя мац! А вон пре шмих нє могол до слова дойсц. Кед ше дакус умирел, приповедал нам, як му тот и тот уверел, та го нашлїдовал: вищирел очи, твар себе зробел глупу, глас пременєл, та повторйовал: “Га, Янку, так то було наисце? Так Пашо танцовал? Га?” И заш ше бачи Янко нє могол стримац од шмиху, кивал зос главу, махал зос руку, як кед би ше од мухох одганял: – Андьо! То нє шицки мудри! Нє шицки маю розум, гоч ше и хваля, же су ґаздове! Таки бул чловек! На своїм шалєньстве пробовал шалєньство иньших людзох. Як вигнуте жвератко, цо шицких людзох шмишнима указує, кед ше зблїжа ґу ньому. Єст цо о нїм нє лєм писац, алє и приповедац (бо знаце, же у пишме нє мож так шицко погуториц). Кед служел у богатого ґазди, у Папянки, та ше вєшенї врацел раз з поля на кочу на добрих коньох. Пред нїм ишли ище два кочи того ґазди. У драже стретли филїповского Шваба, цо ше везол з Керестура до Филїпова. – Галт, Прутер (стань, брату)! – Янко на ньго. Шваб станул, а Янко му почал ламано по сербски (бо Шваби лєпше розумя по сербски) круциц главу: чи би нє купел жем под аренду? – Я! Я! Зрадовал ше Шваб, та ше пита: дзе тота жем? Янко му указує з батогом найблїзшу жем (дабоме же люцку). – Добра жем! Перша класа! – хвалї Янко, а Швабови аж ше очи швица. Заценєл Янко нє вельо, же би Шваба прилапиц. Зишол з коча та и Шваба вола з коча – опатриц жем. А було теди блато, колєса по осовини лєзли на драже. Знал Янко, обешеняк єден, же Шваб у папучох и у билих ботошох, прето го и цагал з коча. Зишол Шваб, а Янко у чижмох го водзи по оранїни, кадзи найвекше блато. Затрепал ше Шваб, по колєна єдно блато. Уж ше Шваб бранї, же нє пойдзе далєй, алє Янко, пес, му видумує: же там далєй жем кущик нїзша (лапош), та най Шваб опатри, бо го нє сце спревесц. Розишли ше на єдним форинце. Янко Швабови толковал, же нє може вецей спущиц, же


Гавриїл Костельник: приповедки ше муши жени порадзиц... Гевти два кочи, цо були на предку, стали, та ше припатрали на комендию. * Нє любел Еделински Янко служиц, нє любел анї робиц. Нє нато бул родзени! Шак його сереньча була як сереньча врани, а врана анї нє служи, анї нє роби. А кед уж мушел робиц, та робел нагло, же би поскорей сконьчиц и шицких наганял до роботи. Нє любел, же и вон робел, а иньши нє. Барз сцел буц нєовишни у живоце, а нє було як, та ше вше прецинали и кружовали його два драги у живоце: єдна по хторей сцел исц; друга, по хторей мушел исц. Ище кед у нас служел, та ше кажди рок питал на “урлауб”. Чежко то врани през рок буц у єдним валалє! – Бачи Ферку! Пушце ме, пойдзем даґдзе! И ходзел до иньших валалох – до сербских, до мадярских, до швабских и за Дунай до Карловцох. Кеди як и кеди нач. Обично бул и по мешацу робел там при – тлачидби в лєце, або при кукурици вєшенї. З такей роботи принєсол себе заробени пенєж и койяки печива та медовнїки. Медовнїки пороздавал нам, дзецом, бо вон сладке нє єд. А пенєж дал одложиц моєй мацери и подзелєл го: тельо на чижми (бо идзе жима), тельо на калап, тельо на били шмати – а цо му остало, то було на доган до пипки. Познєйше, кед уж нїґдзе нє служел, то му бул оздаль єдини векши заробок през рок. И вше пенєж давал одложиц моєй мацери и вше го єднак дзелєл. Дзбал за себе, подрани, як жобрак, нє ходзел нїґда. Надраґи нє ношел, лєм вше у ґачох – чи лєто, чи жима. Кед путовал по желєзнїци або кед бул у карчми, гоч и през дзень, та думаце, же шеднул дараз? Нїґда! Вше лєм стал, бал ше и дотикац лавки. Та чом нє шеднєш? Шеднї, нолє! – муштровали ше зос нїм тоти, цо го добре познали. А вон ше ошмиховал: – Дайце-но покой, но! – Лєм ви шедце! – Шак шеднї, цо стоїш! – Я нє шеднєм! – Та чом нє шеднєш? Янко махал з руку, же би дали покой, а вец вижубронєл: – Може буц дацо! – Та цо може буц? – Уши! – лєдво вижубронєл Янко. Таки чистотни бул. – Одкаль ци тоти медовнїки? – питала ше му моя мац кед пришол зос своєй вандровки. А вон кивал з главу на боки та ше кикотал и з руку махал: – Добра жена мадярка ми дала! Гварел сом єй, же мам ту дома жену и пецеро дзеци, та ми надавала. Цо нє мал, а сцел мац, та о тим думал (як и шицки людзе). А о чим думал, то сцел, же би голєм цудзи людзе тото уверели, та їм тото и представял як правду. Керпел себе зос тим свою лїху сереньчу. Доокола познали го Мадяре и Серби и Шваби. Сербом и Швабом гуторел, же му мено “Дюра”, та го волали “велики Дюра”. А Мадяре го волали “Янош”. Єдного дня пошол Янко з валалу, а на други дзень ше уж врацел. – Дзе ши бул? – Питали ше го мойо родителє. А вон по своїм обичаю махал з руку и кикотал ше. Приповедал, як бул у Милетичу вина куповац. Ходзел од Шваба до Шваба вино пробовац; закапарел – алє дабоме през пенєжох – ту єден гордов, там два, там заш аков. Циґанєл їм, же його брат


Гавриїл Костельник: приповедки ма у Керестуре карчму, а вон дораз ма надисц та виплаци вино... Вечаром Янко сцекол зос Милетичу поцме. Ноц преспал под брадлом на полю. Иньшак Янко нє бул циґан, лєм пре кепкарство, кед ше сцел виказац, же вон таки ґазда, як и други людзе; або кед других сцел зробиц такима, яким бул вон сам. Раз нєсол бачикови Пулькашови литру палєнки з дутяну. Стретол го мой оцец, та го пробовал. – Дай ми, Янку, дакус ше напиц! Нє будзе познац! Лєм раз лїґнєм! Долєєш води, шак єст студня по драже! А Янко, вера, нє дал. Анї сам нє лїґал зос нєй, гоч як любел па­лєнку, анї другому нє дал Алє за то кед кладол брадло зос Пулькашом, та го добре вимуштровал. Слама була овшанка, длуга того року. Пулькаш стал на брадлє, а Янко сламу ношел на видлох. Теди ище бул моцни чловек, набрал на видли тельо слами, же би досц було до коча до драбинох, та зос ню нє коло Пулькаша, алє просто на самого Пулькаша. – Бачи, чи добре руцам? – удавал Янко нє виноватого. – Добре! Добре! Лєм ти ю Янку, дай! – одповедал Пулькаш так, як кед би зос язиком рубал (бо таку мал бешеду). А Пулькаш бул мали чловек, та го Янко зос сламу вше цалого прируцел. Фу-фу-фу – отресал ше Пулькаш зос слами, а Янко, пес, вше просто на ньго, и давел ше од шмиху. Таки бул! У тих Пулькашових – то були милосердни людзе, през дзецох – Янко спал у хлїве до шмерци. По рокох ардза худобного, прездомного живота влапела ше до Янка, гоч яки бул моцни чловек, та го помали єдла – як желєзо кед є. Нє могол Янко уж так ходзиц (тужел ше на ногу у клубе), та, вера престал ходзиц до цудзих валалох. * Карчма була Янков дом. Єдна, друга, треца, штварта – шицки, цо були у валалє. Шак карчма – валалске обисце, а Янко бул – валалски чловек. Карчма, пиц, вашар, дзе дружтво, дзе мож з людзми кепкариц и напиц ше – то Янка цагало ґу себе. Врана себе збера єсц, дзе найдзе. През єдно време ґу остатку бачи Янко бул “цензар”. Дознал ше, дзе єст дацо на предай – целє, швинї, жито, кукурица, та водзел там тарґовцох, же би себе лєгко заробиц даяки сексер на палєнку. Пондзелок – пияц. У паньскей карчми гучи, як кед кошнїцу порушаю, та пчоли гуча и бриня. Еделински Янко там – шак пондзелок за ньго як кирбай! Ходзи од стола до стола, од єдного дружтва ґу другому. Ту бешедує о цени, о тарґовини, там ше вадзи, там заш кепкари. Нє шеднє, лєм ходзи и стої, лапа палєнку, як кед хлапци тащки лапаю. – Михал бачи! Михал бачи; – кричи Янко на єдного старшого чловека, цо ше дараз виношовал зос своїм ґаздовством, а тераз нє ма ґрайцара при души – купце ми пол деци палєнки! – Но, кед ви мнє нє купице, та я вам купим, же бисце знали, же Еделински Янко нє жобрак! Качмар, дайце пол деци палєнки тому ґаздови! – Цо? Ти мнє будзеш плациц палєнку! Ти – єден Вайнаґи! – увредзел ше бачи Михал. – Я ґазда бул и будзем, а ти лєм єден Вайнаґи вше бул и будзеш! – виношел ше бачи Михал. Еделиньскому нє требало вецей повесц. З початку посмутнєл а вец скочел як опарени: – А! Таки сце чловек, бачи Михалє! Уж нє будземе людзе!... Я Вайнаґи? Я Вайнаґи?... Шак ви горши, як Вайнаґи! Єст вас таких Вайнаґох досц!... Таких Вайнаґох


Гавриїл Костельник: приповедки досц! Таких Вайнаґох досц! – Кед тото гуторел, бил ше зос песцу по першох, же аж дуднєло (таки мал обичай, кед ше вадзел), и такой охабел бачика Михала, та пошол до другей хижи. Нїч Еделинского так нє болєло, як тото, кед му ше дахто презивал, же є “Вайнаґи”. Зос таким вон уж нє ставал до бешеди, и гуторел о нїм: Нїяки чловек! Нє чловек сом му! – Ище и дзецом нє даровал, кед му ше презивали “Вайнаґи”. Таки дзеци називал “лила”; а котри були ґу ньому добри, та їх любел и називал їх “мойо милосердне” и дзелєл їм, цо на пляцу од людзох достал – яблука, грушки, помараньчата, бомбони. После поладня по пляцу оставаю у карчми лєм тоти, цо або любя пиц або добре тарґовали, та ше вешеля. Тераз за Янка зґода пиц – так, чи так. Дружтво веселе, франтую, кепкаря. Нолє, Янку, поприповедай: як ши зос Пулькашом брадло кладол; як ши Швабови жем предавал; як ши у Милитичу вино куповал; як ши Пашу женєл... Янко приповеда и приповеда, шмеє ше, розклада зос руками, щулї оберва, вищирює очи, а пол деци палєнки вше наново приходзи пред нього. Плаца му. А вец нове видовиско. Подпити людзе – шалєна бешеда. Єден ше хвалї кельо може випиц, други ше хвалї, кельо може дзвигнуц, треци ше хвалї зос зубами: нїґда го ище зуби нє болєли, а мог би оздаль и желєзо розкушиц... – Цо? Ви? – маха Еделински Янко зос руку же то нє вредзи нїч, цо ше тот хвалєл зос своїма зубами. – Нє годни сце таке зробиц, як я! Патьце-я! – И вжал груби винов погарик, одкушел з нього добру часть, похрустал скло на крупи, виплювал, вищирел очи на того, цо ше хвалєл зос своїма зубами, як кед би му сцел повесц зос очами: Нолє ти таке зроб! Дружтво ше розшмеяло, та вера були таки, цо наставали на того, цо ше вихвальовал: – Но, тераз мушиш спробовац скло похрустац, бо иньшак, твоя хвальба нє вредзи – нїч! Инаисце – цо людзе нє робя пре шалєну ганьбу?! – вон одкушел з погарика, кельо мог, почал хрустац скло алє ше порезал, крев му почала чечиц зоз устох... Аж тераз ше Янко розшмеял – ки-ки-ки, и ке-ке-ке-ке! На конєц карчма остала празна. И Янко вишол з карчми – дабоме же подпити. Нє пияни, лєм подпити. Нїґда нє превершел тоту меру (голєм я нє паметам) – вше мал “свойо ґради”. Идзе по улїци, оначи ше сам зос собу, розклада з руками, дзвига палїчку... Шицки людзе у своїм доме, при своїх дзецох, а вон нє ма дзе пойсц. Чи себе о тим Янко роздумовал, же ше так оначел сам зос собу, чи пре людзох? И пре єдно и пре друге, лєм нє знац, цо го баржей пекло. Пришол Янко до нас, та ше почал надзерац зос братовима дзецми – з хлапцами. Же то вон ма хижу, жену и пецеро дзеци: трох хлапцох и два дзивчата... Алє братово хлапци уж знали його бешеду, та му одповедали: Ей бачи, нє плєтце, нє плєтце! Нє маце ви анї жену, анї дзеци, анї хижу! Були ми там, дзе ви шпице – у Пулькаша, у хлїве! А Янко ше заш розшмеял, почал махац зос главу на боки, та гвари ґу їх мацери: – Га, видзиш Юло! Нє мож то уж таких спреведац! То уж ма свой розум! То уж мудре! Вец шеднул у приклєце на стольчок, та почал моєй мацери приповедац о людзох, цо му пре пияц на розум приходзели. Вера їх претресал! Тот таки, а тот таки; єден скупи, други шалєни, треци нєудешени, штварти ма розум як дзеци... А жени!... Ки-ки-ки-ки и ке-ке-ке-ке!


Гавриїл Костельник: приповедки – Цо думаце, андьо! Тота и тота у ренди масло на пияц принєсла у замасценей ренди, як онучка! Ки-ки-ки-ки!... – А заш тота ке-ке-ке-ке у кишенї под сукню, сами форинтоши – ки-ки-ки-ки таки як два песци (и указує на своїх песцох) – ке-ке-ке-ке. Та дзвига сукню на пияцу, та себе з порвазком завязує кишеню, же би єй нє украдли. А кишеня масна – як жобракова торба! Ки-ки-ки-ки – як два песци, сами форинтоши! Кеке-ке-ке!... Андьо, мало то удешених людзох на швеце, гварим вам! * Лємже то бачи Янко нє вше приходзел до нас таки розшмеяни. Шак нє кажди дзень у тижню пондзелок! Було и так, же и по три днї нє єдол, бо нє мал цо. А чи думаце, же пошол даґдзе питац хлєба? Нїґда! Пришол до нас смутни и цихи. Шеднул на стольчок у приклєце, або стал при дзверох. Нє шмеял ше, з дзецми ше нє надзерал, нє кепкарел, нє гуторел, лєм шедзел, або стал. Мац уж знала його обичай, та ше му пита: – Янку, єдол ши дацо? А вон лєм зос плєцами дзвигнул, алє нїч нє гуторел. Одрезала мац вельки фалат през цали хлєб, дала му, та го гандрує: – Янку, яки ши шалєни! Та цо нє повеш, же ши гладни, цо ше суєциш! Шак оздаль ци людзе нє даю умрец од гладу! – Дайце-но мира, андьо – но! Дайце мира! Тельо повед, вжал хлєб под реклу, та такой одходзел. Алє на дворе обачел го мой оцец, цо вше бул вельки кепкар, та кричи за нїм: – Янку! А ти цо? Украд ши дацо, же так сцекаш? Нолє, цо там маш под реклу? Дзекеди Янко ше нє обрацел, лєм сцекал. Видно було, же му ше нє сцело анї франтовац, анї гнївац, лєм єсц. Алє дзекеди станул, та чекал. А оцец му одкрил реклу, та му гвари: – Го, Янку, шак ти нє жобрак, же би ци людзе хлєба давали! А кед сцеш жобрац, а ти крашнє стань пред дзвери, поздравкай крашнє, прежегнай ше, помодлї ше “Отченаш”, та жобрай: Ґаздинько, модлїм дас фалаток хлєба або сланїни!... Алє дзеже ци торба? Шак то жобраци нє ходза през торби! А ти хлєб под реклу скриваш, як кед би ши краднул! Яки же ши жобрак? Палє-па! Палє ти ше го-па: Помахал Янко з главу, та гвари: – Ей, бачи Ферку, вше сце єднаки! Яки сце були пред трицец роками, таки сце и тераз! Же то вам ше лєм сце!... Га, бачи Ферку, знаце ви цо? Кед ви пойдзеце жобрац, та и я пойдзем! Поме обидвоме! – Па цоже? Я пойдзем! – гвари му оцец. – Дай-лє тоту палїчку! Палє так! Опар ше оцец на палїчку, як кед би бул хроми, и зос побожним жобрачим гласом почал ше жегнац, як то уж жобраци робя: “Во имя отца”... трираз. А вецка зос любезним, ласковим гласом пита: Ґаздинько злата, дайце ми дас фалаток хлєба або сланїнки! Янко ше аж заношел од шмиху. – Но, вера, бачи Ферку, вше сце єднаки! Же то вам ше так сце! Нїґда Янко нє приставал зос жобраками и нє жобрал. Шак проци того борел ше през цали свой живот. И до церкви прето нє ходзел. Ґу жобраком нє сцел ставац, а ґу ґаздом нє сцел ше цискац, бо и шмати нє мал таки, як ґаздове. Лєм раз на рок у Вельким Посце приходзел до церкви – споведац ше.


Гавриїл Костельник: приповедки Питац од людзох – питал: петак на доган, сексер на палєнку и таке дацо. Алє нє жобрал. А и кед питал, та вше так даяк закруцел, же то йому спада; або при тим муштровал людзох. Була у нас панї дзиячка з Горнїци, та до шмерци мишала бешеду. Гуторела “што” место “цо”; “буде” место “будзе” и таке иньше. Вибачел то Еделински Янко, пес у таким дачим, та длуго мучел паню дзиячку, кед ше зос ню стретнул: – Панї дзиячко, будзе тото пол заяца Еделиньскому? Худобни сом чловек, а моя жена и дзеци би барз єдли заяца! Дзиячка му обецала: – Буде, буде, лєм як пан дзияк застрилят! А Янко, пес, далєй ю муштровал: – Што, панї дзиячко, што? Тото пол заяца буде што? Еделиньскому – што? Буде – што? Мойо дїти барз любят заяца! И наисце раз принєсол од дзиячки заяца, алє кед го нашо дома упекли, та нє сцел єсц. – Я таке нє любим! Я лєм зос сиром галушки – то мойо! * Кед Янко до нас приходзел, док бул ище здравши, та му мац винашла даяку роботу: – Янку, идз конї напой! Янку, идз накош бетелїни швиньом! и таке инше. Алє ґу коньчини, кед Янко уж нє мал векшей моци, та го мац пратала дзеци колїсац. – Янку, у комори дзецко плаче, идз го поколїш, най зашпи! Пошол Янко, лєгнул на бунду, та колїсал дзецко и шпивал – баржей себе як дзецку. Цо го трапело през цали живот, о чим у души, у укрицу вше предумовал, о своїм худобству, о своїм широтству и ша­лєньству, о щесцу иньших людзох, та тераз на самоци поцме у комори о тим и шпивал. Сам себе складал писнї, як знал. Заправо нє було то шпиванє, лєм гласнєйше жубротанє зос захриплим, грубим гласом. Я послухал даскельо таки його писнї, та їх паметам. Шпивал Янко: Одведз ме, Боже, одведз од тей велькей думи, Да нє скочим до того беґелю! Ой – до того беґелю! У беґелю барз глїбока вода, Задавим ше у глїбокей води, Ой – у глїбокей води! А тот Дафи*) вельку клюку ноши, Вон ме з того беґелю вицагнє! Ой – вон ме з того беґелю вицагнє! Шицки людзе буду ше чудовац: Задавел ше Еделиньски Янко! Ой – Еделиньски Янко! Одведз ме, Боже, одведз од тей велькей думи, Да нє скочим до того беґелю! Його шпиванє випатрало так, як кед би пияни чловек плакал, нарикал, поносовал ше. Подслухала моя мац, цо Янко шпива, отворела дзвери од комори, та го гандрує: – Янку! Цо плєцеш таке, цо нїч по нїм!


Гавриїл Костельник: приповедки – Но дайце – но мира, андьо – но! Янко ше тельо озвал. Дзвери ше заварли, а Янко почал иньшу писню: Илько Марков вон то добри ґазда, Штири конї у хлїве му стоя! Кед гной веже, кед идзе на польо, Пред Бредара вше зос кочом става, Напиє ше пол деци палєнки. Кед ше з поля до валала враца, Пред Бредара заш зос кочом става, И заш пиє пол деци палєнки! А кед придзе ґу свойому дому, Його жена пред нього виходзи, Крашнє йому капуру отвера, И крашнє го на капури вита: Яй, Ильку, та дзе сце так длуго були? Полудзенок уж давно готови! Ой! А я нє мам на швеце нїкого, Анї жени, анї своїх дзецох, Нїґда нє мам ґу кому прегвариц, Лєм вше люцки дзеци колїшем... А вец Янко жуброняци по пейц-шейсц раз гуторел сам зос собу: – Я нє мам нїґда нїкого! Нїґда нїкого на швеце! Нїґда нїкого!... Можеце себе, любезни читаче, думац о Янку, цо сцеце; алє кед ше таке чує, так то сциска за шерцо. Шак и Еделиньски Янко бул – чловек! Барз ше Янко у остатку трапел зос свою шмерцу. Лєм кед би Бог дал, же би длуго нє хоровал, бо дзе будзе лєжац, хто му будзе служиц? Люцким людзом на бриґу! Алє го у тим Бог нєбесни вислухал. Єдного дня достал сом у швеце од брата Михала таку картку: “Давам ци на знанє, же бачи пайташ Еделиньски умар. Вовуторок ше похорел, а в соботу вноци на дванац годзин умар. Анї сушеди нє знали, же є хори, бо лєжал у хлїве у Пулькаша. А в соботу андя Баранова одведла го до їх хижи и так тоту ноц оддал Богу душу. Нїкому нє досадзел зос свою хороту и скорей тидзень ше висповедал. У Керестуре 28. ІІІ. 1909.”

Верице, чи нє верице, я ше так розплакал, як кед би ми дахто родзени умар. Езри карточки достал сом одтеди, и шицки їх огень жедол, алє тоту карточку чувам! Вона ми вельо гутори нє лєм о чудним Еделиньским Янку, алє и о чудним божим Провидїнию. Наказал ми бачи Янко нєраз, же я го мам ховац. То ше нє могло стац, алє кельораз сом пришол дому и пошол на цинтор и мертвих опатриц, вше сом пошол и на його гроб. Лєжи блїзко при меджи цинтора з тей страни, дзе була Пулькашова винїца.


Гавриїл Костельник: приповедки За живота чувал Янко тоту винїцу, алє вноци сцекал до валалу. Бал ше ноцовац блїзко при цинторе. А шмерц му гварела препитац ше зос тим местом... През штири роки каждого лєта вше сом нашол Янков гроб. А пияти рок, кед сом пришол на цинтор зос свою жену зос швета, нє могол сом винайсц Янков гроб. Посцерало ше писмо на крижику! Бул май. Били, розквитли май – як млода, кед ше идзе виньчац. Нїґдзе май нє таки красни, як у Керестуре. Квитню и пахню баґрени над цалим валалом и над цалим цинтором. Як били, мегки, пахняци шмати нєбесних ангелох, цо чуваю умартих, так звисали на баґренох на цинторе били квити. Як кед би святе райске нєбо обняло тих, цо уж дошли до конца, до котрого и ми живи идземе, чи сцеме чи нє сцеме, чи думаме, чи нє думаме. Моя жена принєсла у рукох ружи, та зме на каждим гробе наших милих положели по єдней. И Янкови зме єдну призначели. На жалосц, гоч як сом ше старал, нє могол сом препознац його гроб. Та сом гварел жени. -------------------------*) Я родзени у Керестуре! **) Ви нє! ***) Ту (до Керестура) припадаюци (чловек). *) Наисце волал ше Дафе, а бул управитель шлайсу на беґелю.


Гавриїл Костельник: приповедки КЕД ШЕ НОВИ ШВЕТ РОДЗЕЛ Слунко и морйо ­ божо. Вони слухаю боже слово, а людзом ше видзи: же вони слухаю їх слова... Видзи ше силним медзи народами, же слунко и морйо на то, же би прияли їх мено и утвердзели їх силу на швеце – на вики. Алє слунко и морйо слухаю лєм того, чийо слово ше здава зос божим словом... Тот дзень, цо ми пред очами, сходзело слунко так исце, як сходзело Вавилонцом, Египтияном, Персом, и морйо так исце ше витало зос слунком. А варош Милет над морским брегом у Малей Азиї, накеди ше витрежбел од сну, зос тисячами своїх очох и зос тисячами гласох шведочел слунку и морю, же вон є єдним членом у вельким-превельким целу римского царства... Так исце того дня, як и кажди дзень рано... Рим – шерцо, цо приїма до себе крев зос цела и посила ю, кадзи треба; Атени – розум; Ефез – била шия зоз блїщацима пацерками; Милет – рука зос злату бранзолету... И так тот дзень, як и кажди дзень чувствовала шия, чувствовала рука: як шерцо дурка, и приїмали од нього шицку свою силу... “Мой швет!” – глашел Рим! “Мой швет!” – глашели за нїм Атени; “Мой швет!” – глашел Ефез, Милет... А слунко и морйо на то так одповедали, як дакеди Вавилонцом, Египтияном, Перзом – одповедали нємо. Було то рано, цо лєм случайно остало у памеци шицких наступуюцих викох. Нїч страшного, нїч яскравого ше нє случело тот дзень. За милетских жительох случовало ше лєм тото, ґу чому вони були привикнути – як кажди чловек привика ґу слунку, цо дзень на дзень сходзи... Камени драги почали дуднїц по ноцним одпочинку. Зос приварошских валалох ишли людзе до варошу зос желєняву, зос месом, зос вшельяку поживу. Ишли на кочох, ишли пешо, нєсли кошарики у рукох и на глави; дзепоєдни гнали натерхованих маґарцох. Дутяндїйоше отверали свойо дутяни, виходзели на улїцу, и гарлаюци прихвальовали, цо у дутянох мали. Ставали до роботи муляре, коваче, столяре. Одталь и одтамаль чуло ше, як кую желєзо, як режу древо. Вимучени од длугей и виснажуюцей забави у циркусу, у театру чи даґдзе индзей – тоти з верхох народу – ище спали... Рабове були заняти зос своїма роботами. Таки, цо їм найбаржей було у глави їх здраве, понагляли ше вщас рано окупац ше у морю. Жидзи, обрацени зос твару ґу святому варошу (Єрусалиму), покрити зос талесом, кивали зос главу и з верхню часцу цела та мурмоцели свойо вщасни молитви. Поганьски жрецове уж були при своїх жертовнїкох: уж дим з кадила дзвигал ше ґу нєбу, а воли за жертву уж лєжали звязани. На шицко тото Милетянє патрели, и видзели и нє видзели... Шак то було обичне, каждодневне и вшадзи познате, и нє претарговало нїтку швидомосци учашнїкох на тим животним вашаре. Кажда швидомосц ишла свойов драгов, и збачовала лєм таке дацо, цо єй досадзовало, або цо ю цешело... Таки то общи закон за обични живот. Нараз на рогу єдней улїци указала ше компанїя войска. На предку капитан на коньове. Кажди, гочби и дзецко, мог розумиц: же то катонаци иду на муштру... То нє була тота поява, котра претарговала нїтку швидомосци Милетянох, вицисковала зос швидомосци шицки иньши появи, и сама занїмала їх место – гоч и вона була каждодневна и вшадзи позната. Алє вона була сильнейша од шицких иньших! А и було то войско! Компанїя – як цала армия. Така ше сила пребивала зос римских катонацох. Машировала компанїя зос желєзнима шоломами на главох, зос щитами у лївей руки, зос копиями у правей руки – а цела, як кед би були зос каменя.


Гавриїл Костельник: приповедки Видзело ше, же ше улїца угина за нїма и пред нїма. Шак вони заповєдали, а швет ше мушел повиновац їх сили... Одмерани такт їх ходу, сильни єдночасни лопот ногох, єднаке триманє цела – гипнотизовали каждого... Машировали римски катонаци, а так ше видзело, же вони стоя на месце, же ше нє рушаю, алє чарна буря зос правилним гирмотаньом вилєтує спод їх ногох, и шицко доокола ше треше... Двасто ноги – як два ноги, як два камени скали, цо служели якби два киянки, котрих ше удереня правилно шоровали под кридлами римского орла... Будзели ше од маршу беати поссидентес – цивес романи*) и од досади преврацали ше на своїх посцельох и ище и през сон здогадовали ше: Ага! Наша сила! Нашо войско!... Ш пиме сиґурно!... Вони добре знали, же у тото исте време так исто ше случує у Ефезу, у Атенох, у Риме, у Ґалиї, у Британиї, у Гишпаниї, у Африки – вшадзи. Римске войско як груби желєзни обручи сцискали и тримали вєдно шицки – таки розлични – краї и народи римского шветового царства. И видзело ше своїм и цудзим: Нє, тоти обручи нє пукню нїґда! Нєт проци нїх сили, нєт на нїх ардзи! Сиґурни за себе Милет попатрал до моря, и питал ше морю: Чи я нє красни? Чи нє силни? Чи нє богати? Чи нє щешлїви? Чи нє мам шицко, цо лєм мож мац? Медзитим у циркусу у клїткох ричали лєви, тиґриси, медведзи: Ми гладни! Вщерашня пожива препадла през шлїду – новей дайце! Дайце нам меса! Кед нє чловеческого, та жвирячого! Ґладияторе муштровали ше у своєй смертельней вещини: як цудзе удеренє одбиц, и прецивнїка преджобнуц, розоцац? Як себе хлєб а иньшим забаву правиц – зос забиваньом людзох? Нєщесни рабове давели у себе шерцо: Цихо будз! За тебе нєт живота! Шак рабове – нє людзе!... А шерцо стукало: Алє я чловеческе шерцо! Цивис романус лєдво-нє-лєдво ше пребудзел и роздумовал: Як би ше розвешелїц? У злаце, у порфири, у квитох, у богацтве, яке себе днєшнї людзе анї подумац нє можу, вон ше чуствовал худобним: “А, цо за мнє тот марни Милет! Дзешец ґладияторе – дурнїчка за дзеци! О, кед би то ше ми до Риму достац! Там ґладияторох цала армия виступа! Шицка арена кирвава! Сто и сто забитих! Там живот!...” Вистатосц, пресиценє, гнїце души – то було тото, цо мучело богатих Римяньох у Милету, у Ефезу, у Атенох, у Риме – вшадзи. Буйне жито ше звалєло, та почало гнїц... Прежита природа трацела чуство. И требало ю зос дачим моцним дражнїц, же би ше озвала и дала знац: же ище жиє... Кирвави циркус, вишукани чудовища, кажди дзень нови, проциприродни видумки, орґиї – то бул тот отров, котри кельо-тельо ше спрецивал отрову, цо забивал римски живот... Бо за отровене цело лєм отров – голєм през даяке време – може буц лїк. И з нєму бешеду одвитовало морйо Милету: Красни ти на твар, алє цо там зоднука у тебе? Чуєм ричанє лєвох, тиґрисох, медведзох... Чи у тебе пустиня? А Милет ше покрадзме засмуцел, кед себе тото нагадал: Якиш черв ме є, досадзує ми... Берем лїки, о яких ше лєм дознам, – алє нїч нє помагаю! А найпосле – як кажди хори, очекуєм ратунку – гочби и чуда! Так то якошик у швеце идзе, же прецивни гласи ше дополнюю. Нїяки бешеди медзи людзми, нїяка надїя, нїяка слутня у души нє зошицким през темеля. То бул стари швет, цо ше нєобачено розточовал. *** Тото исте рано у Милету ишло до морскей пристанї (луки) дружтво – даяки двацец людзе. Сами хлопи, по векшей часци старши (лєм три жени ишли за нїма здалєй – як кедби покрадзме). По їх облєчиву ше видзело, же то жидзи. А по їх твари ше


Гавриїл Костельник: приповедки видзело же вони цалу ноц пребули у молитви. Тоти людзе странєли од шицких иньших, заняти сами медзи собу зос якуш барз важну бешеду. Були смутни. Алє зато през тоту їх смутносц пребивала ше якашик зоднукашня стаємна радосц жица. Видно було, же то нє римске царство зродзело їх души, алє хтошкаль иньши... Єден бул медзи нїма, хтори їх зобрал, хтори владал зос їх душами, хтори бул причина їх жалосци и їх радосци. Вон ишол у штредку, а шицки як кедби лїпли ґу ньому. Бул то апостол Павло. А тоти, цо го випровадзали, були його “дзеци у Христу” – перши християньски паноцове и владикове з Милету и зос Ефезу. Павло путовал до Єрусалиму, и вони го випровадзали ґу ладї на морю. През цалу ноц и тераз ище по драже утвердзовал їх Павло у новей науки: як маю ходзиц по драгох “нового швета”... А тераз – патьце – я, звязани од Духа, идзем до Єрусалиму, гоч нє знам: цо ми ше там станє; алє Дух Святи ми шведочи по шицких варошох, же окови и церпенє ме чекаю. Алє я нє тримам мой живот за дракши одо мнє, лєм да сконьчим драгу и службу, котру сом приял од Господа Исуса, да будзем шведком Євангелиї ласки божей. И тераз то я знам, же вецей нє увидзице мойо лїцо ви шицки, медзи котрима сом ходзел, наказуюци о царству божим... Зос тим-ни засмуцовал Павло свойо дружтво, и воно ше на тоти слова розплакало – так, же Апостол лєдво могол умириц горке риданє вирних. Алє то було ище у хижи. А на драже Апостол поцешовал свойо дружтво: – Нє будце як поганє, цо нє маю надїї... Шицким нам ше треба явиц пред судищом Христовим, жеби кажди приял по тим, цо робел, док бул у целу, добре або зле... Мнє шмерц здобуток... Сцем ше розлучиц зос тїлом, жеби буц зос Христом... Бо як Господь Исус гварел: Нє зберайце себе богацтва на жеми... Преходзи образ того швета, нє маме ту места за пребуванє, алє чекаме будущого... Чловеческе око нє видзело, ухо нє чуло и през думу чловекови нє прешло, цо приготовел Бог за тих, котри го любя... Подношце даклем зос надїю и зос дзеку шицко, бо марна наша трапеза проци такей награди... Виглєдуйце у живоце таке, цо чесне, цо добре, цо похвальне; и мир божи, котри превисшує кажди розум, будзе з вами... У худобстве богати, у богацтве покорни, полни любови, зос шицким задовольни... Як звалєни, алє нє побити; як умераюци, алє живи... Мушиме ми силни брац слабосци слабих на себе, бо и Христос нє пришол, жеби йому служели, алє жеби вон послужел шицким... Як и гварел: Хто од вас сце буц перши, най будзе шицким слуга... Бо нєт у Хрисце панох и рабох, алє шицки Христово... Нє будце тїлесни, алє духово, бо тїлесни думаю лєм о тїлесним... Бо тїло препада, и нє може унашлєдзиц царство боже... Паметайце, же ми возвищуєме Христа розпятого, котри за Жидох соблазнь, за поганох шмих, а за нас, котри глєдаме царство боже, божа премудросц и сила... Попатьце на мнє... Пребувал я у трудох барз вельо, у цемнїцох пречасто, у ранох през мери, при шмерци нєраз. Од Жидох пейцраз по штерацец през єдного достал сом, трираз ме зос кияками били, раз ме каменовали, трираз ше ладя розбила зо мну, ноц и дзень пребул я на морскей глїбокосци... Алє шицко я можем у Хрисце, цо ме спомага... Паметайце, же сила у нємоци ше усовершує... Кед сом слаби, теди я силни... Нє глєдал сом вашого – патьце: тоти руки ме ранєли... И ви так робце! Зрутце зос себе старого чловека, гришного, а облєчце ше до нового чловека, котри гриху нєдоступни... Бо котри ше во Христа окресцели, до Христа ше облєкли... И вони уж нє сами свойо, алє су члени таємного тїла Христового... Ви храм Духа Святого... Браца, пред Богом у Хрисце гуториме... Нїч нє можеме проци правди, алє за правду... Будуйце, а нє розвалюйце... На конєц, браца, радуйце ше, усовершуйце ше, заохоцуйце ше, будце єдней думи, мирно жийце, а Бог любови и мира будзе з вами на вики... Кед Павло так гуторел, душа його дружтва росла и преображовала ше – як здрава клїтинка**), нєобична за чловеческе око, тайним, нєпохопним способом, од


Гавриїл Костельник: приповедки творчей божей сили ше шири, дзелї ше, та твори нови клїтинки, цо ше вєдно дополнюю, и з временом ше витворює з того цале живе єстество. Вошла тота душа сама до себе, до перших складнїкох жица, и рушали ше у нєй творчи сили. И як радий вируцує зос себе цали струї своїх первесних складнїкох, та ше швици, а нє вичерпує ше, так и тота душа швицела, а нє вичерповала ше. А було то шветло нє зос того швета. Тоти, цо преходзели, нє зврацали позорносц на Павлово дружтво. Мали вони “свойо” очи, зос хторима на тим дружтве нїч нє збачовали. А кед дахто и зврацел позорносц, та себе подумал: “Палє якиш Жидзиска ше зобрали!” – Милет нє чуствовал у себе нїякей чудней пременки, бо вона ище затераз була барз дробна. Алє слунко на нєбе нєцерпезлїво глєдало мешац, жеби му явиц: Брацику! На жеми новина! Видзим жридло нового швета... Палє тота чарна точка у Милету, цо ше руша ґу морю!... Чкода, брацику, же ти воднє шпиш – а то биш обачел!... Нолє розлїп свойо нєвиспани очи, оздаль обачиш!... Пать там тото мале дружтво, цо идзе ґу морскей пристанї... Видзиш?... Їх будучносц!... Нїч за нїх желєзо, шаблї, копия, твердинї, войско... Їх душа – та їх и будучносц? ----------------* Щешлїви, цо владаю, ­ римски гражданє. ** Найменьши часточки, зос хторих ше склада кажде живе цело, як галов зос очкох.


Гавриїл Костельник: приповедки ЯК ЇХ ЦЕРКВА НАУЧЕЛА В нєдзелю по поладню, у другей половки лєта, кед жем уж придала земледїлцом свойо плоди, крем кукурици и грозна, штирме нашо ґаздове шедзели при винє – на салашу. Ґабор бачи, ґазда на тим салашу; бачи Петро, бачи Микола и бачи Митро – госци. Приятелє, перши людзе у валалє. Цо же їх так зведло? Приятельом мало треба, же би ше зисц у добри або у зли час. Нє тераз то було, а ище теди, кед ше у нас почали множиц салаши, кед ше почали указовац новотни плуги, шеячки, огнянки цо тлача... И озда ше зишли приятелє до бачика Ґабра опатриц нову шеячку – нового типу. Иньшак би ше нє могло порозумиц, одкаль ту ше вжал и Шваб з Филїпова, добри знамец бачика Ґабра. А то шицким познате, же нашо отцове поступели у ґаздованю, упатруюци ше на Швабох. Та хтори баржей приставали зос Швабами, та тоти и були перши “поступовци” у ґаздованю. Шедзели под ґонком, поважно бешедовали – шак то були людзе од 45 до 55 рокох, пили вино и нє лакомо и нє ощадно, алє як таки ґаздове, хтори привикли мац у пивнїци гордови з вином (а ище док филоксера нє унїчтожела стару лозу!). Пребешедовали новосци валалски и ґаздовски, порушели фамелийни пригоди, а бачи Ґабор преплєтал розгварку зос понукованьом: – Пийце!... Пийме!... Дай Боже!... На здраве! И на хвильку зацихли. Шара нїтка обичней розгварки одмотала ше до свойого конца. Библийна правда, же вино увеселитъ сердце челов’ка, домагала ше новей теми за розгварку – висшей, нєобичней. Розколїсана душа цагала ше до тих наджемских висотох, дзе ше зли и добри духи боря, же би ю залапиц, дзе ше родзи писня, дзе панує єй розум и єй шерцо. Бачи Митро, наймладши з нїх, жеби прервал цихосц и жеби вєдно ґаздови подзековац за госцину, озвал ше: – Слава Богу, добре нам ту! – Добре! – годзели ше и иньши госци весело. Та заш зацихли. Бачи Ґабор гласно дихнул, отар себе свойо чарни баюси, потресол зос длугима, чарнима власами, устромел до нїх пальци, та пошол з нїма попрез цалу главу аж на шию. – И так и так и так и так... Таки мал обичай гуториц. Поведце ми, кеди чловек найщешлївши? Я о тим нє раз думал. Госци зачудовано попатрели на ньго, заскочени зос таким питаньом. Нє мали одповедзи, як то гваря, на дланї. Тлусти, цалком обритвени, добродушни Шваб ше ошмихнул, та поскладал ламано по сербски: – Кад човек добре ґазда, када све много! – сцел повесц: кед чловек добре ґаздує, кед ма шицкого вельо. Алє бачи Ґабор и зос руку и зос главу давал знац, же йому нє тото на думи: – И так и так и так и так, нє тото! Я ше за таку хвильку питам, кед душа найщешлївша. – Но, но! – добродушно шмеял ше Шваб далєй, нє думаюци одступац од свойого: – Ко сретан много, тай сретан и мало – у така хвилька, така часак! Гай, гай! Када душа сретан?... Када пшеница тако, а конї тако, а я се вози, па гледа моя


Гавриїл Костельник: приповедки пшеница... О, онда моя серце расти, расти!... у така хвилька! Притим, жеби помогнуц своєй калїковатей сербщини, указовал зос руками, же жито ма буц по шию, а конї тлусти и гладки, та и зос главу нашлєдовал пишни маханя їх главох. – Бачи Ґабре! я уж знам, цо ви думаце – озвал ше бачи Митро. – Душа найщешлївша, кед на Вельку Ноц першираз зашпиваме Христос воскресе – пред дзверми церкви, у порти. Шицко жемске душа теди забува, а лєци дзешка аж под нєбо, та ше з ангелами дружи... Шицок народ шпива писню воскресеня, и преображує ше. То хвиля велького преображеня душох. То нєпреповедзене! Бачи Петро и бачи Микола зос киваньом глави и зос виразом у очох погодзовали ше зос таку одповедзу. И бачи Ґабор ше погодзовал: – И так и так... Правда! То велька хвиля! За шицких сиґурно найвекша! Алє – и так и так и так – за мнє вона надходзи кус скорей. Кед ше на Вельку Соботу на Служби Божей паноцец пребера зос багрових ризох до шветлих, а дзияци шпиваю прокимен: Воскресни, Боже, суди земл’, теди я найщешлївши. И так и так... Теди! Ух, то велька хвиля! И такой почал бачи Ґабор шпивац: Воскресни, Боже, суди земл’... Душа того нєвелького дружтва, цо глєдала писнї, зос тим нашла себе виход – як кед ше желєни лїстки на пупчу розступя, и випущую зос свойого обняца пахняци, мальовани квет на ясне слунко. У веселим дружтве, при винє воцарела ше церковна писня... Обритвени, добродушни Шваб нє розумел цалей тей бешеди. Розумел слова, нє розумел їх повязаня и оправданя. Нє мог похопиц тих Руснацох, цо понад шицко у живоце ставяю якушик там церковну писню – єдну чи два, шицко єдно... Ша як поважни ґаздове вообще можу ше зос таким дачим занїмац?! Шак то панотцове на то, же би у церкви шпивац, о тим гуториц и спричкац ше. И патрел на Руснацох зос скриту гордосцу и з пожалєньом, як патри школяр з висшей класи (особито, кед тупоумни) на школярох з нїжших класох. – И так и так и так – яки зо мнє шпивак, як зос хромого бегач!... Шпивайце ви, Митре, шак ви славни шпивак! – питал бачика Митра Ґабор бачи. Бачи Митро з первоци ше вигварял (таки то маю обичай добри шпиваче на валалох), алє дораз пристал и виводзел велькособотни прокимен з литурґиї по майсторски, расцагуюци и викруцуюци (бо то так нашо людзе любя). Його глас плакал, благал, модлєл ше – а чисти, чисти таки як слунково шветло. Шпивал прокимен на три заводи. Бачи Петро и бачи Микола помагали му – второвали. А бачи Ґабор лєм слухал. Заруцел главу, запатрел ше на єдно место, и... преживал свою найщешлївшу хвилю у живоце. Працовали у нїм койяки чуства и думи, як пчоли у кошнїци. Воскресали стари и нови ше явяли. Як з найвисшого верха у горох з єдним поглядом видно шицку прейдзену драгу и шицок дооколїшнї швет – гори и дебри, луки, потоки и далєки рики и валали, так бачи Ґабор блїскавично преходзел цали свой живот и свой швет: од першей младосци аж до того часу... и далєй – аж до шмерци... и ище далєй... аж у вичносц... и на тим найвисшим становищу його душа волала: Воскресни, Боже, суди земл’! Бачи Митро баж сконьчел прокимен першираз, якби зос сну збудзени, бачи Ґабор вирецитовал стих, цо припада ґу тому прокимену: Богъ ста въ сонм’ Боговъ, посред’ же Боги разсудитъ. Бог... богове... Правда и позори, “имже н’сть числа”... Живот и шмерц... Вичносц и знїкомосц... У знїкомосци позори надвладую... Чудна, чудна война!... Бога-Христа людзе забили... Лєжи мертви, як кед би го и нє було... Нєт на швеце правди, єст лєм єй нашенє – як писмо з нєба... Наш живот знїкомосц... У нєправди жиєме, а правду лєм чекаме, як параст, кед пошеє зарно, та чека, жеби виросло... Шицок швет чека... гоч и сцека од нєй, чека ю у страху... Живот ище лєм


Гавриїл Костельник: приповедки рошнє... Алє правда муши присц, муши ше преуказац и надвладац... Воскресни, Боже, суди земл’! Бачи Митро сконьчел шпивац прокимен по другираз. Бачи Ґабор припомнул себе ище єден стих, и вирецитовал го: Докол’ судите неправду и лица гр’шниковъ пріемлете? Припомнул себе, як ше заведол на своїх младих думох – и шицки людзе так ше заводза... Як зос временом, кед назберал животного дошвеченя, мушел врацац зос прейдзеней драги назад – як тот “блудни син”... Як то, кед бул биров, и сцел ше як найбаржей валалу прислужиц, скомасовац жем, людзе го нє зрозумели, алє ище и знєважели... А вец ипак скомасовали жем, и настал нови вик за валал... Часто ше чловек бори проци власного добра... Ах, нєт на швеце щесца, єст лєм нашенє щесца – як писмо з нєба... И лєм чекаме щесца... А у тей знїкомосци то нашо найвекше щесце – спознац и жадац, же би божа правда виступела зос шицку свою силу и доброту... То за душу як шветло... Воскресни, Боже, суди земл’! И нє витримал бачи Ґабор. Кед бачи Митро сконьчел прокимен по раз треци, вон почал наново шпивац: Вокресни, Боже... И так и так и так – напредз розкладал з руками, а вец устромел пальци до власох, и пошол з нїма през цалу главу аж на шию: – И так и так... Одкаль ше у ньго виробел обичай так гуториц? Оздаль прето же видзел у живоце сами прецивеньства, и оздаль прето находзел у велькособотному прокименови вершок свойого щесца: тот прокимен му обецовал, же придзе час, кед ше шицки прецивеньства покоря божей єдносци. – Та то нєт цо шпивац прокимен, зашпивайме себе Иже Херувим„! – поддавал бачи Митро, зос чим ше вєдно як да и вигварял, же ище нє розцагнул зошицким свойо шпивацки и дзиячи гармуники. Зашпивали “Иже Херувим”, алє нє тото каждодзеньне, а шветочне, маестатичне. Нєт другей церковней писнї котра би так барз возхищала души, цо глєдаю висоти, як баж “Иже Херувим”. Озда шицки церковни шпиваче маю ю за вершок церковних писньох, та и свойого шпиваня. И бачи Митро спадал ґу таким шпиваком. Та придал писнї цале свойо шерцо, шицку душу. Шпивали шицки – крем Шваба. “Иже, иже Херувим”, Херувим„ тайно... тайно, тайно образующе... Бачи Митро шпивал, аж чудо. Тримал ше верхом над гласами цо му второвали и лєцел – лєцел то под нєбо, то ше нагло спущовал и заш ше подношел – як тот голуб, цо лєци на предку, а за нїм голуби з єдного дружтва. Бачикови Ґаброви так ше и видзело, же з устох бачика Митра вилєтую били голуби – якби Херувими, трепеца-лопоца зос кридлами и лєца понад поля гет-гет до валалу, шедаю на церкву, а вец ше заш врацаю на його салаш... Ожило, руша ше, шпива цале поднебесне од церкви до салаша – як да то шицко єдна церква... Тайно... тайно... образующе... И животворящ’й Тройц’... Тройц’... Тройц’... Шпивали нашо ґаздове, як їх церква научела. Баба Бобикова худобна ґдовица, цо єй син бул биреш на сушедским швабским салашу, пришла була на салаш бачика Ґабра ґу своїм людзом – в нєдзелю по поладню, шедзела у кухнї при отворених дзверох, побожно слухала, як ґаздове шпиваю, по крадзме ше жегнала и плакала. Кеди-нєкеди нє могла ше стримац, та прегварела ґу женом у кухнї: – Яй, як крашнє шпиваю! А вера и практични Шваб ше розчулєл, та, док шпивали, киваюци зос главу признавал, же красна писня. А кед сконьчели, почал хвалїц: – Лепо... файн!... Яко лепо!... Церква песма лепо!... Руснак лепо певай и Сербин


Гавриїл Костельник: приповедки певай... Шваб никако певай!... Шваб... ту указовал зос руками, же Шваби у церкви на орґонох граю. То бул лєм початок церковних писньох у бачика Ґабра на салашу. Бачи Митро бул якби даяки стари дзияк: знал шпивац шицки церковни писнї – тропари, кондаки, антифони, ирмоси, доґмати, стиховни, степенни, и як ше вони там волаю –, а велїпре­велї знал и напамят. Ша як же би нє знал, кед їх од малючка цо нєдзели и швета слухал, а мал похопносц до шпиву, та як хлапец и крилощань бул. Так то у нашей церкви, же, дзе дзияци шпиваю, як спада, там церковни писнї жию у народзе: там цала церква шпива. З “Изборником” у рукох и нєєдна нєвеста могла би стануц за дзияка. А трафи ше и така, цо и през “Изборника” могла би тото доказац. Така наша церква, же менєй зос власцу и з авторитетом, а баржей зос тим, же вирних уцагує до своєй служби, привязує їх ґу себе. Обични церковни писнї бачи Митро нє сцел шпивац: – То кажде дзецко зна! – одповедал. Виглєдовал чежши, нєобични. През цали два годзини шпивали нашо ґаздове церковни писнї на салашу – при винє. И нє досадзело їм, алє радосц їм була. Досадзело би читачови, кед би йому вичишлїц шицки тоти писнї цо їх вони вишпивали. Алє шпив прикрашує слова и роби їх милима. Шпивали вони, же би лєм пре примир згадац: Отъ юности моея, Крест начертавъ Мойсей, Киими похвальн„ми в’нц„, Да исправится, На р’ках вавилонских з Преждеосвященей, Воскресения день, Плотію уснувъ... а наврацели и до Кая житейская сладость, В’чная память (тото торжествене). Кед задзвонєли зос шицкима до вечурнї, а глас дзвонох дошол и до салаша бачика Ґабра, бачи Митро почал шпивац Св’те т„хий. Св’те т„хий шпивали у церкви, Св’те т„хий шпивали и на салашу, як їх церква научела. А баба Бобикова, кед одходзела, одважела ше присц ґу хлопом, же би їм подзековац: О, мала я ту и утриню и вечурню и Службу и Преждеосвящену и погреб и Воскресениє: Дзекуєм вам! Здрави будце! Така наша церква! Кажди вирнїк – церковни служитель. Корчин, 25. VIII. 1929.


Гавриїл Костельник: приповедки МУША БУЦ ЧЕРКОТКИ – Паноцец, муша буц черкотки! – Шак гварел сом вам, же лєм їх найдце, та їх купиме – благо шмеюци ше, одповед паноцец. – Уж я то їх сам купим, лєм їх ви найдце! Нє можем їх забуц, паноцец! Таку мал бешеду Дюра Предняк, керестурски виселєнєц, зос своїм панотцом, кедиґод ше стретали. Од двох рокох вше войовал: муша буц черкотки та муша! Нє згадали би сце: яки то черкотки? Нач? Черкотки, цо на кадилу, на ланцушкох од кадилнїци; таки мали черкоточки, цо бреньча, кед паноцец кадзи. Кед би бул паноцец так барз сцел тоти черкоточки, як бачи Дюра, дабоме же уж би давно вишели на кадилнїци. Нашли би їх були, як ше гвари, гоч под жему. Алє паноцец нє могол їх так барз сцец, бо нє мал таку исту душу, як бачи Дюра Предняк. Паноцец бул Горват зос Далмациї, а бачи Дюра Руснак з Керестура. Правда, паноцец бул добри чловек, як благи дзень, крашнє ше научел по руски и любел своїх вирнїкох Руснацох, як кед би бул родзени Руснак. Алє на новей парохиї, цо ю од початку ушорйовал, мал вон койяки бриґи, вельки, главни, а черкотки на кадилу то за ньго було таке барз мале и нєпотребне, же о тим нє вредно анї думац. Прето ше паноцец и ошмиховал, кед го Дюра Предняк модлєл и питал, же муша буц черкотки. Гей, алє иньшаке ше рушало у души бачика Дюри Предняка. Йому барз хибели черкотки на кадилу. Так му хибели, як цали Керестур. И видзело ше му, же дотля будзе їх нова церква празна и нєма, док у нєй нє зачеркотаю черкотки на кадилу, як у керестурскей церкви... У тих черкоткох у тих малких черкоточкох, на кадилу шицка керестурска тайна. Душа керестурскей церкви... А бачи Предняк сцел мац Керестур у цудзини – у далєким шокецким валалє над Саву, дзе ше приселєл. Кед нє Керестур (бо нє мож), та голєм його образ, голєм його глас, його душу. * Хто би зрозумел душу виселєньца? Лєм тот, цо є и сам виселєнєц. Нє од нєшка з Керестура и Коцура, з тих двох наших маткох, виселюю ше худобнєйши людзе за Дунай, до Сриму, а у новше време и до Славониї за богатшим хлєбом. Пришло време, кед себе Дюра Предняк надумал, же ше виселї. Вираховел себе, же так будзе лєпше. Свойо пейц гольти жеми и хижу у Керестуре преда, а у Славониї купи себе озда и 25 гольти жеми и хижу. У Керестуре є лєм худобни, а дзеци рошню. А у Славониї годзен буц одразу ґазда. А кед ище Бог поможе, та себе приґаздує... Нєраз ше радзел зос жену, и на концу конца одлучел, же нєт цо оцаговац. Пошол до Славониї до шокецкого валалу П., дзе ище нє було анї єдного Руснака, полюбело му ше. Пошол другираз, закапарел жем и хижу. Пришол дому, попредал жем и хижу, та пришол дзень, кед ше требало виселїц. Нє опишем вам шицки порушеня його души, бо то нє мож. Кажда годзина, кажда минута одтераз дацо нове, смутне и горке, виношела у його души на верх, якцо вода нєпрестано чече зос жридла. А то нє мож минути анї почитац у живоце, а дзеже ище и описац їх, одмальовац. Та лєм вам одмалюєм дзепоєдни образки зос виселєнєцкого живота бачика Дюри Предняка. Кед мал по остатнїраз преступиц праг своєй – уж нє своєй, випражнєтей хижи, покрадзме ше прежегнал, побочкал мур, сциснул очи, же би го слизи нє заляли. Нє


Гавриїл Костельник: приповедки швечи то хлопови плакац! На дворе стала родзина и сушедзи, цо їх пришли випровадзиц. Так випатра кажда випровадзанка – чи до далєкого швета чи до гробу. Жена му Ганя плакала, як на погребе, очи єй од слизох напухли и почервенєли. Дзеци уж шедзели на кочу, єдли медовнїки зос пияцу, цо їм родзини надавали и предзерали ше, же дзе хторе будзе шедзиц. А кед бачи Дюра вигнал коч зос свойого – уж нє свойого двора, так му було у шерцу, як да шицких веже на цинтор: и себе и жену и дзеци. Нєсподзивано нападла го дума: Назад! Назад ше врациц!... Закивала ше душа, як тополя, кед ю витор ламе. Алє цо хлоп, то хлоп. На сподку у шерцу, як тварди камень, стало му цошкаль, цо му гуторело: Меркуй, цо робиш! Ту шицко предане, а там купене! Ту уж нє маш нїч, а там польо, хижа, живот, будучносц... Зацал конї, и... “з Богом!” А кед ше превожел през Дунай на чайки, так ше му видзело, же уж умар, же му остала лєм душа, та го превожа на други швет, на други швет!... “Чи то наисце правда, же там у П. мам купене польо и хижу?” Були таки минути, кед сам себе нє верел. Видзело ше му же то лєм якиш сон, якаш приповедка. А вец заш хлопска норов вишла у його збуреней души на верх, та мерковал на цо требало и давал шицкому раду. Привез ше щешлїво до свойого нового обисца у ширим швеце, та почал ґаздовац. Робел, орал, шал, кармел конї, крави як обично параст. Алє лєм да сце му закукли до души! Знаце, же кажда пресадзена желєнява спредз така як спрета. Алє то желєнява жиє лєм през єдно лєто, а чловек през роки и роки, та вера и його приростанє ґу цудзей жеми тирва през роки. Насампредз звикол бачи Предняк ґу свойому обисцу. Ушорел го, як сам сцел и гумно и хлїв и кармик и хижу. У хижи тоти исти плахти на посцельох, тоти исти партки на столох (у преднєй и заднєй хижи), тоти исти образи на муре, цо були и у Керестуре. Та ту ше чувствовал бачи Предняк як дома, як у Керестуре. Гей, алє кед вишол на драгу попатриц “на валал”, та вера такой сцекал нука до двора. Нє могло го поднєсц, да длужей останє на драже. А у Керестуре, Боже, през годзину патрел, заложел руки на першох, та лєм патрел “на валал”, та му нє досадзело. Одпочивал. Як кед би найкрасши новини читал. Гоч и нїч нє видзел, гоч нїхто коло нього нє прешол и нє поздравкал му “дай Боже”, та зато му време швидко и мило сходзело, як ластовка, кед лєта по воздуху. – Но, знаш, Ганьо – озвал ше бачи Предняк ґу жени, кед зос драги сцекол до обисца – так зме нє годни жиц! То нє живот, и кед чловек у цудзим швеце, як у цемнїци! Мушиме вецей Руснацох ту звербовац. Голєм да нас єст два-три хижи, уж би нам було лєгчейше. Одтераз бачи Предняк и жена му Ганя мали нову бриґу и нови поради: як зос шокецкого валалу створиц свой родзени Керестур. Кед нє прави Керестур, та голєм його образ, його глас, його душу. * О рок ше приселєли до П. троме Руснаци. Як їх звербовал бачи Дюра Предняк? Писал родзини у Керестуре: же му на новим обиталїщу добре, шицкого ма надосц, лєм му Руснаци хибя. Жем у П. добра, гоч и нє така, як у Бачкей, алє є туня. Вельо туньша, як у тих сримских валалох, дзе Руснаци. Та хто би з Керестура сцел, най понагля виселїц ше до П. док ше Руснаци нє почню баржей селїц до того валалу, бо кадзи Руснаци вдеря, там ше дораз цена жеми дзвига. А вец ище и нагварел людзох зос П., да даю виглашиц у Керестуре при церкви, же у П., єст тельо и тельо жеми на предай зос хижами – по тунєй цени.


Гавриїл Костельник: приповедки За три роки були уж 15 руски хижи у П.; за пейц роки 30 хижи; а за 10 роки – 70 руски хижи. Цо далєй, то лєгчейше було Руснацом селїц ше до П., гоч жем була вше дракша. Шак уж ше присельовали ґу своїм людзом. Алє Дюра Предняк пребул шицко од початку – од рускей первоци у шокецким валалє. Нїґда би бул себе нє верел, же му своя церква аж так барз будзе хибиц. У шокецкей церкви, кед до нєй пришол, хибело му тото исте, цо у шокецким валалє, “с в о й о”. Зос церквами то якош так, як зос людзми. И то чловек и то чловек. Алє кед ци чловек родак, та ци є шерцу блїзши: у нїм ше озива ґу тебе твойо власне дзециньство, твой прейдзени живот, твоя мац и твой оцец – твой род... та ше чувствуєш, як конарчок на своєй ґрани. Так то и зос свою церкву. Шокецка церква нє лапала бачика Предняка за шерцо – та. Видзело ше му – най Бог пребачи, же и церква нєма и його душа нєма, а Бог далєко, барз далєко, та нє чувствуєш, як ше Св. Дух дотика шерца. А у Керестурскей церкви, гоч уж бул чловек, вше у нїм оживяла дзецинска душа, та ведла святу бешеду з ангелами, зос Христом, з Богом. И було му якош так мило, так свято, як здравому конарчикови, кед на своїм древе квитнє. Нє скривайме того од себе, алє признайме шмело: Єст време, кед ше нам видзи, же душа у нас квитнє. А нїґда так, як у церкви, бо ту душа нє лєм же квитнє, алє и пахнє. Кед пришла нєдзеля або швето, док бул у Керестуре, та ше бачикови Преднякови видзело, же тоти святи днї якишик нє жемушнї, алє нєбесни. А у П. випатрали му як даяки святи, алє подрани, потаргани образ. А ище кед пришло нашо швето, а у Шокцох роботни дзень, о, теди бачи Предняк нє могол себе найсц места на швеце. – Тераз у Керестуре дзвоня до утринї. Тераз мала Служба стої. Тераз дзвоня першираз до велькей Служби. Тераз иду людзе до Служби... Таке медзи собу гуторели бачи Предняк и жена му Ганя вше, кед було нашо швето. – Яй, знаце – нєраз нарикала Ганя пред своїм мужом – волєла би сом у Керестуре з наднїци жиц, як ту зос ланцох. Шак то добре гутори євангелия, же нє жиє чловек лєм о хлєбе. А ту нє чуєм божого слова! – Чит-лє, чит! – умирйовал ю муж – шицко то прейдзе. Приселя ше ґу нам Руснаци, та будземе мац свойого панотца и церкву и дзвони – як у Керестуре. И обидвойо теди обрацели ше од себе, бо їм слизи вишли на очи. Лєм їх дзецом нє було бриґа за свою церкву и за цали Керестур. Прилапели горватску бешеду так чисто, як родзени Шокци. И бавели ше зоз шокецкима дзецми, як зос “своїма”. Шак то дзеци як нашенє: дзе зидзе, там рошнє, дзе го руциш. Алє баж то болєло и засмуцовало Преднякових, отца и мацер: “Нашо дзеци кед так останє, нє буду нашо! Забуду Керестур и свою виру и язик”. Бачи Предняк анї сам нє осетел, як то пришло до того, же вон почал зоз молитвенїка “служиц Службу”. Спредз лєм читал за себе, вец почал дзекотри писнї шпивац, а на концу – о даяке време – заволал шицки дзеци до хижи, та їм наказовал: Тераз у Керестуре Служба стої, а ви бегаце по драже. Так ше нє швечи. Забудзеце на святе слово. Та вец зос нїма шпивал “Господи помилуй”, “Святи Боже” – шицко шором, як у Служби стої. Вон були “паноцец и дзияк” вєдно. Гваря у Ґалициї “навчить біда ворожити (врачац)”, а Предняка бида научела буц панотцом и дзияком. По рокох, кед ше уж вецей Руснаци приселєли до П., презвали го дзекотри “паноцец” – пре франту.


Гавриїл Костельник: приповедки Кед їх було 10 фамелиї, послали двох ґу владикови питац панотца, да ґу нїм приходзи голєм даскельо раз до рока. Вше ше радзели и радзели, и владикови так казали погуториц: – През панотца зме як овци през пастира. Лєм ше блукаме – та. Нашо швета таки як погреб у обисце. Швето то – алє смутне. Нє подзвигує душу, алє ґу жеми прибива. А найгорше же нашо дзеци рошню як дзиви. Анї свойого панотца нє видза, анї за свою церкву нє знаю, святого слова нє чую. Горко то патриц ґаздови на зарно, кед му на полю препада, алє ище нє преповедзено чежше патриц родительом, як їм дзеци препадаю... Нєшвецену паску єме и зос слизами ю залїваме. И наисце спредз приходзел паноцец ґу Руснацом у П., даскельо раз до року. Вец вше частейше. А кед їх було 70 фамелиї, приселєл ше руски паноцец ґу нїм. За пейц роки зос вельку свою усиловносцу и зос помоцу Керестура и Коцура Руснаци у П., поставели церкву и парохию. У церкви помали призберовали шицко, цо було потребне. Шак бул хто водзиц бриґу за шицко, бо мали свойого панотца. * Нїхто щешлївши у валалє П., од Дюри Предняка! Руски паноцец! Руска парохия! Руска церква! Руски дзвони дзвоня! – подумайце себе – у шокецким валалє! Барз то вельке за народ – таке, як за чловека, кед ше може похвалїц: То мой валал! То моя хижа! То мойо польо! То мой оцец! Бачи Предняк, кед руски дзвони дзвонєли, та главу горе дзвигал од задовольства. Чувствовал ше правим чловеком, як у Керестуре. – Но, жено, уж то и ми ту, як у Керестуре – так ше бачи Предняк похвалєл жени, кед їм владика церкву пошвецел. – И владикове уж ґу нам приходза, а нє лєм панотцове! Задовольни бул бачи Предняк, уж думал, же му нїч нє хиби и же анї нє годно хибиц. Алє нє вер себе, чловече, нїґда бо дзе нє думаш, там ци вирошнє бриґа. Приходзел керестурски кирбай у маю, кед у Керестуре найкрасше баґрени квитню, на Миколая. Пошол бачи Предняк до Керестура на кирбай. Жени и сушедом гуторел, же идзе пре родзину, да ю опатри. Так обично гуторя нашо виселєнци, кед иду на кирбай до Керестура або до Коцура. Алє у себе бачи Предняк думал, же найбаржей прето, да ше у Керестуре похвалї зос нову руску церкву у П. – Уж зме нє широти! – тото барз сцел повесц шицкей родзини и шицким познатим на старей дїдовщини, шицкому Керестурови. * Керестурски кирбай! Хто нє Руснак зос наших Руснацох, цо їм Керестур “штредок швета”, як Рим шицким католїком, тот себе анї подумац нє годзен: цо то и яке то – керестурски кирбай. Гоч бим му и повед, же то церковне и народне и фамелийне швето и вєдно, та ище би нє порозумел вонконцом, док би сам нє видзел и док би нє мал тото шерцо, цо ми маме. Видзел сом у швеце вельо векши швета церковни, або народни. Алє векше фамелийне швето нїґда сом нє видзел, и думам, же то нє мож вецей нїґдзе видзиц на швеце, лєм у Керестуре. Паметам, як нєшка, же док сом бул хлапец (ми теди на Буджаку бивали), та зме – пайташе – дзень пред кирбайом од поладня до вечара прешедзели на “капитаньскей улїчки”: так зме ше припатрали на Коцурцох, цо ишли до Керестура на кирбай. Кочи и кочи, як кед иду на вашар. Озда їх було сто, а дзекеди, кед була красна хвиля, озда и двасто. Алє цо то, кед кочи иду на вашар! Кояка мишанїна народох, думаю лєм о пенєжу, за кочами привязани конї, гачата, ту женю овци, там крави, там швинї. А на


Гавриїл Костельник: приповедки кирбай до Керестура иду госци – єден народ, єдна родзина и єдна душа. Та думаю, як ше з родзину привитаю, як Богу у церкви за шицко подзекую. А то шицко ше одбива на їх лїцу, ище и на тим, як у кочу шедза. Най бог пребачи, алє так ше ми видзело, док сом бул дзецко же тоти госци просто з кочом до церкви уженю, же иду на якушик “святу свадзбу”, цо ю славя вєдно жем и нєбо. Видзице, таке то керестурски кирбай! Ожива у душох дзециньство, припомина ше старосц; розтрешени дзеци єдней мацери заш ше нашли вєдно, та ше история живота поєдинцох и шицкого народу нашла вєдно, як у Бога вичносц, хтора збера у себе тото, цо було, цо єст, и тото цо будзе... Гей, вера красни тоти коцурски конї и кочи! А на кирбай ше бере тото, цо найкрасше у обисцу, – и конї и кочи и штверци и... думи у душох. Кед леґинє кочише, боме ше любя обеговац. А, кед ше удеси, та прах таки, же госци на кочу випатраю як тоти, цо при машини тереки одбераю. Так їх паметам. То лєм з Коцура госци – гоч їх найвецей, бо Коцур найблїзше. Алє дзеже ище госци зос Дюрдьова, з Вербасу, з Петровцох, з Миклошевцох, зос Шиду, з Бачинцох...? Як кед в нєдзелю по полудзенку иду нєвести ґу мацери, хтора з дзецочком на рукох, хтора ище през дзецка, а дзехтора зос єдним дзецком на рукох, а з другим цо дробка коло нєй, тримаци ше мацери за сукню, так Руснаци иду на кирбай до Керестура – ґу мацери. Цали Керестур на тот дзень – єдна свадзба. Свадзба у каждим обисцу. Алє, гварел сом, же “Свята свадзба”. Вшадзи стої радосц, цо ше ту и там преруцує на слизи, вшадзи припитованє и препитованє. Цали валал таки, як тот дзень при церкви: и граю и бренкаю и вожа ше и шпиваю и лярмаю и пию и єдза, цо їм наймилше и модля ше, боже слово слухаю. Як кед вода вре у гарчку або у шерпенї пре огень, так тот дзень вре душа цалого валалу пре кирбай. Та чи сце тераз годни похопиц: цо то керестурски кирбай? Алє то єст и таки виселєнци з Керестура, хтори нє сцу – нє можу присц на кирбай до своєй дїдовщини. – Нє може ме поднєсц! Кед ище здалєка попатрим на керестурску турню та думам, же дораз загинєм, же ше жем подо мну завалї. – Так таки гуторя. А знаце, же їм треба вериц, бо нє шицки людзе єднаки. Шак анї погари зос скла нє єднаки: єдни витримую горуцу воду, а други пукаю, кед до нїх лєєме горуцу воду. Та, видзице, єст таки норови, хтори до шмерци нє годни преболїц, же ше мушели виселїц зос Керестура. * Бачи Дюра Предняк, як старши чловек, пришол на кирбай до саночного. Вчас рано. По обичаю крашнє поздравкал шицким доокола себе у церкви: тим, цо го видзели, кед пришол, уклонєл ше зоз главу кущичко и по цихучки їм поздравкал, “дай Боже”; а тих цо опрез нього стали, доткнул ше шором зос пальцом, вони ґу ньому кус обрацели свойо глави, та и їм тиж поцихучки поздравкал “дай Боже”. Вишол паноцец, кадзиц. А знаце, же на початку саночного кадзи ше по шицкей церкви. Спредз бачи Предняк нє осетел, же одкаль то и як то, лєм чул, же зос запахом кадила вєдно ше по церкви шири якиш дробни глас – нє єден, алє вецей нараз. Так ше якошик нашому бачикови видзело, як да нєвидни ангели бренкаю, здалєки, з нєба иду, та бренкаю, и даваю знац, же ше тераз дзвери нєба отвераю, же жем и нєбо, людзе и ангели, вєдно буду служиц Богу. И гоч наш бачи патрел на иконостас, як спада чул кажди час, дзе паноцец кадзи: тераз є уж у женьскей церкви, тераз ше враца... И як тот дробни глас, так шерцо нашому бачикови, трешуци ше, бренкало и бреньчало.


Гавриїл Костельник: приповедки – А, то черкотки на кадилу! – нагло одкрил бачи Предняк тайну – себе на смуток. – Тото ми ище нє маме у нашей церкви! И чудовал ше, же му то скорей нє пришло на розум. Алє – по правдзе – анї нїґда предтим тоти черкотачки нє припадли му ґу шерцу як тераз. Така наша норов, же кед вше єш били житни хлєб, та ци так нє пахнє, як тому, хто го нїґда анї на очи нє видзел. Алє кед будзеш мушиц през рок – през два єсц чарни хлєб, як блато, а вец достанєш били житни хлєб, та теди осетиш, же вон так пахнє, як лозово квице. Нє могол наш бачи одорвац думи и шерцо од тих черкоткох на кадилу. У цалим богослуженю то му було тераз главне. Дали му, як старшому чесному госцови, тримац швичку. На литиї дал му паноцец пошвецену проскурку, як обичай, а вон притим побочкал панотцови руку. Алє його шерцо було далєко од шицкого, лєм чекал, док паноцец будзе заш кадзиц на утринї пред євангелию, же би чуц черкотки на кадилу. И заш му шерцо бренкало и бреньчало вєдно з тима черкотками. Так и на Служби, так и на вечурнї. – Мушиме и ми мац черкотки на кадилу! – Зос тим ше врацел бачи Предняк з керестурского кирбаю дому. А видзело ше му, же то такой будзе. Цоже? Шак то нє будзе векши трошок. Купиц таки мали черкоточки, попривязовац їх зос дроциком на ланцушки од кадилнїци, то готове. Гоч за свой пенєж їх купи, алє муша буц! И такой пошол бачи Предняк ґу панотцови та му гвари: – Но, паноцец, ище нам до церкви цошкаль хиби – таке як єст у Керестуре. – Цо таке? допитлїво попатрел на ньго паноцец. – Ша черкотки на кадилу! Паноцец ше розшмеял, бо думал же бачи Дюра франтує. А кед му бачи потолковал, же вон наисце дума, паноцец дзвигнул зос плєцами: – Га, пре мнє можу буц, алє я нє знам, дзе би то їх мож купиц? И нє знам, чи то би пре тоти черкоточки нє требало нову кадилнїцу куповац? Кадилнїцу маме, а вера, як знаце, наша церква ище ма длуства, та чи нам вредно на гочцо пенєжи видавац? На тоти паноцово слова наш бачи предняк ше злєкол. Кед паноцец нє зна, дзе таки церковни черкоточки предаваю, та теди уж з тима черкоточками нє будзе лєгка робота. Вишол наш бачи з парохиї, а у души мучела го якаш така дума, же по тоти черкоточки треба будзе пойсц аж дзешкаль до Єрусалиму... аж там, кадзи Керестурци за його памеци найдалєй ходзели пре виру и церкву... * Но, и було бриґи зос тима черкотками у цалей рускей часци валалу П. Бачи Дюра Предняк толковал своєй жени и шицким людзом, же през черкоткох на кадилу їх церква празна и нєма. Така, як слово Господь або Богородица, кед су у церковних кнїжкох скрацени, а над нїма нє стої титла. Теди су нєцали, нєясни. А кед над нїма стої титла, тота мала титла, та знаш, як їх треба пречитац. Святи запах кадила муши провадзиц святе бренканє черкоткох на кадилу. Кедже би так нє було, та вера би у Керестуре нє були черкотки на кадилу. Збунєл бачи Предняк цали валал пре тоти черкотки. Кед в нєдзелю по поладню людзе шедзели на драже, хлопи и жени, та ишла бешеда о черкоткох. Виходзело їм таке, же черкотки на кадилу нє видзели анї у шокецкей, анї у сербскей церкви. Та вец то муши буц прави руски обичай. А кед так, та черкотки муша буц. Шицки на тото приставали. И вибрали депутацию ґу паноцови, же муша буц черкотки на кадилу.


Гавриїл Костельник: приповедки Паноцец обецал, же будзе то, будзе; а себе думал, же при даякей зґоди уж лєм муши дойсц даяк до тих черкоткох. Алє така зґода нє приходзела, бо кед ше дацо наисце сце, та зґоду треба глєдац. И так ше оцаговало. А бачи Предняк церпел. Кед бул у церкви, та од остатнього керестурского кирбаю вше му хибели черкотки на кадилу. Тото, цо за ньго постало “главне”. По мешацу, по двох вон вибачел, же то вон лєм сам тот, цо наисце водзи бриґу о черкоткох. Шицки сцели, алє ше нє старали. Шак то и у нашеню лєм барз мала часточка, хтора цале нашенє руша и оживя. Алє цо може параст у таким дачим? Вон муши свойо роботи робиц, а нє зна, кадзи ше руциц за тим цо нє спада ґу його роботи. Та так нашому бачикови преходзело време, а черкоткох нєт и нєт. Бул вон у блїзким варощику Д., патрел на вистави за облаком у дутянох. Нашол у єдним облаку виставени черкотки, алє таки вельки, цо на конї. Вошол нука до дутяну, питал ше, же чи нє маю мали черкоточки. – Нєт мали. А нач вам? – опитал ше му дутяндїйош. Бачи Дюра вишол зос дутяну поганьбени. Нє шмел ше признац, же нач му таки мали черкоточки. Бул вон осетени чловек, та себе думал: – Повем му, та ше будзе шмеяц зос Руснацох, же до церкви таке беру, як цо ше на конї бере?! Вон нє з Керестура, же би могол знац, же то може буц святе и же прецо святе... Нє, нє виволам! Иньшаку драгу себе вибрал наш бачи Предняк. Заш приходзел керестурски кирбай. На тот завод виберала ше до Керестура бачикова жена Ганя. А бачи Дюра оздаль стораз клєпал єй до глави: – Ганьо, кед пойдзеш до Керестура, та ше опитай панотцови же дзе то ше купую таки черкоточки, цо на кадило? Лєм нє забудз! Пошла андя Ганя и врацела ше з керестурского кирбаю – зос нїчим. – Ша знаце, чловече, же сом нє могла! Ганьбела сом ше та! У панотца полно госцох, а я, жена, будзем ше тот дзень там цискац, за черкотки ше питац?! Но, нїзач!... На рок ви пойдзеце, та ше опитаце сами! Алє нє барз верим, же и ви поробице, бо то ше здалєки видзи, же то лєгко, а кед зблїзка, та якошик так, же нє, та нє... Ша и я нє забула, лєм ме нє могло поднєсц, да тот дзень пойдзем до панотца пре черкотки. – Но уж то я поробим, нє твоя то бриґа – одцал бачи Предняк своєй жени нагнївани. Пришол треци керестурски кирбай од того кирбаю, кед бачи Предняк почал думац о черкоткох. Зос готовим планом пошол наш бачи на тот кирбай. По утринї пришол ґу церковнїкови, та ше му крашнє шицко випитал. А церковнїк бул уж длуги роки церковнїк, та шицко знал и шицко нашому бачикови погуторел: – У Варадинє, у такого и, такого... Тота кадилнїца теди купена, а тота теди... Тота тельо коштала, а тота тельо... Черкоточки годзен и окреме купиц... Патьце, ша вони на дроцикох... – Но, ту су! – сам ґу себе прегварел бачи Предняк, кед зос церкви вишол, радосни, як да вельку лутрию виграл. – Алє же то ми дораз теди нє пришло на розум випитац ше церковнїкови, уж би зме давно були мали черкотки! По кирбаю тот дзень бачи Предняк оджаловал себе трошки та место простов драгов на Филїпов–Боґоєво пошол по желєзнїци до Варадина, а з Варадина около през Срим дому. Дабоме же у Варадинє купел черкотки и кадило. На сами Русадля на саночним паноцец у П. першираз кадзел зоз кадилом з черкоточками. Цихо у церкви, як у лєше, лєм черкоточки на кадилу бренкаю и


Гавриїл Костельник: приповедки бреньча... Ангели дзвери нєба отвераю, бренкаю, даваю знац, же ше почина святе богослужениє... По цалей церкви од очох ґу очом блїсло, як кед на нєбе блїшнє; питали ше очи єдни других: одкаль то тота мила новина, керестурска дїдовщина, у церкви? А наш бачи Предняк од радосци аж роснул у шерцу. Котри очи ше стретли зос його очми, тоти дораз зрозумели, же то бачи Предняк виглєдал и купел тоти черкоточки. Аж тераз у рускей церкви у шокецким валалє П. була права и полна керестурска душа, єй тайна и єй глас. * Читаме о давних, ище поганьских Ґрекох, же вони, кед ше висельовали зос своєй дїдовщини далєко до швета, до южней Италиї, та брали зос собу гарсц-два зос жеми своїх отцох, на хторей ше родзели. Чловеческа душа вше така иста. Алє думам, же нашим виселєнцом черкотки на кадилу вецей гуторя о їх дїдовщини, як давним виселєньцом Ґреком гуторела тота гарсц жеми, цо ю принєсли зос собу зос своєй дїдовщини. У Львове 10. IV 1930.


Гавриїл Костельник: приповедки ЗЛО ПОНАД МЕРУ Пшамац би вас вжала! Вас зос тим бешедлївим язиком. Шицко зло пре тот ваш бешедлїви, дяволски, зрадлїви язик!... Пшамац би вас вжала! Чи так гиню славни? Така коньчина тих, котрим ви шпивали писнї. Зос котрима сце ше виношели?... Пшамац би вас вжала! Так преклїнал людзох вислужени воємски конь – преклїнал у думкох, бо з роду – вику спадал ґу нємим. Смутно вон випатрал. Як висохнуте древо, зос мохом обросле. Виставали му шицки косци як конари сухого древа, зос мохом обросле. Як кед би шицок сплєшнєл. На обидвох бокох мал чарне пасмо – як зос огньом випечене; нє було там анї кореньчика од шерсци. Видно же ше добре уєдала штверц до його цела – добре ше вон наробел за людзох. Вата на хрибце, вата на клубе. Под вату – а цоже може буц под вату, кед вона нє у апатики, алє на живим, а ище на коньским целу? Рана, цо ше гної, цо чече. Тримала ше тота вата нє привязана, лєм наруцена. Видно, же силно запущела свойо мегки пазури до цела, цо гнїло. Ишол тот конь на трох ногох, штварту цагал за собу – за собу, под собу, при себе. Раз ше так видзело, а раз так. Ступел раз – видзело ше, же спаднє напредок; ступел други раз – видзело ше, же спаднє назадок; то раз на тот бок, то раз на гевтот. А зос главу за каждим крочайом махал то долу, то горе. Видзело ше, же палє спаднє, а вец же ше подноши. Охляпли уха баламкали му на шицки боки. Так вон бидняга випатрал. То ишол транспорт зос воєнского коньского шпиталю. Даяки трицец конї, по штирох у шоре, попривязовани ґу себе. Катонаци по бокох. А вон – вон, цо преклїнал шицких людзох пре свойо нєщесце, вон – конь – мизантроп (таки цо омержел людзох) – ишол на самим задзе... Ведол го окремни катона. Койяки були там конї алє вон бул найбиднєйши. – Пшамац би вас вжала! То остатнє слово; слово, яке нє учуєце, слово нєвигварене, алє прецерпене. Алє лєм ми ше припатьце, та го порозумице. Патьце, цо ше зо мнє стало! Бридота, ходзице стерво! На ганьбу я шицким моїм родаком – ище и тим, цо иду предо мну! А чи бул би сом станул до єдного шора з нїма пред двома роками? И на очи би сом їх нє сцел!... О, як марнє ше сконьчела моя красота! моя слава! Кому же з моїх родакох шпивали, як мнє? Гей, ша нєт ци пари На мадярскей ровнї, Гоч яки ше красни Ту ховаю конї! И огень и витор У тебе ше гнїздза, А на чолє ци ше Швици ясна гвизда! Так, так ми шпивали! Шмейце ше, шмейце, людзе, зо мнє! То наисце вредне шмиху! Я – котрому нєт пари! Я – гнїздо огню и витру!... О, яке то видрижньованє! Яка смутна комендия! Алє то шицко пре вас – пре ваш скверни язик! Я сиґурни, же так! Драго я плацим за тото свойо ошведоченє – зос страту живота плацим за ньго! Покля ви мелєце


Гавриїл Костельник: приповедки зос язиком, а зос зубами дацо жуваце, потля полак нєщесца – у тим ви ровни з моїм племеном. Алє кед нїч нє маце у устох, а мелєце зос язиком – о, ту ше почина опасна, марнотравна робота. Чудне то дїло! Нїґда ше нє трима мери, алє вше ше дриля поза меру. Нїґда досц, вше вецей: вецей, як добре, и вецей, як зле. Нє влапиш го, а воно шицко лапа: шицко пременює на свойо... Таке то чудне тото чловеческе слово! О, ви, цо на празно мелєце зос язиком! Бодай би сце плєву жували! Плєву ярчану! Оштру! Же би вам до носа заходзела! Ґу гарлу приросла! Теди бул би швет мирнєйши. Мизантроп я! Мизантроп од заднїх копитох до гриви на глави. Таки и скончим свой живот! Нє, нє пременїм ше! Уж нє будзе зґоди! Та чом сом слухал писнї, цо сце ми шпивали ви зос бешедливим язиком!? Чом сом ше їм подавал? О, кед би я бул з роду таки глухи, як сом нєми! Кед би сом бул ище и шлєпи! Кед би сом нє чувствовал на себе вашу руку, цо ме гласкала! – Нє чувствовал би я теди анї того вашоґо батога, цо ме парал; нє знал би сом того нєщесца, до якого сце ме здрилєли. Нє знал би сом вецей зла, як мера. О, кед би сом вас нїґда нє видзел, кед би сом бул за вас анї нє знал – чи нє красше препровадзел бим свой живот!? Чи намучел бим ше вецей, як мера? Нацерпел ше вецей, як мера? Збрид бим вецей, як мера? Чи ви видзели дакеди фаркаша, медведза, якцо я тераз? – Пшамац би вас вжала! Пшамац би вас вжала за вашо векше зло, як мера, и за вашо щесце, як мера. То мойо остатнє слово. Так у своїх думох преклїнал людзох вислужени воємски конь. Конь мизантроп. Преклїнал по драже, нє зврацел свойо очи на людзох, цо му ше припатрали. Нє думал ше вон сам вимсцовац на людзох. Шицко охабел на судьбу. А и сили нє мал, гоч би ше и сцел вимсциц. Бул вон дараз силни як желєзо, алє тераз ше чувствовал як поламани. Остатки своїх силох зберал, же би пойсц ище даскельо крочаї, же би себе припомнуц, цо у живоце дожил. Нє сцел згинуц, покля нє обраховал зос собу. – Кеди я бул найщешлївши? Док сом бул найдалєй од людзох! Док ше людзе найменєй сходзели зо мну! О, ясни, мирни днї – мирни як белаве нєбо! О, цихи, хладковити ноци – хладковити як роса на трави в лєтушнє рано! О, желєни ровнїни над Тису – широку през конца! Яки сце ми мили! Так! Людзе погубели мою сереньчу, алє спредз погубели мойо шерцо. Я уж нє тот, цо сом бул, док сом жил на боку од людзох! Мирни днї, желєни пажици! Я теди ище нє знал, же сце ми мили! Мили ви мнє були, а я тото нє знал! Медзи людзми, медзи людзми я ше научел шицко ценїц понад меру! И уж ше того нє позбудзем. Дух нємиру, чловечески дух нє опущи ме до загинуца. Мирни днї, желєни ровнїни! Я вас ценїм понад меру! Ценїм вас, як людзе ценя! Плакац, плакац сцем, кед себе вас припоминам! Алє я нє чловек – я нє можем плакац! Нїякого полєгченя нє можем найсц у своїм щесцу понад меру. Яки я нєщешлїви! Нєщешлїви од людзох! Свойо нєщесце нїкому нє можем одкриц. Мушим зос нїм загинуц! Бешедлїви язик при людзох приноши бриґу до шерца, алє ю и виноши зос шерца. И мойо нєщесце и мойо (прешле) щесце – нєщесце и щесце понад меру – муша остац замкнути у моїм шерцу. О, желєни ровнїни, на хторих сом вирос, дзе сом препровадзел свойо перши роки шлєбодно – у минешу. Як прешли тоти роки – як єден дзень! Дзень ґу дню подобни – як трава ґу трави. Видзело ше ми теди, як кед би ше на швеце нїч нє меняло, нїч нє гинуло и нє росло. Гоч тадзи, гоч тамаль – вшадзи ровнїна, вшадзи трава, вше єднака – анї векша, анї меньша. Вше тото исте дружтво, вше мир. Як вщера, так нєшка.


Гавриїл Костельник: приповедки Чи думал я о тим: цо може буц, цо ма буц, цо муши буц? Я знал лєм того, же так є. И видзело ше ми, же баш так добре. Я нє знал, же могло би иньшак буц. Чи знал я теди вецей себе жичиц и нє навидзиц? Чи знал я преклїнац? Хто мнє тото научел? – Чловечески бешедлїви язик. Чи знал я: цо право, цо лїво? цо “гозад”, цо “тилед”? Чи сом знал, цо то: баж тераз стац, як закопани до жеми, а тераз лєциц, як шаркань? Чи сом знал, же я красни, млади? – Нє знал сом нїч од того. Я лєм чул цеплу крев у своїх ногох – чувствовал, же жиєм, нє думал о лєпшим и нє знал за горше. И так було добре. Я ше так радовал слунку, желєней трави, нєогранїченей ровнїни – шлєбоди. Як я, так шицки, цо були зо мну. Ми нє знали розлики. А кед ше и ставали розлики, та якош сами од себе, а нє од нас. А медзи людзми розлики, вични розлики, вшадзи розлики – а шицки видумую сами людзе. Тот бешедлїви їх язик! Людзе и нас, коньох, пооначели. Чи нє бежали ми єдни на других, нє ґажели єдни других? Добре паметам тоти горки днї – то були перши днї мойого нєщесца понад меру. Станули зме тисящи по єдней страни, а проци нас тисящи з другей страни – катонаци зос оружиєм на нас шедзели. Так зме бежали єдни проци других. У шицких нас заврело цошкаль понад меру, цошкаль страшне, преполнєте зос огньом, зос гнївом, зос запеклосцу – прекляце збешнєносци опановало нас. И руцали зме ше єден на другого, забивали. Чловеческе врещанє, коньске регочанє – шицко понад меру. Шмерц шицких нас давела, як грозно давя, кед вино правя. А крев!... Ляла ше, як кед диждж пада. Кельо там спадло людзох, кельо коньох! Як кед ше жем треше, так там було. Жем, мац живота заменєла ше на цинтор. Пфу! Одступ ше, прекляти спомену! Нє сцем о це думац, а ти ме преганяш! По людзох сам ходзел, мишал сом їх як блато. Крев сом зос нїх видавял, роздавял їх як бундави. Пфу! Одступ ше, прекляти спомену! О, чисти днї, цо сом їх препровадзел на желєней пажици! О днї, през сквернї, през горкосци! Уж ше нє врацице нїґда! Дзень ґу дню бул подобни, як габа ґу габи – так ше и прелївал єден дзень до другого, як габа до габи. Алє раз ше случело, вибрали нас даскельох з минешу и одведли на вашар. Кед ше я там нашол, спознал сом по першираз зло – зло понад меру. Спознал сом потля нє так його горкосц, як його пребиванє. Тельо там були людзе, жени, дзеци, кочи, шатри, же ше ми шицко почало круциц у глави. А крик, гранє, писканє, лопот нагнали нємир до мойого шерца. По першираз нашол я ше у чловеческим швеце – у швеце розликох и нємира. Першираз у живоце нєстало ми места на швеце. Станєм ту, ту ме дриляю; станєм там, там завадзам. Теди я ше по першираз нашол у швеце, дзе нїґда нєт досц места. Горкосц и страх прешли ме шицкого, як кольки. Видзим, приходза ґу мнє людзе, постойкую, бешедую – о, пре­кляти тот бешедлїви язик! – радза ше, спричкаю. Приходза ґу мнє блїжей: сцу ми зуби опатриц. А я ше нєпокоїм, нє дам приступиц ґу себе. Єдни одходзели, други приходзели, одходзели и заш ше врацали. А мнє лєм єдно на души: ту будзе зло! Зло яке я ище нє спознал, зло понад меру! Од шицких людзох найчастейше врацали ше ґу мнє якиш старши ґазда и младши. То бул його син – знал я их добре, шак през два роки потим вони були мойо ґаздове. Радзели ше, радзели, и купели ме: одвязали од коча, вжали до свойого дому. А мнє лєм єдно на думи: ту будзе зло! Нове место, нови способ жица, нови ґаздове, рабство, послух – шицко тото мнє нєпокоєло. Нє миле то: днї и ноци препровадзиц зос кефетиком на глави. Шицко сом мержел, шицкого сом ше бал. О, як скоро сом ше научел медзи людзми нєнавидзиц! То


Гавриїл Костельник: приповедки було перше, то, и остатнє, цо сом медзи людзми у шерцу почувствовал. Тота нєнависц тот страх – яки то добри були пророки моєй прешлосци медзи людзми! Як кед би цошкаль спод жеми шептало: Нє вер людзом, бо це вихасную, запрепасца! О, та чом сом нє послухал тот глас – дораз и навше! Алє людзе були хитрейши одо мнє. Виведли ме зос хлїва, положели на мнє штверц. Мнє випатрало, же ме поставели под сувачово колєсо. Очи ми заставали з бокох. Мнє ше швет преврацел горе з ногами, я скочел, руцел ше на бок, зламал друк. Випрагали ме, привязали ґу яшльом у хлїве, а млади ґазда почал ме зос батогом вицинац, кельо ґод мал сили. Мой страх нє мал гранїци: тресол сом ше як лїсце на витру. Яки я бул шалєни! Мержиц требало, мержиц, а нє ­ бац ше! Алє уж препадло! Нє скоро сом пришол ґу розуму! Мало-помало научел сом ше ходзиц у кочу; упознал сом ше зос шицкима потребнима заврацанями нового жица. Алє чловечески примхи ище вше ми досадзовали, як мухи. Кед цагац, та цагац: кед стац, та стац. Алє то раз беж, то раз стань, то спинай ше, то цурикай ше, як рак!... А батог вше надо мну. Горко було! Алє з дня на дзень и тото поставало ми обичне, па ище и приємне. Я ше зжил зос шицким, шицко порозумел. Порозумел сом: нач тоти розлики, чом, прецо. Презнал сом ше на разликох и вони ми постали приємни – приємни понад меру. Полюбел сом чловека, полюбел шицко чловеческе. Спреведло ме тото векше щесце, яке чловек додава до швета; и прето радо сом подношел и тото векше зло, цо ше як цїнь цага за тим векшим щесцом. О, спреведлїве щесце! Як драго треба плациц за це! Зос креву и зос животом! Обецуєш вше вецей – аж заведзеш до препасци! Алє знаш спреведац! У тим твоя сила! Цагнєм дацо чежшого, вимучим ше дакус, а мой ґазда дораз ми кукурици дава, мегкей бетелїни, соковитей, пахняцей. Сподоби ше му, же крашнє идзем у кочу, випрагує ме та ме гладзи, попляскує по карку! Трима ме чисто, кажди дзень ме чеше; кед ше заблацим, та ми копита умива. Таким способом постал я филантроп (таки, цо люби людзох). А найбаржей подишли ме людзе зос облєсцу. Так! Зос облєсцу – зос своїм бешедлївим, дяволским язиком. Док сом бул у минешу нє мал сом ище мено, и нє знал сом, же цо то “мено”. А нови ґазда дал ми мено “Мадар” – то значи: тащок. Спредз я нє знал, цо то ма значиц. Ша озда я конь, нє тащок! Алє нєодлуга разяшнєло ше ми чудо. Побул я дас тидзень у мойого нового ґазди, а ту приходзи зос нїм до хлїва якиш цудзи чловек – то бул його сушед, та гвари: – Дзе ви, сушеду, виглєдали такого коня? То злато, а нє конь! Гварим вам: тащок, прави тащок! Я видзел вщера, як сце ше везли на польо. Гварим вам: тащок, нє конь! Я ище нє видзел такого! Ошмихнул ше мой ґазда од задовольства: – Гей, сушеду, ша вон и кошта злата! Пейцсто форинти! Купели зме го на вашаре, а походзи з минешу якогош спаїї. Ище нє цагал у кочу, аж у нас. Тащок вон – наисце тащок. Прето сом му и дал мено “Мадар” (а знаце, же у нас конї маю мадярски мена). Тоти слова влапели ме за шерцо, як огень тлєли у мнє. Спредз я сцел нїх загашиц, бо сом нє доверйовал людзом, алє потим вони превладали. О, прекляти, спреведлїви слова! Вони раз навше унїчтожели мой спокой. Спознал я: цо добре, цо зле. Вони ми одкрили розлики и мнє самого уцагли до царства тих розликох. Я порозумел, чом ми дали мено “Мадар”. Я иньшим моїм родаком нє ровни!... Спознал я, же сом красни, нєобични! Розяшнєло ше ми; чом по валалє ставали людзе, та ше оглядали за мну. Цешел ше мой ґазда у мнє, тот млади ґазда, цо ме допатрал, а я ше


Гавриїл Костельник: приповедки цешел у нїм. Вон ґу мнє вше баржей привикал, а я ґу ньому. Кед ми нєсол оброк, та сом главу обрацал ґу ньому, оглядал ше на ньго, подношел преднє праве копито и поцихи регочал. Так сом го питал и вєдно дзековал му. А вон ми шпивал – вишпивовал, як нїкому иньшому од мойого племена: Гей, ша нєт ци пари На мадярскей ровнї, Гоч яки ше красни Ту ховаю конї! И огень и витор У тебе ше гнїздза, А на чолє ци ше Блїска ясна гвизда. Шпивал таке и подобне. А мнє наисце як кед би кридла виросли, як кед би огень у мнє трепал – так ми було. Лєциц, лєциц сом сцел! Презнал сом ше, чом баж пред єдну хижу у валалє мал я ше пишиц и спинац – “лєтац”. Там жила дзивка, мойого младого ґазди – млада. Якже ми и тота чловеческа прилика нє мала омилїц? Шицко ше складало добре и крашнє и живот ишол по чловечески: нє як озеро, цо стої, нє як рика, цо бистро чече. Од якогош часу почал мой млади ґазда шпивац нову писму. Шпивал себе и мнє. Шпивал смутно и весело: Кед на полю шкорваньчок зацихнє, Кед пожовкнє на ягодох лїсце, Ище тей єшенї Дочекам ше жени! Кед на польо шкорваньчок зацихнє, Кед пожовкнє на ягодох лїсце... Якош так вон шпивал. Гриву ми позаплєтал зос пантлїками, виношел ше зо мну. Я ше здогадовал, же вон так на свацбу рихта, и цешел сом ше. Якже бим ше нє цешел! Шицко чловеческе превладало мою первесну норов. Чловеческа доля постала мойов дольов. Аж ту єдного дня – паметам, то було поштред лєта – пришол ґу мнє мой млади ґазда, ушол до хлїва якош нєобично, нєобично приступел ґу мнє – смутни бул – смутни, якби нє сам свой. – Ей, мой приятелю! – озвал ше ґу мнє, а слизи му вишли на очи. – З Богом! Погласкал ме по карку, обнял ме, притулєл главу ґу мнє, и плакал. – З Богом! – повед ми ище раз. – Жеби сом це ту нашол, кед ше наисце врацим! Идзем! Я ше нє озивал, нє знал сом, цо ше случело. Так! Теди сом нє знал, алє тераз добре знам! Пошол вон там, одкадз ше я тераз врацам... О, дзе вон тераз? Дзе мой добри млади ґазда? Чи жиє? Чи погинул? Чи можебуц и йому так, як мнє? Мизантроп я постал, алє його любим. Кед бим го нє любел, анї бим нє могол буц мизантроп. Хто нє зна любиц, тот нє може анї нєнавидзиц. То шицко чловеческе! Розлики! Добре и зле! Нє, я уж нє викоренїм зос свойого шерца чловечески додаток.


Гавриїл Костельник: приповедки Пошол мой ґазда и нє приходзи. Стоїм я у хлїве єден дзень, стоїм други – смутно. Анї писнї, анї гвизданя, анї на улїцу, анї на польо. Кед треци дзень, а мнє виводза зос хлїва, веду пред валалску хижу. А там коньох, там людзох полно! Ту и заш язики! Бешедую, людзе, здихую себе, преклїнаю, спричкаю ше... О, прекляти бешедлїви язики! Вибрали мнє першого, а по мнє иньших. И одведли. Кадзи? Нє знал я теди – тераз знам. Патьце, врацам ше з тей драги и идзем до гробу. На войну ме одведли! На войну! А потим пришла трапеза – трапеза – трапеза понад кажду меру. Нє можем себе шицко припомнуц, бо нєт шора у памеци. Нєшор ту, як у розваляним варошу пре трешенє жеми. Смутни нєшор страшни, давяци. О, дольо моя, чловеческа дольо! Яка ши горка! Цо ти зробела зо мну за два роки! Дзе моя сила? Дзе моя красота? Дзе мой живот? Вична драга, чежка драга, драга по горох и долїнох, по каменю, по шнїгу, по блаце; дим, огень, крев, мертви цела, дяволске вице дзелох, преражлїве тресканє ґранатох и шрапнелох – то заповнює мою памят. По трох мешацох войованя бул сом ранєти. Вилїчели ме, заш вжали на войну. А я уж думал, же я сконьчел войну. Алє людзе ми нє подаровали! Та заш тота иста трапеза: жий през стрехи над главу, а в жиме! Шнїг, диждж, блато розєдали мойо цело. А вше през випочинку, а вше на ногох! Гей, ша желєзо би заардзавело, пречухало би ше, а дзеже живе створенє! Та заш сом страцел сили. Дали ми кус мира, пришол сом ґу себе – алє то уж нє було тото, цо дакеди. Я уж остал инвалид навше. Алє людзе ми ище вше нє попущели. Вжали ме ґу трену. Та заш стара бида! Цагай, отлукай ше по шицких драгох, нє одпочивай и нє єдз. Падал я, калїчел ше, копита себе розбивал. Патьце: цо остало одо мнє! Скора и косц – и то нє цали! Пфу! Волєл би зос фаркашом у лєше жимовац, як з людзми ше дружиц! Нїґда досц – вше понад меру! А добра ту тельо як маково нашенє, а зло як морйо. И начже шицки тоти превельки труди, тоти бориканя понад сили? Кому на пожиток? Кому на хасен? Гей, ви зос бешедлївим язиком! Пшамац би вас вжала! Кед би я мал ваш бешедлїви язик, я – и гоч котри з нашого племена – ми би мудрейше управяли зос шветом, як ви! Ви мудри у твореню зла. О, ту ви мудри, хитри и витирвали! Сами себе на загибель и ­ шицкому, над чим пануєце. Повем вам мойо коньске пророцтво: Ви ше шицки виштреляце таки будзе ваш конєц на жеми, конєц чловеческого роду. А мойо днї уж пораховани. Косци ше у мнє розиходза. А ви ище рахуєце: “Ище го вилїчиме та будзе цагац! Нє треба марновац анї найменьшу роботну силу!” О, знам я вас! Копита би сом сходзел, а вам би сом нє догодзел! Ви нє знаце меру – у вас шицко понад меру! Пшамац би вас вжала! Алє за мнє уж превельо! Копита, копита вам охабим и тоту подрану, витарту скору! Тельо добра ви на мнє охабели, тельо вам и зохабям. То тестамент, цо вам го охабям. Так нарикал у своїх думох вислужени воємски конь. Ишол вон на трох ногох, штварту цагал за собу – за собу, под собу, коло себе. Раз ше так видзело, а раз так. Крочел раз, видзело ше, же спаднє напредок; крочел други раз, видзело ше, же спаднє назадок, то на тот бок, то на гевтот. А за каждим крочайом кивал зос главу то долу, то горе. Видзело ше, же палє спаднє, а вец же ше подноши. Опущени уха ловґали му на шицки страни. По драже го людзе жаловали: “Бидни конїско!”


Гавриїл Костельник: приповедки А вон ­ конь мизантроп – нє давал позору на тих, цо му ше припатрали. Вон цали бул заняти зос своїм злом – “злом понад меру”. 1916.


Гавриїл Костельник: приповедки ДЇДО ТУТОР Можеце ше чудовац, або нє, алє то так було, як вам гварим. Нє було векшого обешеняка од дїда тутора, док бул млади. Нє годзен буц векши! Мой оцец бул його пайташ, та добре паметал шицко. О його леґиньстве анї вам нє будзем приповедац. Шак то шицки леґинє таки, же любя дацо напаратовац, да ше вецка шмею зоз того. Кед би живот бул вода, та би зме могли повесц, же ше млада, буйна душа нє люби купац у мирней води, алє ше руца до бежацей, да ше преукаже, же цо вона може. А дїдо тутор навше остал млади у души. Уж бул оженєти, а кед ишол вечар з пайташами зос карчми (було то на сам кирбай), та шицки капури на своєй улїци повисадзовал зос чопох. Таки теди були капури, цо вишели на єдним слупе, на чопе, та ше од другого боку заношели. А кед рано ґаздинї випущовали крави зос двора, та сцели отвориц капуру, а капура єдна за другу бух на жем. Дїдо тутор теди нароком ишол по улїци, та ше шмеял и ґаздиньом пригварял: – Го, чи видзице, яке вам якиш обешеняк леґинь напаратовал! Шак знаце, же капура сама од себе зос чопа нє вискочела, алє даяки леґинь мушел ю висадзиц. Та вец помагал ґаздинї капуру на место положиц. Була свацба во фашинґох. Гудаци у тих рокох мали обичай шедзиц на лавочки у єдним куце хижи, а лавочку пре чесц покривали зос зольнїцу. Гудаци, як худобни людзе, теди и на свацбу приходзели у билих надраґох зос домашнього платна. И цо думаце, цо дїдо тутор нє поробел? Нїхто нє обачел, анї нє осетел, кед вон наскладал печеней бундави под зольнїцу на лавочку, дзе гудаци шедзели. А кед гудаци поставали зос лавочки, шицка свацба праснула од шмиху. Такого шмиху ище сце нє видзели! Дзивчата вибегую зос хижи, бо ше ганьбя, а шмею ше, аж вища; а хлопи обколєли гудацох та їх опатраю – кепкаря. На билих надраґох, на шедзеню шицки гудаци мали жовти шпляхи – од бундави. Дїдо тутор (дабоме, теди ище нє бул тутор) ходзел од єдного гудака ґу другому, та їх, якби гвари, сановал: – То муши буц од паприґашу! Таки паприґаш ґаздинї наварели! Чи видзице, як сце обстали! Шак то гудак муши шедзиц, муши виграц новту до конца, а нє на двор бегац! Алє же баш так шицки – шицки! На концу ше гудаци и сами шмеяли, алє уж вецей з лавочки нє ставали през цалу свацбу, бо знаце, же ше ганьбели ходзиц зос такима завалянима надраґами, а нє могли прервац свацбу, же би пойсц дому преблєчиц ше. Таке дїдо тутор вирабял, док бул млади. Нїхто у валалє нє знал таке видумац и придумац, так зафрантовац, так пригвариц и одповесц, як цо вон знал. Алє кед бул у “Христових рокох”, та ше пременєл. Преруцел ше на иньшаку “файту”. З обешеняка и кепкара постал побожни мудерец. Наисце мож ше чудовац, же як то ше стало. Подумаце себе, же дїдо тутор озда у дачим барз настрадал, же му дахто мили умар, або таке дацо, та же ше прето пременєл. Так у кнїжкох обично пишу, алє я ище нє видзел такого чловека, хтори би преламал свой норов пре нєщесце. Верба останє верба, гоч ше зламе, а нїґда ше нє преруци на кайсу або на яблоню. Алє кед маце даяке младе нєпознате древко, та нє можеце знац, же цо у нїм шедзи: яки будзе мац квит, а яки плод. Воно ше само преукаже, кед му придзе време. А людзе обично так меняю свою норов, же дозреваю. Хто би подумал, же на коляцим ружовим пруцу будзе таки красни квет?


Гавриїл Костельник: приповедки Так ше и дїдо тутор пременєл – мало по мало, з дня на дзень, з року на рок, анї сам нє знал, кеди. Любов ґу франти остала му навше, лєм же престал штухац людзох зос свою франту, а патрел, лєм да їх розвешелї. И тераз ходзел по свацбох и питанкох, алє як староста и видавач. Нїхто нє знал таки бешеди и наздравици, цо їх маю гуториц старостове и видаваче, як цо вон знал. Так му ишло, як кед квеце зос жеми рошнє. Шицки ше од нього учели, цо сцели буц старостове на свацби и видаваче на питанкох. А на обедзе, кед треба и умартого зос добрим спомнуц и тих, цо живи остали, поцешиц, дїдо тутор лєтал як шкорванок медзи жему и нєбом, та Богу на славу и людзом на поцешенє прегварял. Таку му душу Бог дал и до того вон ше вжал. Ридко єст парасти, цо любя читац кнїжки. А дїдо тутор так любел кнїжки, як кед би бул паноцец, а нє параст. И лєм таке глєдал, зос чого мож набрац найвисшу мудросц, зос чого ше пребива божа сила и премудросц. Святе писмо, жития святих, кояки стари писани, а нєдруковани хроники – у тим ше дїдо тутор любовал и тото знал. И сам писал хронику нашого валалу кеди була велька вода, кеди каменєц побил, кеди бул владика, кеди церква оправяна, кеди нова школа вимурована... У нїм жила цала история нашого валалу. Вецей, як цо у кнїжкох написане, знал дїдо тутор о тим, кед ше перши Руснаци до Бачкей приселєли и як ту жили. Нєраз нам приповедал, же перши Руснаци нє могли у Бачкей обстац, бо теди цала долня Бачка була єден рит, та ше назад на Горнїцу врацели. – Нє будземе з жабами воду пити, як жаби жити! – так вон гуторел, же вони гуторели. А кельо знал приповедац о “урбару” (паньщина) па о буни 1848. року! Озда сце чули за тоти руски “два снопи” у Бачкей. То дїдо тутор, кед на то зишло, вше приповедал. Нїґда ше нє признал, же вон сам видумал, алє я сиґурни, же то його видумки. Кед вибухла буна у Мадярскей 1848. року – приповедал дїдо тутор – та руски цар писал царови у Бейчу: Меркуй Ти на тоти мойо два снопи, цо їх мам у Бачкей – на Керестур и Коцур... Та лєм прето Керестур и Коцур у буни добре прешли: анї Мадяре, анї Руси їм нїч нє зробели. Знал дїдо тутор, же то наисце нє так було, як вон ту приповедал, алє знал и тото, же би требало, та так було. Руснаци у Бачкей нє мишали ше до буни, та прето їх анї єдна странка нє рушала. Алє дїдо тутор сцел зос свою приповедку преславиц бачванских Руснацох, же о нїх сам руски цар зна и памета. Так дїдо тутор бул тот, цо у найгорших часох нє дал заспац нашей националней свидомосци, алє наново вязал єй нїтки зос далєким, вельким руским народом. При приповеданю мал дїдо тутор таки силни звод, як кед вельки диждж пада та каждому квету и желєняви дораз до сподку пребиє. Кед читал псалтир при умартому, або кед читал и толковал женом жития святих у вельким посце у школи, та ше женом видзело, же нє лєм чую, цо дїдо тутор чита и гутори, алє же и на власни очи шицко видза. Кед бим з двома словами мал описац дїда тутора, та бим го нє могол иньшак описац, як “нєшвецени паноцец”. Та вец ше нє зачудуєце, же кед ше випражнєло место тутора нашей велькей каплїци “водици”, цо ю маме на полю, та вибор одразу випад на дїда тутора. И туторел дїдо през длуги роки до своєй шмерци. А ми младши иньшак го анї нє волали, як “дїдо тутор”. * Кеди ґод мала буц Служба у водици, дїдо тутор мал церкву отвориц, шицко приготовиц, а вец заш шицко поодкладац и водицу замкнуц. Ридко кеди одвез ше дїдо


Гавриїл Костельник: приповедки тутор до водици з панотцом на кочу, а частейше ишол пешо зос женами. Нєвельки, груби чловек, твар цала обритвена, власи по шию, чарни шмати з амрелом под пазуху – так го и нєшка видзим, як идзе зос побожнима женами до водици; а по драже їм толкує святи правди, отвера їм душу и шерцо, же би могли видзиц и полюбиц тото, цо божо на швеце. Нє думайце себе, же то лєгко читац божу писню у створеним швеце. Конь и крава пашу траву, патря на квецики по полю, а нє видза їх; над нїма шпива шкорванок, алє го вони нє чую. А кельо єст таки людзе, цо сами од себе можу осетиц лєм грубши ствари на швеце, як кед би нє мали чловеческу душу у себе. Ишли людзе до водици на яр рано; желєне жито аж за очи лапало, так ше швицело на раним слунку, кеди – нєкеди здихнуло себе и заколїсало ше, як габи на чистей води. Шкорванчок ше дзвигал ґу нєбу та шпивал, як кед би ангел грал на нєбе на орґонох, на ценких гласох. – Шпива вам божи шпивак! – озвал ше дїдо тутор ґу женом, цо ишли коло нього. – Ой Боже, та яки шпивак, кед нє чуц нїкого, анї нє видно! – чудовали ше жени. – Ша шкорванок нам шпива! – одповед тутор. – Ой наисце! – одповедли жени. А дїдо тутор почал їм толковац: – Бо то треба знац, же шкорванок нє сам од себе так шпива, алє так го Бог створел, так Бог сцел. Чом же риба нє вида зос себе глас, гоч ю и забиваю? Конь регочи, крава ричи, гуска ґаґа – шицко то ма свой закон и звод. А шкорванок шпива, бо ма гармоники у гарлє, Бог му дал гармоники до гарла – ошмиховал ше дїдо тутор, кед тото гуторел. – Озда наисце гармоники? – чудовала ше якаш жена. А дїдо: – Гармоники ше сами од себе нєпоскладаю. Чловек їх муши видумац и поскладац. А чловек мудрейши од гармоникох. Та так и шкорванкови таке шпиваце гарло дал тот, цо мудрейши од шкорванка. Ша знаце, же лєм Бог! – додала єдна жена. На концу дїдо тутор розповед женом и леґенду о шкорванку, яку сам видумал. – Спредз шкорванок лєм так шпивал, як обични тащок. Алє як тераз, так и одпредз мал обичай у полю жиц и ноцовац. Кед Христос воскрес вщас рано, шкорванок перши го обачел, та прилєцел ґу Пречистей Дїви зос радосну новину: Воскрес твой Син, воскрес! И кед Христос пришол ґу своєй святей Мацери указац ше, а вона уж знала, же єй Син воскрес. – Хто же Ци то перши явел? – запитал Христос свою святу Мацер. А вона му дала одвит: шкорванок, цо у полю жиє и ноцує, вон ми перши явел о твоїм воскресению. И за награду казал Христос, же би шкорванок кажде рано под нєбо лєтал та, як лєм найкрасше мож, шпивал о воскресению. Видзице, таки бешеди мал дїдо тутор зос людзми, кед ишол з нїма до водици, або ше з водици врацал. Иньши раз приповедал дїдо тутор о трави, о руменцу, о житу, о дижджу, о слунку... Як о цару Саламонє написане у св. писму, же знал розправяц о рошлїнох и о жвирох, так и дїдо тутор знал розправяц о шицких стварох. А вшадзи видзел и видзвиговал тото, цо божо, у чим найвекша чловеческа мудросц. През телї роки и роки вон зос свою мудросцу наполнєл кажду душу у нашим валалє, як шерцо нанолнює зос креву кажду жилу и жилку.


Гавриїл Костельник: приповедки Кед дїдо тутор умар, предзваняли му нє лєм у валалє у церкви, алє и у водици. Йому єдному прето, же бул водицов тутор пред телї роки. То нє таки обичай, алє хтошкаль ше осетел, же такому туторови так треба зробиц. И розношел ше глас водицових дзвонох по отвореним полю (а було то на яр), та явял шкорванком и каждей травички и руменцу и житу и слунку, же умар тот, цо о нїх паметал и о нїх наказовал, та їх напоминал глас водицових дзвонох, же би ше по свойому Богу модлєли, да їх Бог нє охаби широтами, алє да пошлє нашлєднїка дїдови туторови, хтори би о нїх паметал и їх розумел и людзом толковал божу премудросц и славу, цо ше преявя у каждим створеню на швеце. Велїдж (Галичина) 17. V 1932.


Гавриїл Костельник: приповедки АГАФИЯ – СТАРОГО ПОПА ДЗИВКА Яки красни гвизди здалєки, а зблїска су страшни огень, або можебуц мертве каменє! Так и тот живот цо вам го сцем ту описац, здалєки красни, як гвизда на нєбе, алє зблїзка бул жалосни и чежки. Було то нє вщера и нє влонї, а ище 1764-го божого року, ище и дзень вам повем кеди то було. Була собота та концом октобра – глїбока єшень. У Керестуре – у новим, лєм цо населєним и збудованим Керестуре. На парохиї. Агафия, старого попа дзивка плакала – у кухнї. Уж вецей, як през годзину плакала. – Яй, апо, мой апо! Кеди ше пременїце, кеди устаткуєце? Нїґда, пренїґда! Уж то лєпше нїґда нє будзе, бо нє годно буц! – Умрем, умрем пре Вас од ганьби и жалосци! – Таки будзе мой жалосни! – А яки же будзе Ваш конєц – ?! Так Агафия у своїм плачу кеди – нєкеди нарикала, преставала и заш починала однова. А и мала прецо плакац, а нє мала такей блїзкей души, цо би ю могла поцешиц. Агафия, 23-рочна дзивка, була єдинїца пан отца Митра Поповича, ґдовца уж од 12 рокох. У цалим валалє нє мала нїкого од своєй родзини. Нови валал, зберанїна людзох зос койяких валалох на Горнїци, а паноцец бул зос такого валалу, одкаль нїхто вецей до Керестура нє приселєл. У цалим обисцу зос Агафию була лєм служнїца Марча, 16-рочне дзивче, тиж широта – през оца. Кед би нє була широта, та би – у тих часох – анї служиц нє мушела, бо приселєнци лєгко могли достац жеми ­ лєм кед би ю було з ким обрабяц. – Знаш, Марчо, дармо зме наварели тот полудзенок! Оцец, паноцец нє придзе! Нє, нє придзе, як нє раз на време нє пришол. – Озда уж по дзешати раз Агафия так ше озивала ґу Марчи. – Уж пол штвартей, а його нєт! Дармо нам отказовал през того Ситкара, же да го чекаме з полудзенком. А погреб у Лацканя! Мал буц на два годзин, а тераз уж пол штвартей! – Знам я, знам обичай мойого оца, кед ше зашедзи у карчми. – Анї на вечурню нє придзе! Гварим ци Марчо, же нє придзе, дармо го чекаме – дармо! Яй, Боже мой, Боже, як ше ганьбим од людзох! Нїкому до оч нє шмем попатриц, нїзким до слова стануц! Умартого треба ховац а паноца нєт! – И заш ше Агафия розплакала. Як кед диждж почина барз падац, аж ше од плачу тресла. Марча ше припатрала на ню зос страхом и жальом; сама нє знала цо роби, пришла ґу Агафиї па ю гласкала уздлуж по руки, сама плакала, алє ипак цешела свою паню як знала. – Нє плачце, панї! – гуторела Марча двараз, трираз, штирираз – так мегко и мило, як лєм найлєпше могла – зос самого сподку шерца. Придзе паноцец, придзе! Будзе шицко добре! За даяку хвильку Агафия попатрела на ню та як да єй вируцовала на очи: “Як можеш таке гуториц? Уж ши два роки у нас, а ище нїч нє знаш, нє видзиш? Марчо!” Марча одступела од Агафиї на крочай, роширела обидва руки, як да з нїх випущела дацо драгоцине, вистрашена, а заправо поганьбена спущела очи ґу жеми па лєм цепло прегварела: “Та цоже знаш гришна душа, инше гуториц?” Агафия ше ошмихнула як кед през чарну хмару слунечко блїшнє, приступела ґу Марчи та ю кус погласкала. Ах, Марчо! – лєм тельо поведла, обрацела ше, вишла з кухнї и пошла до хижох. * То бул таки шор – нєшор. Паноцец Митро Попович, одкеди му жена умарла, розпил


Гавриїл Костельник: приповедки ше. Нє так же би кажди божи дзень ходзел пияни, алє кед ше у карчми дорвал друштва, знал у нєй шедзиц и по два три днї при погарику вина. Теди забувал за шицки свойо длужносци – нє забувал за нїх, же би о нїх нє знал, алє ше му видзели, як да су нїч. Любел приповедац и знал приповедац, приповедац отповедац, барз ше любел шмеяц и ошмиховац. А ґу тому ище любел – нє чудуйце ше – гоч зос ким пасовац ше, дабоме лєм теди кед бул напити, потшмелєни. Бул вон вельки, целати моцни чловек, ношел браду и длуги власи та одкеди ше у Бачкей розпознал зос Сербами и чул од нїх о Кральовичу Марку вельким серпским юнаку, цо любел вино пиц, а Туркох забивал як кед би були ташки, та ше сам називал (дабоме лєм у шали) же вон “руски Кральович Марко”. Нє чудо, так паноцец Митро Попович бул прости чловек през нїяких школох. На Горнїци бул велї роки дзияк, а вец го владика пошвецел за паноца. Пре його красни глас и же му швечело буц паноцец, бо так го Бог створел. И його дзивка Агафия удала ше на ньго, та у Керестуре гуторели же випатра як желєна салфа. (Теди у Керестуре ище добре паметали красни салфово древа зос Горнїци). Красна була дзивка Агафия, очи єй ше блїщели як гвизди на цемним нєбе, оберва як да су зос угльом поцагнути, а твар як била ружа котрей ше лїсточка на червено конча. Красна була и мудра осетена, до швета – алє щесца нє мала. Мац єй умарла ище на Горнїци, дораз о рок кед оца пошвецели за паноца. Оцец ше препил, та вера нїґдзе нє могол достац стаємного места. Вше було тужби на ньго гоч дзе бул. И кед ше владика презнал, же у Керестуре, новим руским валалє далєко на югу у ровней Бачкей треба паноца, сам заволал паноца Митра Поповича ґу себе па му гвари: – Знаш ти, сину цо? Идз ти до Керестура – то будзе за тебе. Там ци людзе скорей вибача твой зли обичай, бо вони нє маю з чого виберац и преберац. Зберанїна найдзе ше при зберанїни! А драга ци нє будзе чежка – та маш лєм єдно дзивче. Алє питам це, будз уж раз мудри и тримай ше шора. – У Керестуре паноцец Митро Попович уж бул през шейсц роки до того часу, до тей нєщесней соботи о котрей зме почали гуториц. У валалє були два странки – єдна проци пан. Поповича, друга за нїм. Єдни го бранєли: Так крашнє шпива и служи и наказує, а же ше дзекеди – нє трима шора цо му знаме?! Ми ту у цудзим швеце лєм гарсточка (до Коцура ше баш лєм теди Руснаци почали селїц) и ище зме худобни – хто нам ту лєпши придзе? Дайце, людзе мир, лєм треба на нашого паноца мерковац, та будзе добре. Лєм друга странка посилала и депутациї ґу владикови у Калочи (з початку Керестур припадал ґу Калочанскому мадярскому владичеству) и на Горнїцу писала писма же да им так найду другого доброго паноца. – Нє, то нє паноцец! У карчми и по три днї шедзи, пасує ше як даяки леґинь. Нєраз и шмати на нїм подру. Єдна ганьба за валал! А умарте може ци и зогнїц дома, а паноца нєт. Так озда паметаце, кед зме внєдзелю служби нє мали, бо наш паноцец пил у Кулє. Так ше людзе о нїм спричкали. А з Калочи уж двараз пришла паноцови Поповичови оштра опомена, же будзе зруцени, кед ше нє поправи. И тераз ше паноцец одвез до Кули ище пияток рано, обецаюци Агафиї же ше враци такой пяток пред вечаром – шак на соботу на два годзини по поладню ма мац хованє. Алє то прешол пяток. Прешла и ноц а паноца нєт. В соботу бул Ситкар у Кулє по своєй роботи, нашол паноца у карчми у друштве, волал го дому, же му ше коч трафя, и хованє би мал окончиц, алє паноцец го умирйовал. – Слухай, Ситкар, лєм ти идз, за годзину – за два и я пойдзем! Дораз доразенучки! Кед сцеш, причекай ме, та ше з тобу одвежем. Кедже нє, та поведз моїм дома, же най ме чекаю зос полудзенком. Шак на два годзини мам мац хованє – таки


Гавриїл Костельник: приповедки сом дома на време як туз, гоч пешо кед иньшак нє будзе! Цо ше будзем дому понагляц, ша дзеци ми нє плачу, анї хлєба нє питаю! Паноцец випатрал як брадло слами по бурї (шак нє спал през ноц), Ситкар стал пред паноца – крисати калап у лївей руки, а нови батог у правей. Паноцец му вирвал з руки батог, чмиґнул зос нїм по карчми та ше розшмеял. – Го, чи видзиш, ти би ше лєм вожел та чмиґал лєм з таким красним батогом, а я ше вера нє любим вожиц, а любим шедзиц. Но лєм ше вож та чмиґай – алє меркуй, нє зос язиком лєм зос тим красним батогом – бо ше покусаш! Ситкар поробел як му паноцец казал, лєм же паноцец нє потримал свойо слово. * Марча нє знала, цо почац. Нїяка робота ше єй нє брала, а требало дацо робиц, да ше душа умири. Руцела з очми тамаль и тадзи, шедла за стол па почала пасулю преберац. Лєм цо шедла, хтошкаль задуркал до дзверох. Вошол Лацкань – уж по штвартираз од поладня. – Паноца ище вше нєт? – Шак нєт! – одповедла цихо Марча. Гу, та яки же то шор на швеце! А фрайла дзе? – на кричаци питал ше Лацкань. (Агафия була єдина фрайла у валалє та ю волали або “наша фрайла” або лєм “фрайла”). – Фрайла? – попатрела Марча на Лацканя оштро и нагнївано и ище оштрейше одрезала: – Фрайла хора! – Ша яка хора, кед сом зос ню по поладню бешедовал! – Така – хора, же ше росхорела, – та –! Лацкань почал викриковац, же го у хижи Агафия напевно чула. – А, таки то панове! Ми їх ранїме да нам служа, а вони пию и шпя, (вон думал же Агафия шпи) кед треба да нам служа! О, то так нє будзе! ­ Длужей нє будзе! Зруциме ми того пиянїцу попа! Будзе знац о тим и владика. Привежем вам умарте ту на парохию, та себе го тримайце, кед нє сцеце ховац! А Марча да ше з дзивки преруцела на хлопа: сцисла песци па почала з нїма биц по столє – Читце, Лацкань, нє кричце! Нє гуторце так! Фрайла нєщешлївша як ви! Вам нє раз таке, а єй вше! – Я ту та шицко знам! И од єду два вельки слизи спадли Марчи з очох. Тоти слизи як да зазубадлали Лацканя. Вон замуркал, заганьбел ше, почал ше круциц: виходзиц чи нє виходзиц? Га, цоже знаш робиц? – запитал мирно. Марча му солєла розум як даяки провкатор. Требало вам ище на поладнє попрагац конї и пойсц до Кули по паноца, як зме вам гварели. Шак знаце и сами яки паноцец ма обичай, нє од вщера є у Керестуре! Лацкань ше пошкрабал за ухом, як чловек, цо банує, же дацо нє зробел. Ша то и баба виновата, цо нє умарла пред тижньом, бул би ю поховал паноцец Кирда. Паноцец Осиф Кирда од двох рокох бул помоцни паноцец у Керестуре! Послал го ту владика баш пре нєшор Поповича. – Ой – йой, – йой! Затриюмфовала Марча, зос плєцами верцаци. – Так би вам Кирда шпивал як розбити боґрач. Як би сце баржей любели! А наш паноцец голєм шпива, як кед дзвон дзвонї. (Паноцец Кирда хоровал на гарло та мал зламани глас). Заш ше Лацкань пошкрабал за ухом та ше придал Марчи: Наисце требало пойсц до Кули по паноца. Алє то кед умарте у хижи та нєт розума у глави. Тераз уж нєскоро – єшень, подла драга, блато. Алє ютро пред службу ище би могло буц хованє. Лєм да паноцец придзе! Лєм цо Лацкань пошол, пришол церковнїк цихо, як да анї нє мал чижми на ногох. Поздравкал та побожно виповед як кед би ше модлєл. – Нє добре! Дораз будзе вечурня, буду людзе отказовац! Ша знаце же нє добре! Алє цо му знаме? ­ Одвитовала му Марча. О паноцови анї нє спомли, бо ше го бали спомнуц, так як ше чловек бої свою рану доткнуц, а и през того шицкого им було ясне.


Гавриїл Костельник: приповедки – Лєм да наютре шицко будзе у шоре! – Зос тим ше отпитал церковнїк од Марчи. О тим роздумовала и Агафия, а и Марча – як тоти, цо граю на лутриї думаю о своїм нумеру, да им на лутриї видзе. * На штири годзини видзвонєли на вечурню. Теди у Керестуре мали лєм два нєвельки дзвони, цо вишели у окремней, з древа справеней дзвонїци. А церква була друга хижа зос плетеру, закрита зос шиндлями. Шицки инши хижи и парохия були закрити зос надом. Валал мал 250 хижи и коло 1300 души. Дзияк зос церковнїком одшпивал вечурню. Кед би дзвонєли на вечурню, Агафия заш пришла до кухнї. – А добре же пребераш пасулю и я будзем! И вона нє могла себе места найсц та и єй требало такей роботи, же би дацо робиц и нїч нє робиц, бо душа глєдала себе мира, та ше єй требало рушиц. През мале време обидва дзивки шедзели през єдного слова – преберали пасулю. На остатку здихнє Агафия и прерве мир: – Бул ту Лацкань? – Бул! Кивнула зос главу Марча. – Добре, же ти мнє нє волала, ганьбим ше од нього. Обидва дзивки знова зацихли. Алє Агафия чувствовала потребу да ше висповеда зос шицких своїх думох, цо ю мучели. И почала бешеду. – Марчо, ти нє бануєш за Горнїцу? – Я? – зачудовано попатрела Марча. – Я нє! Я анї нє паметам Горнїцу, бо я мала лєм пейц роки, кед ше нашо ту приселєли. А наисце! – А я и забула! А я, Марчо, вше бануєм за нашу Горнїцу – нє можем пребановац нашу Маковицу, мою дїдовщину. А ту як у цемнїци, як на вигнаню. Цо ту? Анї душа, анї око нєма ше чому радовац. Там на Горнїци наш край, нашо людзе, наша вира, наша бешеда. А желєни лєси, а древа вшадзи, салфи и букви, високи – високи – а як швичка прости, и овоцово древа по заградох, и винїци. Над каждим валалом древа, як желєна хмара, а бистри поток коло валала цихо жубронї. А ту, Марчо, єдного древа нєт у валалє (бул валал новонаправени та посадзени древка ище нє подросли, а и тих було мало) лєм чарни надово стрехи стирча, и вшадзи блато, а влєце прах як молга. Ту права пустиня – ровнїна, пажица и вецей нїч. – Яй, панї, ша и ту нашо людзе и наша вира! – бранєла Марча Керестур. – За тебе так, а за мнє нє! Ту лєпше нє зазнала, а ту маш мацер, брата и шестру и родзину, ту ше одаш ту будзеш жиц до шмерци, медзи своїм народом, и зос нїм ту ци будзе и гроб и твоя “вичная память”. Ти, Марчо, як голубица у голубнїку медзи голубами. А – я – як ластовка, цо лєм на време ма ту свойо гнїздо, а вец ше єй треба одберац до далєкого краю а хто зна, чи єй тота драга принєше живот чи шмерц и дзе будзе шмерц? – – Ту ше Агафия кущик задумала, а вец наставела далєй: Я себе, Марчо, скорей думала, же ми ту останєме лєм даскельо роки, як пре кару, док ше оцец нє пременї, док ше нє поправи. И думала сом себе, же зме ту годни пенєжи наскладац, и же ше вец заш врациме на Горнїцу. Та ше и я там одам бо знаш же ше дзивки треба одац. Алє роки преходза, моя младосц преходзи, пенєжи нє можу буц, кед їх оцец розруцує – и як видзиш нє поправи ше нїґда. – Ша то ви ше и ту можеце одац. Я чула же вас уж питаю нє єдни. Так Марча. Агафия ше горко ошмихла. – Ту ше можем одац? За кого? За даякого Мадяра, Шваба, або Серба, цо му анї бешеду нє з нам, анї нєзнам хто є и откаль, и кадзи го живот руци.


Гавриїл Костельник: приповедки Чежко то, Марчо, так ше ламац у живоце! Чежка драга ластовки! Прето сом ше до тераз и нє одала. Алє Бог зна, чи сом добре зробела, бо годна ме чекац ище горша доля, же ше анї нє одам, анї нє будзем мац зос чого жиц. – А, панї, ша нє гуторце таке! Знаце, же таке нїґда нє будзе! Ви вше будзеце панїца, бо вам и швечи буц панїца! – Так Марча бранєла Агафию од власних єй словох. – Панїца! Панїца! – – – Ти, себе, Марчо, думаш же паньски хлєб таки сиґурни як парастки. Алє то нє так! Най ми нєшка оцец умре, та цо сом наютре? – Зос панїци служнїца! Алє и през того, лєм най ми ше оцец нє пременї, най ище придзе таки даєден нєщесни дзень як нєшка (цо захрань Боже), та обидвойо пойдземе по жобраню. Ти того нє знаш, алє ци повем гоч бим ци нє шмела повесц: Уж двараз пришло паноцови од владики, же го зруца, з парохиї го виженю кед ше нє пременї и нє поправи. Агафия нагло станула, обняла Марчу та ю побочкала и гварела єй, як шестра шестри: – Тото нє гутор нїкому! Я ци ше висповедала, як на споведзи. – Тебе єдней, вецей нїкому. А Марча преплакала и з обидвома руками обняла праву руку Агафиї, своєй панїци, та ю бочкала длуго нє одриваюци уста од руки. Така то була собота, полни слизами тих двох, таких себе далєких и таких себе блїзких дзивкох. * Паноцец пришол аж вечар на дзешец годзин. Привезол ше зос жидом дутяндїйом на єдним коньове. Пре блато, пре цму и пре єдного коня, путовали вони три годзини од Кули до Керестура – гоч драга ма лєм дзешец клм. Паноцец ше за тото време предримал на кочу при жидови (нє барз почесне место за паноца, алє хто лєпше нє глєда та лєм таке находзи, гоч би бул и “Кральович Марко”.) Жид нє сцел паноца одвесц анї ґу парохиї, бо же блато, цма, палєнку веже на кочу, и так добре же ше на драже поцме анї раз нє виврацели. А и паноцец нє барз сцел, лєм да ше Агафия нє презна ским вон пришол. Прето вон пошол помали поцме по блаце пешо – зос конца валала, з того од Кули, дзе бул жидов дутян. У цалим валалє теди нє було анї єдней цегли на драшки – нє були нїяки драшки, лєм єдно – блато. Дабоме же ше паноцец заблацел аж по колєна – и чижми и капут и реверенду (теди ище нашо паноцове ходзели вше у реверенди). Нє бул вон анї пияни, анї трезни. По драже бурмотал себе серпску писню: Ко те не би винце пио; Не би добар юнак био; Винце румено! Любел тоту писню бо вона гутори баш о тим цо вон найвецей люби. А кед ступел до свойого двора, зос полним гласом и як да шпиваюци почал кричац: – Нє плач, Гафко! – Нє плач Гафко! – Оцец ту на сами час! – Шицко брал на шалу. Агафия и Марча, кед зачули його глас зрадовали ше – шак виграли на лутриї, вишол їх нумер. Такой Марча отворела дзвери од ґонку зос швичку у руки (зос швичками и каганцами теди ше швицело). Паноцец повторйовал свойо: – Нє плач, Гафко! Станул у дзверох од ґонку, подзвигнул и розширел обидва руки та ше шмеял патраци на Агафию. – Ту сом, придавам ше, лєм нє штреляй до мнє – зос своїм плачом! Агафия ше уж досц наплакала, а кед ище оцец так зафрантовал, та вера нїяк було єй плакац. Заламала руки, покивала зос главу та почала: – Яй апо, апо! Алє дораз прервала нариканя, яке уж мала у устох, та указуюци на дзвери од кухнї, оштро гуторела, як да заповедала:


Гавриїл Костельник: приповедки – Нє до хижи! До кухнї! Яки сце заблацени на чудо! До кухнї! Оцец заш зафрантовал: – За блато ше нє плаци порция! То голєм мож зберац по драже задармо! – Дабоме послухал Агафию, вошол до кухнї, шеднул на лавку, здихнул себе та прегвари: – Но тераз зо мнє здзерайце шицки заблацени скори, най ше укаже чиста! “Окропиши мя испом и очищуся!” На остатку так викруцовал, да Агафия нє плаче, да ше з нїм нє вадзи. Агафия и Марча мушели ше ошмиховац, гоч им нє було до шмиху. Кеди – нєкеди ше ошмихли, а вец знова були “надути”. – Озда сце пешо пришли же сце ше так заблацели? Паноцец уж бул приготовени на таке Агафийово питанє та єй одпове: – Яке пешо! Привезол сом ше зос Колошняйом, алє сом нє сцел да ме аж ту вожи по таким блаце поцме, та сом од його хижи пришол пешо. (Колошняй бивал при тому жидови, зос хторим ше паноцец привез). Кед дзивчата паноца преоблєкали и кед ше умил вицагнул ше та заш зафрантовал. – О, аж тераз сом, гвари, Кральович Марко! Дай вечеру и вина. При своїх 50 рокох паноцец Попович бул моцни и здрави, як да мал лєм 30 роки, лєм же бул наполи шиви, цо на його длугих власох и на бради досц вибивало. – Чека вас полудзенок, тот нєщешлїви полудзенок! – одвитовала Агафия. Паноцец заш подзвигнул руки: – Гафко, лєм нє штреляй! Шак придал сом ше! На столє у хижи швицела ше швичка, паноцец шедзел за столом та єдол, а Агафия стала опредз нього при столє, готова услуговац му. Тото цо вишело медзи нїма, медзи їх душами и дзелєло их, мушело буц знате, гоч було коляце. Паноцец видзел же лєпше будзе, кед почнє чисциц драшку медзи собу и медзи Агафию, та почал: – Гафко! Знам я цо це мучи! Нє дал ци мира Лацкань? – Яй апо, ганьбим ше од людзох пре Вас! Лєдво цо прегварела Агафия та ше такой обрацела од стола, бо єй слизи наварли на очи. Паноцец ше яґда почал гнївац, бил з ногу до жеми, та кричаци почал гуториц таке цо нїч по нїм, лєм да себе очисци. – Шалєни Лацкань! Сцел би лєм цо скорей випратац бабу на Божи суд, лєм да ше єй цо скорей ментує! Палє ти ше па! Єст кеди ютре пред службу бабу поховац – и народу будзе вецей бо нєдзеля! А з вечурню цо було? – Дзияк и церковнїк ю одшпивали, цо же знали кед Вас нє було? отпове му Агафия. Лєм най шпиваю, най шпиваю, най ше уча! Я бул петнац роки дзияк та сом нє раз одшпивал вечурню без паноца а дакеди и утриню! Агафия покивала з главу: – Яй, апо, на Горнїци инше а ту инше! Там нє у каждим валалє єст паноцец, та у тим дзе го нєт, або кед паноцец служи у иншим валалє – –. – Но, но, но – прервал єй оцец – кед там добре, и ту може буц добре! Принєш вина! – Агафия оштро: – Ша уж сце досц пили през два днї и ноц! Ище вам го треба? Лєм же паноцец нє слухал алє на рату скричал: – Марчо, – принєш вина! – Марчо! Марча прибегла до хижи як виштрелєна куля. Агафия джмуркала на ню, а Марча ґу паноцови:


Гавриїл Костельник: приповедки – Озда Вам ище треба вина? Анї нє знам дзе ключ од пивнїци – дзешкаль ше подзел! – Гу, та ище и ти ми будзеш заповедац! – Почал паноцец нарикац. – А вец ше чудуєце, же нє можем дома шедзиц, як баба при пецу. – Но я тей бачваньскей води, мутлянки нє будзем пиц. То за жаби, а нє за Кральовича Марка! На ашов заджобнєм до жеми, та уж зос нєй вода чвирка. Єдно чудо же тота Бачка вода нє пойдзе до моря з Дунайом – шак под жему на пол вата єдна вода! Кед дижджовни рок, вера вода и у пивнїци и у гробе – нє видзела ши, Марчо, кельораз умарте до води ховаме, як на морю. – Будзем гнїц у води кед умрем – у гробе! А тераз дай вина! Дабоме на Горнїци, там добра вода, алє ту! – Агафия: – А и на Горнїци сце пили вино а нє воду! – Я? дабоме, алє там и воно лєпше! – вигварял ше паноцец шмеюци ше. Мушели му принєсц вина сцеш, нєсцеш. Попил перши полни погар. Нараз, закашлєл, поуцерал себе баюси, поправел власи на глави, зос руку одмахнул так як кед би сцел дацо од себе одбиц та прегварел: – Нє бой ше, Гафко, шицко будзе добре! Я ше нїкого нє боїм! – То и зле же ше нє боїце – прилапи Агафия ­ єст ше од чого бац, бо ша знаце цо вам владика уж двараз писал. Паноцец аж подскочел на карсцелю, почервенєл и почал кричац: – Нїкого ше нє боїм, то нє мой владика то мадярски! Я нємам над собу владику, я сам владика! Лєм най ми дахто ту придзе – укажем му! Поруцам шицких до ярку як жаби. Агафия заламала руки: – Апо, злати апо! Нє гуторце таке, як хлапец як дзецко! – Лацкань ше грожел, же вас будзе тужиц владикови. Ша цо будзе кед ше нє устаткуєце! – Паноцец ше на концу конца преламал. Спущел главу та гвари, цо уж на кочу надумал повесц, Агафиї, алє до тераз го нє могло поднєсц: – Гафко, будз мирна! Уж вецей таке нє будзе! Нє шме буц! Знам я, же нє добре робим. Мушим ше поправиц. Нєраз таке Агафия чула од оца, алє з того нїч нє було. И тераз нє барз верела, лєм же лєпше з тим, як през того: голєм мож одихнуц. То и було нєщесце, же тот “руски Кральович Марко” нє знал длуго смутни буц! Заш випил полни погар вина, закашлял та ше пременєл на веселого: – Гей, Гафко, я пре тебе так длуго бул у Кули! Дзвигнул праву руку та кивал з указуюцим пальцом напроци Агафиї: – Нашол сом ци питача! И то нє була першина за Агафию. Прето нїч нє прегварела, лєм махнула зос руку, же вона на тото нїч нє да. – Нє махай, нє махай, нє привредзуй, док нїч нє знаш! – розсиповал оцец слова як кед ше жито з меха сипе. – Тот нови кулянски писар! Ти го ище нє познаш, алє вон це уж видзел – знаш теди, кед зме були у Кулє на вашаре. Питал ше, же чи може до нас присц. Та лєм най придзе, та цо! Чловек до швета – препознал сом го вонконцом. З временом годзен буц и новтаруш. Лєм нє знам цо є за пшамац, чи Мадяр, чи Серб? И по мадярски и по сербски так гутори, як да ше нараз одвойнє народзел – и як Серб и як Мадяр. Алє сом призабул, же як ше вола. Чекай – но, чекай – як ше тот валал, вола, тот за нами (паноцец указовал себе поза плєца) ша Лалить! Лалить – И вон ше так вола – нє вон ше вола Лолить! Лолить, Лолить – так! То будзе, Гафко, твой! То будзе за тебе. Агафия ше знєцерпезлївела, вжала швичку зос стола та гвари: – Апо, поме спац! Моя одавачка остала на Горнїци, у нашей оцовщини!


Гавриїл Костельник: приповедки – Но, но, но! – лєм тельо єй оцец одповед, станул од стола и почал бурмотац: Помилуй мня, Боже, по великїй милости твоєй –! Модлєл ше пред спаньом! Кед було дзешец годзин, цали Керестур, вельки Керестур як го теди урядово волали, спал, повити з єшеньску молгу. Людзе спали нє лєм у хижох, алє и у плєвнїкох па у шопох, бо велї хижи ище були нєдокончени, набивани мури ище нє вимасцени, облаки нє заправени. При хижох були долїнки, одкаль брали глїну зос хторей правели хижу, полни з брудну воду. У тей води, мутно, одбивал ше мешац, цо ше лєдво пребивал през єшеньску молгу. Ту и там кеди нєкеди забрехали пси – ноцни стражаре того нового руского валалу, цо ище нє знал яка будзе його прешлосц и його щесце на тей ровнїни, на тей пустинї, як осудзела тедишню Бачку Агафия, старого попа дзивка. * Прешли отеди три роки. Цо ше мушело стац то ше стало. Марча, паноцова служнїца одала ше дораз во фашенґи. Шак у Керестуре ше кажда дзивка одава на време лєм кед є дошвета. А паноца Митра Поповича зруцели влєце 1767-го року. Ище з початком 1765-ого року послал му владика “помоцнїка” младого паноца Михала Мучонї. Алє Попович ше нє поправел, та го после полдруга рока зруцели, як му ше грожели одавна. Мушел ше виселїц з парохиї та пошол жедляриц до парасткей хижи. Кеди нєкеди помагал у роботи новому парохови – зос його дозволу и потписовал ше у матрикулох “у Керестуре през парохиї жиющий”. А народ и далєй волал Поповича – стари паноцец – а Мучонїя “млади паноцец”. До парохиї уселєл ше Мучонї. Здому сиґурно ше волал Мучиньски або Мучоньски, алє вон ше писал Мучонї – на мадярски звод. По тим и познац, же ходзел до школох. Млади паноцец бул сухи, жовтей твари, чловек, як даяки єфтикаш. А озда и бул єфтикаш, бо умар млади кед му було 38 роки, по 10 рочней здушней паноцовскей роботи у Керестуре. У служби бул таки точни, як колєско у машини. То вон перши бул зос тих Керестурских паноцох, цо приучели народ ґу такей точносци, же кед на церкви годзина биє та задзвоня зос шицкима, од при стола теди ше муши почац “Благословено царство” гоч би ше швет витрацел. Нїхто нє може приповесц цо прецерпела Агафия од тей пременки. Нє указовала ше медзи людзми, анї до церкви нє ходзела ­ так ше ганьбела. Шедзела у тей єдней хижи цо ю мали под кирию, варела у приклєце – тельо шицкого. Дабоме, вона була осетена, та скривала пред оцом кажди ґрайцар, лєм кед могла. Наоткладала даскельо стотинарки, та зос тих пенєжох тераз жили, алє и тераз ше оцови нє признала же ма одложени пенєжи. И жени єй приношели вайца и сланїни и муки и масла, бо ю сановали. Єдного дня концом новембра пришла ґу Агафиї Марчова мац. Так патрела, же да паноца нєт дома и теди пришла. “Слава Исусу Христу” поздравкала, як лєм нашо знаю здравкац, твардо вигваряюци кажде слово, алє з мегкого гарла. – Та чи сце здрави, злата наша фрайло! Давно сом вас нє видзела. Яй, яй, як вас сануєме же сце таке мушели дожиц, же таке мушице подношиц! Алє то ше обраци на лєпше! Бог поможе! Ша знаце же так! Чи сце нє чули же коцурски паноцец вше баржей хорує? Най жиє, най жиє, алє вон уж нє годзен длуго служиц, а у Коцуре вше вецей Руснацох. Ша знаце, же вашого оца, нашого старого паноца, Коцурци вежню себе за паноца. Кого же би иньшого и вжали? – (Марчова мац добре думала, бо так ше наисце и стало). А вони ище моцни, здрави, крашнє служа, лєм – цоже му знаме?! – Шеднїце, шеднїце, нино! – так ю Агафия привитовала, а нино ю волала пречесц.


Гавриїл Костельник: приповедки Марчова мац вельо мала погуториц Агафиї та и гуторела. – А чи то правда же ше одаваце? Шак гуторя, же ше одаваце до Кули за якогош пана писара. – Ша знаце, же вам ше треба одац. Озда ви панїца та нє будзеце вше лєм жедляриц, – захрань Боже! А така сце красна, як желєна салфа, гоч – ша знаце – дзивки ше треба одац! (сцела виповесц же Агафия уж стара дзивка). Агафия цихо як на споведзи одвитовала Марчовей мацери: – Одавам ше. – Ша цоже знам на швеце? Так нє можем жиц! – Лєм ви ше, – Марчова мац нє дала чекац на свойо слово, – злата наша фрайло одайце! А чи знаце, же нацо я ґу вам пришла? Марча ма сина! Агафия ше зачудовала: – Ма сина?! А чи є здрава? Здрава є, слава Богу, и дзецко здраве – знаце таке тварде, здраве як ципов! На соботу по вечурнї буду кресцини. Та сом вас пришла питац за куму. – За куму? Марчовому дзецку? Заш ше зачудовала Агафия. – Добре пойдзем, з радей души пойдзем – Марчи пойдзем! На соботу по вечурнї. – Яй, яй – почала зос главу кивац Марчова мац – як вас моя дзивка люби, як вас поштує! Вше вас спомина! Барз крашнє вас Марча поздравела и питала вас, же лєм вас би сцела за куму. – Най здрава будзе, най лєм здрава будзе, – дзековала Агафия. – Та здрави оставайце! – Ходзце здрави з Богом! Зос тим ше закончела бешеда Марчовей мацери зос Агафию, старого попа дзивку, як ше коньча шицки бешеди у Руским Керестуре, кед ше госц отпитує од домашнїх. Агафия випровадзела Марчову мацер аж ґу капурки та єй ище на остатку гварела – А поздравце Марчу! * Ище през 20 роки потим насельовал ше Керестур з Руснацами на Горнїци. Роснул, богацел ше, зажелєнєли ше над нїм древа, ставал ше вше краши. Року 1784-ого пошвецели у нїм нову вельку церкву з високу турню. И до нєшка тота церква збера коло себе шицки хижи у валалє, як цо квока збера курчата под свойо кридла. Познєйши поколєна, цо ше уж народзели у Бачкей, оцудзели ше од своєй старей дїдовщини Горнїци, и гербно патрели на ню, як на “край худобства”. У Бачкей и у Сриме, створел ше нови руско-українски швет, а Керестур настал його глава, як златоверхи Київ, мац шицким Руснацом-Українцом. У шветовей войни, влєце 1914-ого року, кед Руси-Москалє завжали Галицию, я споза Горнїци, зоз Галициї пришол до свойого родзеного Керестура. Препатрел сом стари писма и матрикули керестурскей парохиї. У найстаршей матрикули нашол сом таке место: Року 1767. Мца ДекемврЇй Азъ Їєрей МЇхаилъ Мучон’ парохъ в (велико) КерестурскŸй року и мца тогодже дня 1 окрес(тихъ) и ми(ропомазахъ) раба божог(о) Андрея рожденого отъ род.(ителей) закон(но) винчани(хъ) Молнаръ £осифъ и МарЇи жени его. Кре(стний) отецъ и Кр(естна) мати биша Папъ МЇгалъ и АгафŸя старого попа д’вка. Тельо шицкого писаного спомену остало по Агафиї, старого попа дзивки. О єй оцови, паноцови Митрови Поповичу, я знал досц зос кояких старих писаньох. Задумал сом ше. Нагло як кинова филма, прелєцел пред очми моєй души смутни живот тей давней Керестурскей Агафиї.


Гавриїл Костельник: приповедки Я здихнул и сам ґу себе сом прегварел: “як ластовка”. И ґу єй слизом спадли и мойо два слизи! Знаце же тота Агафия (а ту теди була нє єдна така ластовка у Керестуре) нашла себе глїбоке место у моїм шерцу, бо ­ патьце – после 18 рокох списал сом тот єй живот, як сом го зос душу видзел, да го и ви, мойо родаци, упознаце.


Гавриїл Костельник: приповедки ЦАР НАД СЛУНЕЧНЇКАМИ Як тот перзийски цар зос приповедки, и я нашол на швеце лєм єдного наисце щешлївого чловека. Щешлївец, цо о нїм гутори перзийска приповедка, бул худобни пастир, анї кошулї на себе нє мал. А дїдо Маслей – то вон бул тот єдини щешлївец на швеце, цо сом го нашол – мал кошулю и нє єдну, мал и конїка и коч, и швинку себе кажди рок викармел та забил, алє нє мал свою хижу та жедлярел през цали свой живот. Можебуц ми нє уверице, можебуц себе подумаце, же то лєм у кнїжкох таке пишу. Поволам вам достойно шведка, цо барз добре познал дїда Маслея. През седем роки бивал дїдо Маслей у моєй покойней баби. А вона ми нєраз гуторела: – Лєм єдного наисце щешлївого чловека познала сом на швеце – дїда Маслея. Так му Бог дал, бо сам од себе знаже нє мог би буц таки. Вон бул иньшаки, як шицки людзе: вон бул... но, нє знам иньшак повесц, вон бул щешлїви, як святи на нєбе. – Кед баба цудзим людзом о тим гуторела, оправдала тото свойо виреченє: – Знаце, я би и сама нє верела, кед би сом дїда Маслея сама нє познала, кед би ми о нїм приповедал гоч яки чловек з валалу, цо нїґдзе нє бул, нїч нє видзел и нїч нє зна. Алє я и у Єрусалиме була и у Риме, трицец роки сом сама ґаздовала як ґдовица, зос панами ше познам нє од нєшка, мойо двоме синове високи школи звершели, наш паноцец парох то ми сват, я и у горватского бана при столє єдла (єден од синох моєй баби учел баново дзеци) – а такого щешлївца, як дїдо Маслей, я нїґдзе вецей нє видзела. Подумайце себе, йому шицко ишло на радосц! То єст таки побожни людзе, же нїґда нє залаю, гоч яка їм прикросц. И дїдо Маслей нїґда нє залал лємже нє пре побожносц, а... пре щесце. Його щесце було моцнєйше од шицких нєпригодох и бриґох, цо спадаю на каждого чловека, як ардза на желєзо. Так му Бог дал! Вон бул як злато, цо нє ардзавеє анї у води, а ми шицки зос желєза. Раз – приповеда баба далєй – врацел ше дїдо Маслей з поля, зос динянкох, з полним кочом ґереґох и диньох. Вон бул динянкар. Я баж вишла вонка, а на кочу шицки динї потрепани и заблацени, и сам дїдо цали од блата, а друк од коча зламани. Я заламала руки: – Пребог, та цо же ше случело? яке нєщесце! И цо думаце, озда же дїдо Маслей залал, як би бул зробел кажди иньши хлоп при такей нєпригоди? О, нє, вон нє бул таки! Обрацел ше зос твару ґу мнє, весели, як кед би нїч, та гвари, показуюци зос батогом у руки: – Там на капитаньскей улїчки, на концу валала, дзеци ше бавели; єден хлапец бул пребрани за страшидло, а дурна кобула ше го злєкла, та скочела набок, коч ше преврацел, динї ше висипали до блатного беґельчика, друк ше зламал... Алє людзе дораз прибегли та ми помогли.... Ша цоже? Лєм то ми цлїве, же набили того хлапца. Шак то дзеци! А мойо динї... Ту ше дїдо зашмеял, та гвари: Треба то ше и швиньом дараз наєсц сладких диньох! Чловеческе нєщесце може висц швиньом на щесце; а їх щесце то и за людзох щесце, бо швинї нє жию пре себе, алє пре людзох... – Подумайце себе – гуторела баба – дїдо Маслей ище так и зафрантовал зос своєй нєпригоди! А мнє було над нїм жаль, та му гварим: – Яй, яй, дїду, як вас барз сануєм! Як ше чежко мушице трапиц на тим швеце! Фалатка свойого поля нє маце, людске арендуєце, свою хижу нє маце, у людскей жедлярице...


Гавриїл Костельник: приповедки

нєба:

А вон, подумайце себе (хто би ше таке сподзивал?), вон ми одповед, як святи з

– Ой, ґаздиньо, нє гуторце таке, нє уквилюйце Бога! Я, слава Богу, барз щешлїви на швеце! Нє могол би сом буц щешлївши! Я нє мам фалатка жеми? Нє мам хижу? Патьце – указал зос руку на нєбо – цале нєбо мойо, анї царови нє швици слунко иньшак, як мнє!... А на жеми?... Я цар над слунечнїками! – Кед вон то вирек – коньчела баба – я зрозумела, же вон нє таки чловек, як иньши. Ми шицки зос желєза а вон бул як да зос злата. Дїдо Маслей мал на думи слунечнїки, цо їх кажди рок садзел доокола своїх динянкох. Певно дакус франтовал, кед себе назвал “цар над слунечнїками”, алє у тим було вецей правди, як шали. А лєгчейше буц цар над людзми, як цар над слунечнїками. * Кед би сом вас одвед там, дзе жил дїдо Маслей, на тоту широку ровнїну, як стол, вам би ше певно видзело, же сце випадли зос аероплану, та спадаце по пустих просторох нєба та ше зблїжуєце ґу нєминутей шмерци на жеми. Така то пражнїна! А дїдови Маслейови ше видзело, же вон, як його слунечнїки, рошнє зос жеми та ше спина ґу нєбу, же би го цале обяц, ґу шерцу прициснуц. О, тоти процивни становиска, з котрих людзе патра на живот и швет! Шицки людзе, цо познали дїда Маслея, патрели на його живот, як обично на живот худобного чловека. На яр и влєце дїдо Маслей бул динянкар. Виарендовал дас пол гольта жеми нєдалєко валала, копал, садзел, полївал, розвожел по валалє дозрети ґереґи и динї, предавал же би назберац даяки ґрайцар на жиму. А вжиме помагал моцнєйшим ґаздом у жимушнїх роботох, найчастейше лупал кукурицу. И ту модерни машини одобрали од худобних людзох роботу и хлєб, бо машина зос бензиновим мотором нєшка лущи кукурицу, як кед би диждж падал. А теди, у рокох дїда Маслея, шедали людзе, кажди на свой стольчок, цо мал на предку крижом забити нож, та гур-гур чутку зос шицких бокох. Налупац 100-200 метери кукурици то була длуга и чежка робота. А гоч теди у нас менєй поля обрабяли, як тераз (теди бул вельки яраш), та и теди було досц ґаздох, цо мали кукурици по даскельо сто метери. Так зос чежку, каждодневну роботу своїх рукох предзерал ше дїдо Маслей през живот. Єдол хлєб “у зною свойого чола”, як написане у библиї за Адама, вигнатого зос раю. Гуторели людзе: То ище щесце, же дїдо Маслей през дзецох, лєм сам зос бабу, бо худобному чловекови горко у людскей хижи зос дзецми. Дзеци вше дацо напаратую, а оцец и мац муша дзень на дзень “випивац” за нїх од ґазди. Алє иньши себе думали баш наопак: Кед би дїдо Маслей мал дзеци, та би бул себе купел даяку хижку, нє мушел би жедляриц през цали живот. А и стари уж тот дїдо Маслей, дзеци би му помагали, нє мушел би ше на старосц так трапиц... Гоч як себе людзе думали, вше їм сходзело на нєщесце, на нєзавидну долю дїда Маслея. Алє наш дїдо иньшак видзел швет и свой живот. Добре то моя баба гварела, же вон бул нє таки, як иньши людзе. Вон бул щешлїви, гоч и худобни. Вон бул богати на душу – “цар над слунечнїками”. * Динянки себе дїдо Маслей ушорйовал, як шицки динянкаре у нас. На предку од драги з єдней страни колїба зос наду (а наду у нас досц); з другей страни викопана


Гавриїл Костельник: приповедки долїнка, як да студня, же би було одкаль брац воду за полїванє; до долїнки ше сходзи по двох-трох ґарадичох. Вонконцом и крижом динянкох чиста дражка, по єдней страни сами ґереґи, по другей динї. Динянки доокола обсадзени зос слунечнїком. Паце, попатьце ше на дїда Маслея: стої на своїх динянкох, на дражки, зос канту у руки – цошкаль ше задумал. Шицки рошлїни ище млади – слунечнїки дїдови лєм по колєна. А дїдо цали у билим – як Араб у своїм бурнусу. То певно 1000-рочне облєчиво у тих странох; шак мадяре го нє могли принєсц зос сивера дзе жимно, алє го ту мушели застац и превжац од Славянох, цо ту бивали. Ґачи широки, як широка сукня; кошуля кратка, а єй рукави длуги и широки. Шицко з билого домашнього платна. Облєчиво, як нє мож лєпше, приноровене ґу горучави: и найменьши витрик ма доступ ґу целу, та го хладзи. Наш дїдо закасал рукави по локци – а животна радосц так бухала од нього, як горуцосц од силного ярнього слунка у нашим краю. Нє знал дїдо Маслей анї за коморочки, анї за ґени, анї за атоми, анї за електрони1, алє вон їх зос душу слутел. Каждей, и найменьшей, ствари у природи вон ше чудовал и за вельку ствар ю тримал. Та и тераз ше задумал: Яке то чудо, же зос копиня може висц квице – таке квице жовте, як злато, а зос желєного копиня? (Вон думал о квицу своїх ґереґох и диньох.) И душа му гуторела, же то сам Бог твори, лєм вон може таки чуда твориц. И гуторела му душа, же вон, дїдо Маслей, помага самому Богу у його твореню, же вон – божи помоцнїк... Ту ни-а була тайна його нєзармуценого вше живого щесца. Якже ше мал дїдо Маслей чувствовац, худобним, нїчтожним и прибитим, як му мала досадзовац и як го мала мучиц його робота, кед вон мал ясну и стаємну швидомосц, же вон божи помоцнїк та же на швеце нєт мали ствари?! Кадзи попатрел, там находзел нєпреповедзене богатство божого створеня. Нїхто го нє научел подпатрац тоту найвекшу тайну од шицких тайнох – така була його душа. На нас, обичних людзох, приходзи таке “надихнуце” лєм ридко кеди. Обично теди, кед маме даяку роботу, зос хтору ше сподзиваме посцигнуц даяке одкрице, цо швет ище нє знал; або кед маме швидомосц, же твориме дацо барз вельке; або кед ше сподзиваме, же посцигнєме вельки пенєжи. О, теди кажда робота и чежкосц, як да є нїч, а чувствуєме лєм радосц и роснуце души – прилїв богацтва живота. Як радошнє ношел воду дїдо Маслей та полївал ґереґи и динї! Зрана, кед би слунко нє попарело. Як радошнє копал, плєл, допатрал – “помагал самому Господу Богу”, же би посадзене нашенє допровадзиц до квица, квице до плоду, а плод до полного дозреца... * Лєтушнї дзень коло Маковея. Уж ше давно слунечнїки пребудзели зос сну и зос чежкима своїма главами поклонєли ше слунку и свойому ґаздови, дїдови, та зос своїм и оштрим и благим запахом, як кед би ше помишал запах конопох и руменцу, насицели воздух над динянками. Тераз дїдо Маслей – цар над слунечнїками. Тераз му жем плаци за його працу. Динянки – як да су завалєни зос бараньчатами – зос цемнима и билима: з ґереґами и динями: “Повиштриговане” лїсце ґереґох як да зос стриблом посипане, уж нє рошнє, ту и там сохнє, алє зато рошню ґереґи; и динї рошню, лємже ґереґи векши. Дїдо з рана збера дозрети динї и ґереґи, зноши їх до колїби. Окреме склада ґереґи, окреме динї. А вше бешедує з нїма, як зос дзецми. – Го-го-го! Палє им ше, па! Яка велька, а од сподку била! – Но, но, я ци поможем! Шак ти сама нє знаш ходзиц!


Гавриїл Костельник: приповедки Так, так, обрациц це треба: сподок на верх – на слунко, до слунка! Цагнї но слунко до себе, пожелєнєєш, як Бог наредзел!... А ти пругаста, подлугаста – о, тебе уж време до колїби, та медзи людзох, уж време! Презрета нє добра – страциш свою славу, бо страциш соки, та будзеш як здирвета! Шак то старосц – нє радосц анї у вашим родзе! – Га-га-га! – розшмеял ше дїдо весело ґу найвекшей динї. – Палє як ше розпукла! Як паперов мещок, полни зос цукром! Озда ши нє з паперу!... Но, но, лєм гибай до колїби, до хладку, там одпочинєш! Рано баба приходзела з кочом на динянки, дїдо наполнєл коч, та пошол до валалу предавац. – Ґереґи! динї! – кричал розцагуюци, якби шпиваюци, та: з єдней улїци ишол на другу. – Дїду, ноце-лє розкрайце ми, паце тоту ґереґу, чи добра? Дїдо мах зос ножом, ґереґа трищи, як кед би була од ляду. Сциснул з бокох ґереґу, а на розкратому месце указала ше червена утроба ґереґи, як пацерки зос кирвавей роси. – Ой, добра! – зрадовала ше жена, цо куповала. А дїдо зос триюмфом: – И я думам, же добра, бо божа! Ша то ю Бог створел, а я лєм мерковал да ше єй даяка кривда нє станє. А кед ше жени єднали, бо же драго, дїдо Маслей заш на свойо зводзел: – Драго?!... А я вам гварим же то задармо! Най би вам, або гоч кому иньшому, дали шицки пенєжи швета, та таке нїхто нє створи. То лєм єден Бог може таке створиц! Ви од Бога купуєце! Кед би ґереґи нє зродзели та би требало за нїх дзешецраз тельо заплациц! Иньши ґереґаре при такей зґоди ше верабожаю и преклїнаю, же то наисце тельо кошта, бо же тото и гевто; а дїдо Маслей лєм так гуторел, и добродушно ше ошмиховал. И мал дїдо Маслей славу, же його ґереґи найлєпши. Дзеци прибеговали ґу мацери та єй досадзовали: “Мамо, купце ґереґи! Тот дїдо предава, цо ма вше таки добри ґереґи!” Кед бул добри рок на ґереґи, та ше нашому дїдови зродзели и таки вельки ґереґи як мирица. Жиєме у тайнох, хто зна, чи ше щешлїва душа дїда Маслея, випраменююци до швета нє удзеляла и його ґереґом та диньом? * Розпредал дїдо Маслей свой дневни набор, та ше врацел зос кочом на динянки. Баба ше одвезла до валалу, а дїдо остал на динянкох. Тераз наш дїдо нєма нїякей роботи, лєм зос оком водзиц по динянкох, же би ше ґереґом “даяка кривда нє стала”. Дас пред годзину видзвонєли на поладнє. Така горучава, же аж слунечнїки млєю. Лїсце диньох ше поскруцовало, само ше хранї од спеки и нєчутно блага нєбо, да зошлє диждж. Алє наш дїдо чує тото нєчутне благанє та поцеша омлєле лїсце: “Будзе то, будзе диждж! Да Бог!” Далєко паше ше вельке стадо кравох. Бидло зос шицкого валалу. Озда вецей як два езри глави. И як да плїваю по морю. Як? Одкаль же ше ту вжало морйо? Моря нєт, лєм так випатра. Ясни, ясни, як зос билей молги габи заляли цали видок, та плїваю, плїваю...


Гавриїл Костельник: приповедки За нашого дїда ту тайни нєт. То од спеки. Огень з нєба так ходзи по швеце у нашим краю... Наша “фатаморґана”! Чудна меланхолия пренїка душу од того виду, якаш поезия зос другого швета. Нє розумиш, чом у нас тото зявиско так прозаїчно презвали, же почуштом “баба кози гонї”. Озда пре дзеци, а можебуц сами дзеци. Дїдо Маслей позна шицких людзох у валалє... – и старших и дзеци; позна вон и шицки крави па конї, гоч їх кельо. Хтоже би їх лєпше мал познац, як нє вон, цо ше влєце вожи кажди божи дзень по шицких улїцох и улїчкох, пред кажду хижу става, зос шицкима людзми бешедує, шицкому ше припатра. И нє досадзує ше наш дїдо анї теди, кед на динянкох нєма нїякей роботи. Його душа полна зос инвентаром живота – запольнєта и зос хижами у валалє и з людзми и з коньми, кравами, з думами о нїх, зос споменами и з “благоволенийом” за нїх. Шицко тото то його родзенє, йому миле, його власносц. Нїч то прето, же вон нє ма право предац ни-а тоти шицки крави з цалого валалу и одложиц пенєжи до кишенї. Ой Боже, шак то шицки людзе муша жиц, а вон, дїдо Маслей, нїкого би нє сцел уквилїц пре свою приємносц. Або то богач шицко поє, цо ма? Дїдо Маслей решетовал у своїх думкох богачох, котрих познал, и виходзело му, же щесце нє идзе у пари зос богацтвом, же воно нє у богацтве, алє у души чловека. Єдни богаче скупи, шицкого себе жалую, та лєм векшу роботу и бриґу маю пре свойо богацтво; иньши видумую себе даяки циль, цо го нє можу посцигнуц, та през потреби огорчую себе живот; заш иньши нєщешлїви пре фамелию. Тельо їх щесца, кельо з оком и з шерцом залапя зос свойого добра. А так и нашому дїдови шлєбодно ше цешиц у шицким – у тим, цо на нєбе и на жеми, цо його и цо людске. И цудзе добро на таки способ става його власносц. Баж того позбавени тоти, цо шедза у цемнїци, и нєщешлїви су, же нє можу свойо око и свойо шерцо вешелїц зос богатим инвентаром живота: зос тим, цо на нєбе и на жеми, цо нашо и цо нє нашо. Ходзи дїдо Маслей по динянкох, “цар над слунечнїками”, цо помага Богу у його твореню, а отворени швет пред нїм. Там стадо кравох з цалого валала; а ту блїжей, на боку, валал у гущави цемних древох, а били, били хижи ше виблїскую на слунку як жвератко. (Нїґдзе нє знаю так крашнє билїц хижи, як у нас: мури аж ше блїща). И дума себе дїдо (бо знаце, же чловечески думи нїґда нє можу мировац): – Нє дай, Боже, огню! Таке шицко сухе як папер!... Слунко спалєло пажицу на червену цеглу... Алє будзе, будзе диждж, да Бог! Вечар пришол ґу нашому дїдови сушед динянкар. Принєс шейсц чутки кукурици. Розпалєли огень. Печу, єдза, смакую. Сушед, як обично людзе, нарика на сушу, на тото и гевто – на шицко. Наш дїдо, як кед би ґереґи полївал, так цеши сушеда и себе. – Сушедзе, нє паметаце? – було ище горше, та зме прежили! Бог поможе!... Ша то нє може буц вше лєм добре, бо... Га, чуєце, суше­­дзе! Цо думаце кед би чловек нїґда гладни нє бул – шак анї би му єдзенє нє смаковало – нїяке! А кед є гладни, та му скорка черствого хлєба баржей смакує, як хорому нє знам яки лакотки. Та, знаце, кед би нам у живоце вше за дзеку ишло, та би зме озда були таки, як хори – през смаку у живоце... Длуго сушедзи бешедовали, приповедали, вєдно шедзели. А ноцне нєбо виступело над нїма у цалим своїм маєстату. Далєки гвизди як кед би ше приблїжовали ґу жеми, ставали ше вше яснєйши та трепали зос своїма стрибернастима таємнима праменями, як били голуби зос своїма кридлами, кед лєца. Млєчна драга, тот венєц


Гавриїл Костельник: приповедки нєба, розгарнула свойо загадочни, дробни пацерки, же би ше жем чудовала тайном нєба. Кельораз наш дїдо попатрел на нєбо, здихнул гласно: – Свят, свят, свят Господь! * Од мешаца, нє було дижджу. Гоч и надходзели хмари, та якиш таки “замкнути” у себе, закинчлїви, же нїяк нє могли видац зос себе диждж. Дакеди ше спущели два-три капки – таки груби, як кед би голубяче вайцо спадло на жем та ше розбило. Тельо шицкого. Видзело ше, же такой – такой плюшнє диждж, а то нєт та нєт. Аж єдного дня по поладню появела ше груба, бура хмара на западу, зошицким нїзко при жеми, залапела цали край нєба та почала исц така якашик зашулькана, як велька габа на морю, грожаца, готова до войни. Од нєй поцагнул хладновати витор. Розпечена жем ше стресла и дихнула на ньго зос огньом. Жем и нєбо почали ше зос собу пасовац. Витор поцагнул моцнєйши, а жем шпурнула проци нєба зос прахом аж гет до хмарох, цо ше видзельовали од тей велькей, силней, мацериньскей хмари и ишли опредз нєй. Прах закрил цале нєбо. Настало цемно. Витор гвижджи, гучи, шалєє, як кед би ше шицки чорти з пекла вирвали, та згина до жеми кажду рошлїну, кажде древо, нєше сламу, плєву, зрива стрехи зос хижох. Так ше видзи, же ше шицка жем превраци од западу на восток. Буря. Бачваньска буря, цо турнї з церквох зруцує, брадла розноши по польох и з єдного валалу до другого валалу. Наш дїдо ше сховал до своєй колїби цо на щесце зос своїм зведзеним боком стої ґу западу, одкаль буря идзе. Жегна ше и модлї, а колїба, як калап на глави, вше ше зрива, же би одлєциц зос бурю до швета. Блїсло, загирмел силни перон таки побидоносни як кед би звистовал приход самого нєбесного Владара. Нєодлуга загирмел други перон – на иньшим месце нєба, па треци, штварти... Витор прицих, спаднул диждж. Диждж спредз груби и ридки, вец вше густейши, як кед би ше морйо з нєба ляло на жем. А блїсканя, а перони – о, Боже, єден страх! Нєбо ше дре, черепчи, палї ше на каждим месце нараз, а вше. Од тресканя жем йойчи и хлїпа. Диждж чече, бешнєє; перони на хвильку преставаю. Вец заш перони бешнєю, диждж слабнє, а после перонох ище баржей бешнєє. Шицко то тирвало два годзини и указало ше слунко. Швет ше наново народзел. Таки млади, же аж за очи лапа. Ище на востоку видно цемну хмару и кеди – нєкеди чуц одтамаль глухе дуднєнє. Благословена бачваньска жем, цо, як решето, препущела шицку воду до своїх глїбинох! Вишол наш дїдо зос своєй колїби, та гутори сам ґу себе: – Дал Бог! Дал Бог! Добри Бог и милосциви!... И обишло ше през чкоди! Та ходзел наш “цар над слунечнїками” коло своїх слунечнїкох, дзвигал їх зос жеми, же би ше випросцели, хтори ище валушни; и хтори були зламани, тоти дїдо зберал до колїби, поцешуюци себе и слунечнїки, же за таки благодатни диждж вредно прецерпиц таку нєвельку чкоду. Пришпивовал себе наш дїдо церковну писню: “Хресту твоєму покланяємся, Владико, и святоє воскресениє твоє славим”. Любел шпивац тоту писню, бо вона “розвязовала” його шерцо, цо траґични моменти чловеческого живота вше зводзело на воскресениє. Лєм же дїдо Маслей нє мал красни глас, анї нє знал добре шпивац. Ша кед би му Господь Бог ище и тот дар дал та озда би мушел буц ангел, нє чловек.


Гавриїл Костельник: приповедки

* Пред седем роками така иста буря нє посановала дїда Маслея. Засипала його динянки зос таким каменцом, же на нїх нїч нє остало, лєм сам каменєц. Кед ше каменєц розтопел – виступела гола жем. Збита на єдно блато. То було коло Петра, кед ґереґи ище квитли и лємцо ше завязовали. Попатрал наш дїдо на свойо динянки та заплакал. Дзвигнул очи ґу нєбу та гвари: – Господи вжал ши одо мнє мой хлєб, як од Йова! Алє врациш ми го одвойнє! И забринутей своєй жени гварел: – Нє старай ше, жено! Бог себе пожичел од нас нашу працу! Алє Бог пожичене враци одвойнє! И наисце же други рок таки ґереґи и динї ше зродзели нашому дїдови, яки нїґда нє мал анї предтим, анї потим. * Давно умар щешлїви дїдо Маслей, а такого чловека я вецей нє нашол. Нашо шерца оддзечую ше Богу лєм зоз чвиринканьом ташщка, а шерцо дїда Маслея було соловейом за Бога. 2. X. 1933. 1 Коморочки и ґени то найдробнєйши складнїки каждого живого цела (и рошлїнох). Атоми и єлектроми то найдробнєйши складнїки мертвей материї.


Гавриїл Костельник: приповедки НЄЗВИЧАЙНА ДОЛЯ (Зоз живота бачванских Русинох) I Тото, о чим вам сцем виприповедац, могло ше случиц и було дзе у широким швеце – у другим краю, у другим валалє, но воно ше баш стало у моїм родним валалє. А стало ше прето, же у моїм родним валалє, як и вшадзи на швеце, жию вшелїяки людзе: поносни и цихи, розважни и нєрозважни – гуторя: як вшадзи на швеце. А чловеча доля упарта у моїм родним валалє – як вшадзи на швеце. Була то история з початку нормална, а вец фатална. Леґинь Михал Козар – у моїм валалє з меншаним меном вигваряю тото мено “Мижо”, а шицких леґиньох (за розлику од оженєтих) волаю з меншаним меном, – тот леґинь Мижо Козар заручел ше з дзивку Марю Козарчикову, – у моїм валалє тото мено зменшано вигваряю “Марча”, а шицки дзивчата волаю з меншаним меном – отже зоз Марчу Козарчикову. Но, и цо у тим чудне? Цалком нїч. Шицко як треба. Чи може требало би буц чудне же ше зишли двойо з подобнима презвисками: Козар и Козарчик? Но, у моїм валалє є вельо: Мудри и Мудраньчик, Катона и Катоньчик, Арва и Арвайчик итд. Та ище и таке єст, же у валалє волаю дакого “Мудраньчик” а вон ше пише Мудри. Нїч нєобичне у тим нє було, кед ше Мижо Козар писал “Козарчик”, а волали го Козар; а Марча ше писала Козар, а волали ю Козарчик. Може було шмишне дакус кед паноцец оглашовал, же ше леґинь Мижо Козарчик-Козар заручел зоз дзивку Марчу Козар-Козарчик (у урядових стварох вше ма першенство тото назвиско, як ше хто пише). Алє нїкому нє приходзело на розум же Козарчик дацо горше як Козар. Значи як “млоди” так и “млода” були и Козар и Козарчик. Нїхто нє допущовал, же “Марча” – мено од шицких женских менох найгорше, бо кажда треца дзивка у валалє ше вола Мария! Нїхто у Марчи Козарчиковей нє видзел остатнє боже створенє на швеце – остатнє, найбиднєйше. * Марча була дзивка як и други дзивчата. Нє лєм же знала гуториц як и други дзивчата – нє була нєма, алє аж так ше справовала и у бешеди. Дзивчатох найкрасше характеризує бешеда зоз странскима людзми, та так и Марча з тей нагоди найкрасше указовала свою дзивоцку душу, свой характер. Кед ишла по улїчки – в нєдзелю або на швето до церкви, а ишла прекрашнє зачесана и крашнє облєчена, без хусточки на глави, и шущели єй били сукнї твардо закрохмалєни, хтори Марча у таким случаю брала по пейц-шейсц, як и други дзивчата, а горня гадвабна ружована широка сукня гойдала ше и тресли ше на нєй ясни квети, як мешац и гвизди вечар у води, а лаґовани ципели шкрипели Марчи, на ногох, як и другим дзивчатом, – або ишла роботни дзень даґдзе до дутяну уж з хусточку на глави, алє без билих крохмалєних сукньох и без лаґованих ципелох, та кед ше єй людзе опитали, цо стали чи там шедзели на улїчки, дзе идзе чи таке дацо, Марча ше перше ошмихла, та аж теди одповедала – як и други дзивчата у моїм валалє. При тому мерковала нє барз отверац уста, гуториц з крайом язика, а нє шлєбодно з цалим язиком – так же ше єй скоро кажде слово закончовало з деликатним “с” хторе дзекеди преходзело до деликатного “ц”. Таки уж дзивоцки шор у моїм валалє! При длугшей бешеди з цудзима людзми Марча ше знала гоч зоз чого розшмеяц на цали глас, но при тим затримовала жаданє за дзивоцким шором. У бешеди вона лєм одповедала, нє обрацала бешеду а нови предмети, нє видумовала, лєм


Гавриїл Костельник: приповедки придумовала. Медзи своїма парняками Марча була шмелша и ту менєй бешедовала як други, а шмеяла ше вєдно зоз шицкима. Так ше Марча справовала медзи цудзима людзми. У обходзеню зоз цудзима людзми у дзивки ше указує “дзивка”, а у обходзеню з домашнїма – “чловек”. И у хижи Марча нєвельо гуторела – була циха. Домашнї єй пригваряли же вона нєдосц рухома и нєдосц здогадлїва. И попри тим Марча нє була цегла алє живи чловек. Цо требало – зробела и подумала. Дацо и увариц знала, и упечиц – шицко нє могла знац, бо лєм 16 роки мала. А у господарскей роботи розумела ше до шицкого, цо за дзивку потребне. Одавала би ше Марча, бо уж пришол єй час. Одавали ше єй, товаришки, та и на ню приходзел шор. Кед дзивки прейдзе 16. рок, у моїм валалє то по звичаю од давних часох, уж остатнї час за одаванє. Дзивка, хтора ма уж 18 роки, то уж “стара” дзивка; а хтора доцагнє по 19. рок, то уж “барз стара” дзивка – така же ше може уж лєм за ґдовца одац. Марчи ше з тим вецей понагляло одац, бо мала матьоху, а и у обисцу их було досц, якошик було цесно. Ище жили дїдо и баба, а вона тиж була матьоха. Наисце Марча нє могла нарикац анї на мацер-матьоху, анї на бабу-матьоху, алє заш лєм матьоха нє тото цо родзена мац чи родзена баба. Власна Марчова мац умарла кед Марча мала шейсц роки, а свою бабу анї нє запаметала. Судьба ше так нашмеяла з єй дїдом, же ше вон мушел аж седем раз женїц, и Марча анї нє знала добре хтора то з тих седем бабох – чи друга, чи треца – була єй власна баба? Вона паметала лєм остатню свою бабу – седму по шоре. И вецей ше ґу нєй привязала, як ґу мацери-матьохи, бо бабу длужей паметала. Та кед ше и баба зложела з тим да ше Марча ода, Марча уж нє мала анї свойого слова, анї своєй думки. Так треба, так муши буц – думала Марча, и лєгко ше зложела з тим же “муши буц”. Трафел ше єден леґинь – Марча би пошла за ньго, алє домашнї нє пристали. – Худобни є, будзеш худобна през цали живот! – Так єй гуторели. И одгварели. Нєодлуга трафел ше други леґинь (бо то ше у моїм валалє каждей дзивки трафя млоди як воякови кулька на войни; кед нє нєшка, то на ютре) – а то Мижо Козар. Перше го похвалєли цудзи домашнїм, вец домашнї Марчи, наказали єй ше одац за ньго, и Марча послухала. Послухала – а ище и од шерца. У доме Марчових родичох було шицкого, а людзох дакус вельо. А Мижо Козар бул єдинєц, ґу тому ище без оца – оцец му давно умар, жила лєм його мац. Мал Мижо свою власну хижу, нєзгоршу, мал цале господарство: конї, крави итд. и 12 ланци жеми. – Будзе ци добре у Козара, будзеш сама своя ґаздиня, будзеш робиц лєм на себе и на свойо дзеци (то на валалє нєобични адут), а стара Козарка добра жена як ангел! – Таке гуторели Марчи єй домашнї, так себе и Марча сама думала. У тим истим чаше стара Козарка гуторела Мижови: – Марча добра дзивка, циха, послухна, а я таку сцем. Нач нам до хижи таку, хтора би була жирячка у хижи? Марча ше научела слухац и почитовац цудзих людзох, голєм ше виховала при баби-матьохи и мацери-матьохи! Ти сам, єдинєц, як слунко на нєбе, тебе потребне, же би ше жена привязала ґу тебе, же би це почитовала, а Марча – вихована при матьохох – така будзе. Та и з нєхудобного дому вона. Кед стари поумераю, вона дацо и достанє. Єст там жеми гоч, правда, єст там и дзеци. Алє дзеци можу ище и поумерац – чи ше то так раз трафи? Вец Марча може постац и богачка. Чи ше то єдна у валалє худобна одавала, а потим богати тал достала, бо єй браца и шестри поумерали?! Нє мож ше нїчому наздавац лєм зоз того дому дзе нїч нєт. А дзе дацо єст там якошик вше дацо капнє...


Гавриїл Костельник: приповедки Так гуторела Мижови його мац, так и думала. А Мижо особнє нїч важне нє думал, гоч и слухал мацер. Наполнєл 18. рок, то по обичаю у валалє требало ше женїц же би нє остац “стари леґинь”. З тим вецей же требал младу ґаздиню до хижи. Прето ше и женєл. Якошик так – сам нє знал як – трафел на Марчу Козарчикову. – Най будзе Марча Козарчикова! Зложел ше Мижо, а друге уж було – мацерова бриґа. Послала перше свою шестру Козарка до Козарчикових, же би ше дознала цо там поведза на єй предкладанє. Козарчиково ше зложели, и Марча пристала – нє поведла анї слова, та було видно по нєй же ше вона нє проциви тому. Як обично, дзивка лєм пре ганьблївосц нє гварела анї слова. На други дзень пришла до Козарчикових сама Козарка – нє прето же би ше прешвечела до єй приставаня, алє же би ше випитала цо даю Марчи и кеди, вец кеди би могла буц свадзба, заручини и друге таке. Утвердзели же би ше заручини одбули уж слїдующей нєдзелї, а о мешац – винчанє. Шицко ше так и стало – шицко нормално, шицко по обичайох зоз давних часох. Назначеней нєдзелї (було то вєшенї), кед ше уж змеркало, пришол Мижо Козар з мацеру и нину (хлопи зоз його родзини нє брали учасц у тих заручинох, бо так обичай гвари), а з родзини Козарчикових домашнїх хлопох, зишли ше тиж так лєм жени: Марчово нини, їх дзивки и даскельо Марчово парняки – мили товаришки. Шицко було готове: готова вечера и шицко цо потребне за заручини. Наварели паприґаш з кромплями, червени як швижа крев, капусту з баранчецовим месом и напражели “череґи”. Пошедали ґу вечери. Марча нє шедла за стол, алє стала зоз своїма товаришками у куце. Пред вечеру понукнута палєнка шицким окрем дзивчатом, а подчас вечери аж и дзивчата понуковани зоз вином, алє дзивчата одбивали. По вечери дзвигнул ше дїдо, як найстарша Марчова родзина, поволал Марчу ґу столу, а по бешеди побожного-библийного змисту и духу опитал ше Мижови: – Чи ти, леґиню, сцеш нашу дзивку Марчу? Мижо станул, попатрел на Марчу, и гварел: – Сцем! Подобне питанє поставел дїдо Марчи, а Марча тиж так одповедла “сцем”, гоч тото нїхто нє чул, лєм ше по рушаню ґамбох могло нагадовац же вона тото слово вигварела. Тераз замодлєл дїдо од Марчи хустку. Марча принєсла вельку гадвабну хустку, у билей широкей шкатулки, на осем раз зложену. И дал дїдо тоту хустку (у шкатулки так, як була зложена) Мижови – як знак взаїмней обовязки. Хустка ше дава у моїм валалє место каричкох (карички ше купую гоч яки – лєм за винчанє). Потим ше дїдо заш врацел до побожней-библийней бешеди, та так закончел цалу церемонию. Од теди Мижо и Марча постали “млоди”. Уж подчас вечери дзивчата пришили на Мижов калап (так, же вон анї нє видзел) “покрейтку”. “Покрейтка” – то вельки букет зоз штучних гадвабних кветох, найвецей з ружох, з пострибенима лїсточками. Тот букет таки вельки, же закрива цали калап. У тим заквиценим калапе кажди “млоди” ма ходзиц по нєдзелю пред винчаньом (а тей нєдзелї заш “млоди” приходзи до дому млодей, дзе розбераю “покрейтку”: роздаваю з нєй по даскельо квети младшим з родзини млодей – дзивчатом и хлапцом). Закончело ше шицко по обичаю; Мижо вжал калап з “покрейтку”, Козарка вжала шкатулку з хустку и пошли дому. *


Гавриїл Костельник: приповедки Другого дня уж гуторели по валалє: Мижо Козар “млоди” Марчи Козарчиковей – Мижо Козар ма “млоду” Марчу Козарчикову! – Гуторели, шицки, хторих таки новосци цикавя – дзивчата, жени, леґинє. Гуторели и чудовали ше, як шицким заручином – нє вецей, нє менєй. Чудовали ше и виглєдовали чуда, нєобичносци – як при каждих заручинох. Дзивчата свойо, жени свойо, леґинє свойо. То уж така нагода за виглєдованє чудох! И так дзивчата прешептовали ше медзи собу: як ше то стало же Михал Козар (дзивчата нє волаю леґиньох зменшано – як знак почитованя) вжал Марчу Козарчикову, кед з ню нїґда нє танцовал, нє бешедовал? Мал “фраєрку” Меланку Гопцупову, а Марчу Козарчикову вжал. Сиґурно Марчи обецали вецей талу, а може стара Козарка нє сцела Гопцупову!... Гопцупова нє брала себе вельо з тей новосци, так то скоро вше будзе же ше “фраєр” з “фраєрку” (мили з милу) нє поберу лєм ше паметаю. И кед ше дзивка устари, приповеда младшим: – Боже мили, хто бул мой кавалїр, а за кого ше я одала! Алє ме Бог охранєл од нього бо, патьце яка з нього тераз пиянїца! Єдно лєм дзивчата медзи собу, кед пред вечаром (пред хижу) шедзели, нє шмели виповесц, гоч тото шицким лєжало на шерцу. Шицки вони були завидни пре Мижа Козара... Мижо бул красни хлапец, яки лєм може буц красни леґинь! “Красни, нє може буц красши” гваря у моїм валалє за такого хлапца. Мижова краса була смак валала. Белави очи, шветли власи – то у моїм валалє ше нє пачи. За билого гваря “били як Шваб”, гоч би вон мал и красни прикмети. За белави очи гваря “били очи”; – а за шветли власи – то “били власи”, “биле клоче”. Чарни очи, чарни власи – то идеал краси; “чарни – красни”. Так гваря, так и ценя. Мижо бул опалєни – очи чарни як углє, власи чарни, а дакус кандрасти; нос як нароком зробени, виклєсани, а нє природзени; уста як пупче червеней ружи; рост як на меру; цала фиґура як швичнїк у церкви – швичнїк, цо стої на престолу, стриберни. Кандрасти власи спущовал Мижо – як и шицки леґинє у валалє – на чоло аж по оберва и ту му локни одставали од чола. Калап ношел на самим верху – накривени так, же главна часц його кандрастих власох стали нєпокрити – тота часц дзе ше його власи сплєтали и розходзели ше як конари на древе вечар при ясним мешацу. Мижо бул “перши танєчнїк”, “перши елеґант”, “перши шпивак”, – “перши леґинь” у валалє. Таки то бул Мижо Козар! Як би вец дзивчата нє були завидни пре ньго? Як ше вон трафел праве Марчи Козарчиковей? Тото, потаємно, мучело дзивоцки шерца. Правду повесц, краса у моїм валалє нє ма одлучуюце значенє – вона лєм за забаву, нє за живот. Нїґдзе так скоро краса нє препада як на валалє. Зато о краси обично гуторя – особено при и по заручинох: краса – даремносц! Алє за дзивоцки шерца красни Мижо Козар заш лєм бул прицагуюци – як красни квет: кажда дзивка би го сцела мац. Цо зробиц кед чловеча душа вшадзи на швеце лєм з тим язиком гутори, гоч то и нє муши буц єй остатнє слово! Цалком иншак судзели Мижови леґинє – його парняки. Кед ше Мижо перши раз нашол медзи нїма з “покрейтку” на калапе (а то було такой на други дзень вечар по заручинох), шицки го привитали з нападаюцима словами и шмихом – як каждого “млодого”. – Гей, ти нєбораку, женїш ше з овцу! Боме з овцу! Козарчиканя – то права овца! Били очи, били власи – як баволна на овци, а дурна як овца! Анї ше озвец нє зна! Будзе ци бечац, боме бечац! То ти трафел – як з коня на маґарца! Та ище и горше: як з коня на овцу! Боме так! Гопцупова заш лєм була лєпша, гоч и тота дакус зриката!...


Гавриїл Костельник: приповедки Леґинє нє справедлїво судзели Марчу, алє лєм мали якуш основу за таку задзерацу бешеду. Марча, на свойо нєщесце, була бльондина, гоч и нє барз шветла. Зоз красу нє ровнала ше ґу Мижови, алє хто у валалє бул ровни йому по краси! Заш лєм була приємна дзивка и з лїцом и ростом. Но, шицко младе красне кед нє ма даякей виразней хиби на себе, гоч ше и нє розликує з нєобичну красу. Шицко младе красне праве прето, же є младе, швиже и младе лїсце на древе чаривнєйше як старе, а млада трава ма свой окремни чар. То би мож було наволац “нормална краса младосци”. З тоту красу ше одликовала Марча, алє прето же була била – нє була по смаку валала. Задзеранє хлапцох до Мижа нє була нєсподзиванка. Знал вон же у такей нагоди хлапци вше зоз дачим “муша” досадзовац “млодому”: ша вон сам у тим бул майстор! У тим ше любує леґиньска душа. Зоз претваряюцим гнївом Мижо одрубал товаришом – єдному и другому: – Но, но! Увидзиме, яка там твоя будзе! Чи овца – чи баран? Баран з рогами! Зашмеяли ше хлапци, зашпивали цагаюци на цали глас и пошли по валалє – ґу дзивчатом. Кажди ма калап подзвигнути на глави, каждому була била хусточка коло шиї – така мода леґиньох кед вечерами иду на забаву. У валалє, цо ма до шейсц тисячи души, як дзивчата, так и хлапци дзеля ше на рижни партиї: “свойо” хлапци иду на забаву ґу “своїм” дзивчатом. Та пошли хлапци вєдно з Мижом ґу “своїм” дзивчатом. * Ище иншак коментирали жени швижу новосц. Єдни осудзовали Мижа, други Марчу, треци хвалєли – та вецей було тих цо осудзовали. Так, медзи людзми зло ма свой чудни язик! Треци дзень по заручинох пришла до Козарчика якаш старша жена и поздравкала: “Дай Боже!” – Дай Боже и вам! – одвитовали єй домашнї. – Цо же робице? – почала тота цо пришла, обичним: “началом обичним” валалскей бешеди. Та, так и так, тото и тото – одповедли домашнї. Анї з того, анї гевтого, тота цо пришла вжала Марчову бабу за руку и одведла ю до хижи – до хижочки (дзе бивали сами баба з дїдом). – Мам вам цошка повесц! – пошептала баба по драже! Дїдо бул у хижи, привитал ше зоз тоту цо пришла, алє баба джмуркла на ньго и вон зрозумел же вон ту затераз нєпотребни, та вишол. Странска мала барз озбильни вираз лїца. Пошедали. Тераз настал час же би странска оправдала свой нєобични озбильни вираз. – Кумо, – почала странска, – мам ше вам цошка опитац. Нє думайце же приходзим з огваряньом, сохрань ме Боже од того! Алє шерцо ми нє да мира. Камень ми на шерцу лєжи – чежки камень! Мушим вас опомнуц пред нєщесцом. Жаль ми, кумо, вашого дзецка, вашей Марчи. Бидна дзивка! Шицки поведза же ше ви єй сцели позбуц, бо и ви єй мачоха и мац мачоха... Странска була кума баби дзешка по даким, хторого би чежко було пренайсц; пред тим вона нїґда анї нє думала, алє тераз нужно було ше представиц баби, кед нє як родзина, то голєм породзинєна. Слова зоз устох блїзкого нам чловека, особено кед гуторя свойо старанє о нас, маю иншаку моц як кед би виходзели з устох цудзого, далєкого нам чловека. Зато странска волала бабу як куму. – Кумо, чи то правда, же ви одаваце Марчу за Мижа Козара? – Та, гей! – О Боже мой милосердни! Та ви за того скота одаваце вашу Марчу? За того страшного скота? Чи ви нє знаце, же Михал Козар, так гуторела зоз злосци, прави скот? Скот, гварим вам и пришагнєм на то! Вон замучи вашо дзецко на шмерц.


Гавриїл Костельник: приповедки Покарай ме Боже, кед нє замучи! Роздумайце, цо робице – розпитайце ше! Шицки вам пошведоча, шицки го знаю! Гварим вам: вон скот, збойнїк, звадош таки як тот Гайдош, цо забил двох зоз шекеру, а єдного зарезал. Я лєм чула о нїм; ви старши, може го и паметаце. А таки исти Мижо Козар – верце, же є таки! Та вон мойому синови, мойому Янкови, розбил главу у карчми на танцу – бидни хлапец. Пришол дому цали закирвавени. И забил би го тот скот да го товарише нє одбранєли! А кого з леґиньох гудаци вше провадза з карчми, кед нє Михала Козара? А хто ше так наруцує з пенєжми, хто ше так з леґиньох опива, хто таке видумує, хто так шалєє, як вон? Ша вон перши лєнївец, перши елеґант, а у тим нєт доброго! Знам я його добре, служел вон у мойого сушеда, у свойого бачика – знаце го – у Василя Козара, лєм себе роздумайце: вон без оца виховани – вон нє зна нїякого порядку медзи людзми! Служел у своїх родзинох, алє нїґдзе нє могол вислужиц рок! Роздумайце лєм, чи нє гуторим правду! А чи себе нє пригадуєце яки бул його оцец? И на ньго би мож було досц повесц. А його син сто раз горши! Гварим вам: сто раз! Кумо, роздумайце цо робице! Най нє будзе нїч з того! Нє дайце дзецко за того скота, нє давайце! Бог вас покаре кед даце! – Так гварице? – здихла баба. – Так, так! Так, так! И ище раз здихла баба: – Так гварице, кумо? – Наисце, так! Так, так! Най ме бог покаре кед бим так нє гварела! Правду вам гварим, – лєм правду! И пошла кума уж през каменя на шерцу, а баба остала з каменьом на шерцу. Баба гварела перше Марчовей мацери нач приходзела странска; вец гварела дїдови, дїдо гварел Марчовому оцови, а Марча ше дознала о тим так, як кед би з мура виросло: ту слово, там слово почула, остаток потрафела – и у Козарчиковей хижи настала прерва у живоце: шицки так нєшмело и застарано ходзели як кед би дахто умар у хижи и лєжал у труни... Нє так ше старали хлопи як жени. Бидна Марча сцекла до загради за комору и ту ше виплакала, а давела ше плачуци же би нїхто нє учул. – И цо же зробиме? – поставела баба чежке питанє одлучуюцим главом у фамилиї: дїдови, оцови, мацери Марчовей – и себе самей. – Цо зробиме? – поцагнул дїдо з носом (таки обичай мал кед починал бешедовац) и гуторел през нос: – Нїч! Хто ше оженєл без такого? Без бабских сплєткох? Я ше седем раз женєл – гуторел дїдо през нос, а помали, як вше – седем раз, а през сплєткох нїґда нє обишло! То уж при женїдби муши буц! Нам доноша на “млодого”, а Козарки сиґурно доноша на нашу Марчу. Кед би дахто на язики мерковал, тот би ше нїґда нє оженєл!... (Ту ше дїдо дакус ошмихнул.) Бил ше наш “млоди” – но, а котри ше леґинь нє бил? Кед ше оженї та ше змири. Младе – дурне! Забавял ше “млоди”, розруцовал пенєжи – а хтори леґинь нєшка нє руца пенєжи? Хтори ше нє забавя? И бидни у нєшкайших часох себе заслужи пенєжи, та ше забавя – бо є млади, бо є леґинь! Тераз таки швет! Вшадзи полно пенєжи. Кед я бул леґинь, теди иншак було – я теди ище нє знал як дзешатка випатра! Уж сом бул “млоди”, оцец ми давал на забаву до карчми лєм два шестки – “цванциґери”. А тераз леґинє маю и по 50 ринских! Тераз швет богатши, и леґинє богатши, та пию, гудацом плаца, забавяю ше. То так, як з месом. Кед я бул младши, хто у валалє єдол месо? Гибаль два-три раз на рок – на крачун, на вельку ноц. А нєшка шицки месо єдза, и вше – гибаль єдино пияток нє. Нєт уж стародавних постох! Таки уж нєшка швет!... Можлїве же наш “млоди” дакус твардоглавши од других, алє то ище хлапец, ище нє дозрел, а ґу тому ище єдинєц! Єдинци таки! Алє кед ше оженї, кед го прицишню бриґи та и змудреє, постанє свой.


Гавриїл Костельник: приповедки Най будзе як є. Я так гварим. Най бог зохранї дацо “младим” або Козарки дацо повесц! Розумице, жени? Баба шедзела застарана, дїдова бешеда нє зняла єй зоз шерца камень. – Та то, дїду правда, цо ви гуторице (жена у нас гутори мужови ви), алє медзи леґинями заш лєм єст вшелїяких! Гоч ше шицки леґинє бию док ше леґиньча, та нє шицки приходза до розуму кед ше оженя! Чи то єден муж биє свою жену, биє, мучи, наволує! Чи єден пиянїца, лумпераш? А кед будзе Козар таки? А може шицко правда цо кума гуторела? Може други людзе ище вецей знаю о нїм? Ми го нє знаме, алє кед би у нас служел, або у наших сушедох, та би зме знали його обичай и природу. Та заш треба ше розпитац о нїм при людзох. Дїду, кед би вон наисце бул скот, чи би ви дали Марчу за ньго?... Ту баби вишли слизи на очи, а дїдо заш поцагнул з носом та одповедал баби помали, як вше: – Чи ти ше будзеш розпитовац, чи нє, – правду нє одкриєш. Нє одкриєш тото цо у нїм шедзи! То лєм бог зна! А гоч би ти, бабо, Козара так познала як свойо пальци, гоч би ши му попатрела до його души так, як цо видзиш през облак, з тим нїч нє зробиш! Ниа, нєшка твойо пальци здрави: чи ти можеш знац чи на ютре нє вибиє даяки вред на нїх? Так то и з каждим “млодим”. Нєшка вон таки, а о 5–10 роки яки будзе? Хто то може знац? Найстаточнєйши нєраз поставаю пиянїци и скоти, а нє єден лумпераш з леґиньских часох потим постава статочни чловек. Мужа жени, а жену мужови Бог дава! И яке є, таке мушиш мац. Чи ше я о тим нє прешвечел? Чи ти уж нє седма жена по шоре? А кажда з вас була иншака! Хто ше женї, чи одава, тот купує благо у завязаним меху. Треба на час розязац, пан бог розяже потим! Дїдо пошол, нє сцел уж о тим гуториц, а тиж так розишли ше и жени, гоч ище вше застарани. По дїдовей бешеди уж ше им нє видзело же хтошка з фамилиї лєжи на катафалку, алє так, як кед би ше им шнїло, и ище вше шнїли под ручку шекери того чежкого сна: ище ше нє сцигли добре убедзиц чи то лєм марни сон, чи то страшна сущносц... Розпитовали ше о Мижови: и баба и Марчова мац. Ту им так гуторели, там иншак; нїхто вецей зла о Мижови як цо кума гуторела. А може дахто и знал, та нє сцел повесц. * У стварносци Мижо бул твардоглави и пишни понад миру обичней леґиньскей твардоглавосци и пишносци. Тото ше обачовало нє лєм у историї його леґиньства, алє аж и на його лїцу и у його ходу. Його краса нє мала блага, нє мала дзивоцки прикмети. Смуги його лїца були правилни, артистични, алє дзешка з под скори вибуховал якиш огень – вибуховал у очох, на устох, на чолє. Медзи красавицу дзивку и медзи красним Мижом була така розлика, як медзи ярнїм шветлом слунка и медзи одблїском огня. Мижов ход зрадзовал пишносц; кед ишол Мижо чи у чижмох з твардима лаґованима сарами, у гадвабним кветованим лайбику з блїщацима ґомбичками, з накривеним калапом на глави зоз розпущенима буйнима власами цо ше завершовали аж над самима обервами, кед би го чловек обачел такого, процив своєй волї упоредзовал би го зоз младим красним гачецом, у моїм валалє за таких леґиньох так гуторя: “Красни – як красне гаче!” Мижо бул пишни зоз природи и вихованя. Єдинєц бул, а ґу тому без оца виховани. Кед виходзел школу, мац го дала служиц. Нє з нужди (бо у доме було з чого жиц), алє з интересу.


Гавриїл Костельник: приповедки – Розпущи ше хлапчиско у хижи, – старала ше Козарка, – нє сцем я того! Дома нє ма роботи, нє научи до роботи а и нє послуха ме. Цо жена зроби зоз хлапцом? Най ма хлопску руку над собу док нє змудреє. И служел Мижо у родзинох и у добрих познатих. А прето же нє служел з нужди, то ше и нє длуго тримал на єдним месце. Послужел дакус, досадзело му – чи то служенє, чи то порядок у ґазди, – и врацел ше дому, охабял служенє. Пошедзел даяки час дома, а мац го заш посилала медзи людзох. Козарка нє ґаздовала бо нє було з ким. Дала польо под аренду. Кед пришол час, же би ше Мижо женєл, врацел би ше Мижо дому за вше, купел би себе конї (Козарка лєм конї предала по мужовей шмерци, а шицко друге у господарству чекало Мижа), и почал ґаздовац – ґаздовац и глєдац себе жену, товаришку до ґаздованя. Нашол товаришку – Марчу Козарчикову, нашол и випитал. Ходзел под “покрейтку” – бул “млоди”. Як “млоди” Мижо мал обовязку каждого вечара приходзиц до своєй “млодей” и у карчми на танцох танцовац з ню. Приходзел Мижо до Марчи и танцовал з ню на танцох. Приходзел нє з любови, алє лєм прето же бул єй “млоди”. Як приходзел до Марчи Козарчиковей, так би приходзел и до Меланки Гопцуповей, и до Ганчи Гудаковей и до Марчи Пастернаковей – приходзел би гоч до котрей дзивки у валалє кед би була його “млода”. Нє женєл ше зоз любови – а хто ше у моїм валалє женї з любови? Кед ше млади беру, та вони ище таки млади, же ище нє мали часу розбудзиц у шерцу тото, цо ше вола у швеце “любов заручених”. А кед ше ґдовци женя, то уж и нє таке шерцо, же би з любову горело и уж нєт тей политури на гришним людским целу, же би побудзовало до любови и нєт уж тей нагоди, же би ше шерцо зашлєпело з даким – отже ґдовец уж и нє ма так зоз чого виберац и нє ма часу за то. Так то у моїм валалє; у нас и нє гуторя за “млодих” же ше вони “любя”, лєм же ше “сцу”. Кед ше Мижо заручовал та го нє питали, чи вон “люби” Марчу, алє чи вон “сце” Марчу. И одповедол вон “сцем” – так як и шицки млодийове у такей нагоди. Пришол час за женїдбу, та ше треба женїц. А прето, же дзивчатох у валалє єст вельо, єдну з нїх треба вибрац. А прето же тото треба виявиц пред людзми, треба даяке слово повесц. И усталєло ше у моїм валалє таке слово: “Сцем”. Преходзели тижнї и Мижо ше под “покрейтку” приблїжовал ґу одредзеному дню свадзби. Була єшень. Пришло швето Арханґела Михаїла, вечар у карчми заграли гудаци (гудаци граю у даскелїх карчмох, алє рижни партиї леґиньох маю “свою” карчму). Зишли ше хлапци и дзивчата, крашнє облєчени и вичесани – пришол и Мижо Козар. Пришол вон медзи парняки остатнї раз з “покрейтку” на калапе. Того вечара Мижо ше одпитовал од своїх товаришох, одпитовал ше од гудацох, танцох, од леґиньства. Танцовал як занєшени, викриковал, вишпивовал... На концу, нєскоро в ноци, гварел гудацом да го одпровадза дому. И танцовал по улїчки, ишол танцуюци. Вон и з нїм даскельо вирнєйши товарише. “Гудаци” грали, грали по улїчки, грали нєскоро в ноци, кед панує таємни мир. А леґинє викриковали, шпивали. Ишли облапени коло шиї – ишли танцуюци. Мешац ше з нєба припатрал на то, а жовти, на шмерц осудзени лїсца по древох, мирно прислуховали тоту музику тим леґиньским писньом и викрикованьом и лєдво було чуц здихованє – жалуюци за младим, веселим и нєрозсудлївим животом... Так ше одпитовал Мижо од своїх милих товаришох – од свойого леґиньства. *


Гавриїл Костельник: приповедки Слїдующей нєдзелї розберали му “покрейтку”, а вовторок по тей нєдзелї станул Мижо до винчаня. Облєкол ше, як “млодому” ше треба облєчиц кед идзе до винчаня. Шмати нови, чарни; лайбик гадвабни, ружовани з блїщацима ґомбичками; кошуля з блїщацима ґомбичками, з длугима ухами на ґалєру; чижми з твардима лаґованима сарами; коло калапа конарчок (правей нє штучней) розмариї, а на першох мали букецик зоз штучних билих ружичкох, з двома билима пантлїками. Так пришол Мижо до церкви; зоз нїм товарише “панове дружбове” з венцом зоз паперових дробних ружох на калапе, а у руки з фляшками з вином и “пан староста” – шицки з ручнїками на плєцу, а за нїма гудаци. Гудаци грали, идуци грали, хлапци танцовали и викриковали. Аж по саму церкву припровадзели их гудаци а отамаль пошли до нєдалєкей карчми, же би причекали час док ше “млоди” повинчаю. “Пан млоди” (на дзень винчаня шицки “урядово” особи доставаю обовязкову титулу “пан”: пан староста, пан дружба, панї свашка, панї млода итд.) – як гварим: “пан млоди” пришол окреме до церкви – зоз своїм дружтвом, а “панї млода” зоз своїм: кажде зоз свойого дому рушело на означени час (вше дванаста годзина на поладнє), и зишло ше на час пред церкву. Марча пришла з дружками, зоз свашками (а вони тиж з ручнїками), з товаришками и з “паном видавачом” так ше вола староста зоз страни млодей – алє през гудацох и шпиваня. “Панї млода” на глави мала венєц зоз самих билих гадвабних ружичкох, а з венца падали на лїцо длуги блїщаци нїтки. Шицки сукнї били, а широки, – шейсц твардо закрохмалєни сукнї а поверху тилова сукня – “кабат”; “фартух” тиж тилови, широки; блуза белава, гадвабна. Свашки принєсли и жвератко зоз собу же би пред самим уходом до церкви “панї млода” могла ище ше опатриц чи на нєй так “як треба”. Повинчали их. Вишли з церкви вєдно “пан млоди” и “панї млода” у пари. Гудаци их причекали при церковней порти и заграли. И так граюци провадзели младу пару до свадзебного дому. На предку ишли хлапци, а на самим предку “заставнїк” зоз свадзебну заставу з котру, танцуюци, вимаховал на шицки боки; потим ишол млади пар, вец дзивчата и свашки, а на концу “пан староста” и “пан видавач” з палїчками у рукох. Винчанє ше одбуло коло дванастей годзини. А о два годзин принєсли Марчи з дому ладу з посцелїну и шматами з вибранима и прикрашенима коньми; на кочу сами хлапци з фляшками у рукох, шпиваюци. Коло штири годзин пришли “приданци” – то госци з Марчовей страни – з дарами: з драгима хусточками, напраженима “череґами”, з бухтами, колачами итд. Такой почала свадзебна вечера. Жадали панству младим и “пан староста” и “пан видавач” – жадали божого благослова, жадали нє у обичней селянскей бешеди, алє у поважним церковним духу и “нїби” на церковней бешеди, з тоном гласней молитви, ставяюци за приклад старих библийних святих – шицко по форми з давних часох и нєпознатого автора: “Якоже Авраам зоз Сару и Исак з Рахилю, якоже Яков з Ребеку з дванац его синами, и якоже спаситель наш Исус Христос з дванац своїма апостолами – так и вам, млодята, да будет благословениє боже! Як вони жили у мире, у щесцу, у здравю – тако и вам да будет! На многая и благая лїта!” Крашнє жадали панству младим “пан староста” и “пан видавач” и могло би им так буц кед би людска судьба нє була чудна... II


Гавриїл Костельник: приповедки Штири мешаци жила Марча з Мижом – лєм штири мешаци. Думала цали свой вик прежиц з нїм, як у церкви и пришагала, а жила з нїм лєм штири мешаци. Та за тот кратки час нє упознала у Козара щесца, цеплоти. У перших двох мешацох слунко щесца лєм починало Марчи виходзиц, лєм ю його зарї ошвицели, алє ище нє зограли; а у других двох мешацох тото слунко уж заходзело и ясни, наявююци його зарї нєстали – остала доокола Марчи цемна, жимна, прицискаюца ноц. По свадзби през мешац на новим месце видзела Марча доокола себе мир – шицко так як ше сподзивала. Стара Козарка наисце була добра як ангел, а Мижо тиж так почитовал Марчу. Та цо з того, кед през тот час Марча ше чувствовала “цудза”, “медзи цудзима людзми”, у “цудзей хижи”? Зроснуц ше з цудзим домом же би ше його нє лєм з розумом, алє и з шерцом тримало за свой дом, – то нє така проста ствар. На то треба часу та и пригодни обставини. Перше треба умрец за свой дом, заш лєм ше народзиц и так зожиц ше з цудзим домом. Кажда рошлїна пресадзена на нове место перше ослабнє – як да ма спрец. Як тота рошлїна, так ше з початку и Марча чувствовала на новим месце. Чежко було Марчи на шерцу; а у шерцу страшно. Бала ше вона шицкого у новим обисцу – бала ше и людзох и стварох, аж и свойого власного ходу. Видзело ше єй же ю дахто нападнє. Бала ше Марча и єсц, и шедзиц и бешедовац. Бала ше и ганьбела ше. И чекала лєм же би пришла нєдзеля, чи швето, же би по полудзенку пошла “до мацери”. Ту у родним доме поставало єй лєгчейше як каждей младей нєвести. Дома ю прияли з обичнима питанями: – Цо ви нєшка полудньовали? Чи ши нє гладна? И винїмала мац одложене по полудзенку – рейтеш зоз сиром або зоз бундаву, бухти або череґи – и давала Марчи. Баба тиж так чувала за Марчу (баба варела окреме за себе и дїда). – Як ше там привикаш? – питала ше Марчи и мац, и баба, а Марча ше ошмихла, покивала з главу на бок, дзвигнула з плєцами и гуторела як нє з дзеки: – Добре! Кед задзвонєли други раз до вечурнї, (а дзвоня три раз – кажди раз о пол годзини), Марча понагляла дому – з “родзеного” до “цудзого” дому. – Уж мушим исц, уж час! Швекра пойдзе на вечурню, а може и Михал даґдзе пошол, треба допатриц крави, швинї, живину! Вше тото исте гуторела Марча кед ше опросцовала з мацеру и з бабу. И пошла. А мац и баба провадзели ю аж за капурку и патрели за ню, аж док им нє знїкла з очох. Внєдзелю и на швето пополадню, по другим дзвонєню на вечурню, шицки мацери так випровадзую свойо одани дзивки. И кед даяки чловек надидзе по улїчки и опита ше: – Цо же робице? – Та мац одповеда: – Ниа, випровадзела сом дзивку та стоїм! Таке випровадзованє аж на улїчку взагалї у нас у моди, та сиґурно же кажди розумни пове, же то красни и добри обичай. * Ище ше Марча нє сцигла привикнуц до цудзого дому, ище нє пребула загальни “новицият” шицких нєвестох, а уж ю почала мучиц нова бриґа. У другим мешацу по винчаню почало Марчу цошка мучиц у души – як даяки зли дух, же ю муж нєнавидзи. Нє знала прецо ю знєнавидзел, алє знєнавидзел. Нїхто єй то нє гуторел, и муж єй то нє гуторел, алє вона то почувствовала – з дня на дзень вше вецей то чувствовала. Виходзело тото чуство дзешка з под шерца и ширело ше по цалим целу, у каждей и найменшей часци ше оздзивало: тресла ше од страху, плакала, рушала ше у нєй капка креви... Мижо бул нагли и лєм даскельо днї


Гавриїл Костельник: приповедки витримал по винчаню же би нє кричал на Марчу, же би ю нє лал. Кричал вон на конї, на крави – на гоч цо у хижи, та Марча нє брала йому же так и на ню кричи. Такей бул природи! Кед Марча, дацо нє зробела так як вон сцел, кед дацо розляла, розсипала або забула, нє обишло ше без того же би єй Мижо нє надзелєл зоз звичайнима ґаднима словами: “Ти дурна! Глуптачко! Маґарец з тебе!” Нє увредзовали Марчу таки слова, бо то обични слова на валалє. Там нє прекруцую, нє прелїґую, нє затримую слова у гарлє, алє вируца их до швета так, як ше у шерцу зродзели. Та кед раз Мижо Марчу наволал “овца”, у Марчовим шерцу цошка пукло и як жовч розляло ше по цалей єй нукашньосци. “Овца” – то видумане презирлїве слово, то слово хторе мало означовац характер Марчи, а нє загальну, людску слабосц (хтору означую обично презирлїви слова: дурбак, маґарец итд.). Волєла Марча чуц з устох Мижа же вона “остатнї маґарец”, “нєзґрабни маґарец”, як “овца”. Алє вон ю наволал, же є “овца”! Но, як то було: Запраговали конї до коча – Мижо єдного, Марча другого. Марча шицко положела на коня як треба, алє нє могла му положиц дєплови. Кладла му зубадла до пискох и старала ше наруциц му приглавок на главу, алє конь дзвигал главу, а зубадла вше випадли му з пискох. А було жимно, замарзли Марчи руки! И нє могла себе ради дац зоз коньом. Ти овца! – скричал на ню розгнївани Мижо и дрилєл ю од коня. – Ти дурна як овца! Може би Марча и нє вжала тото слово себе так до шерца, кед би вон го вигварел так, як скорей вигварял обични презирлїви слова. Алє вон тераз тото слово “овца” вигварел зоз сциснутим гарлом, през зуби и наглашуюци перши слог у нїм – ов-ца! Од того часу видумовал Мижо вше нови презирлїви назви; преклїнал ю сто раз на дзень; гоч зоз чого правел страшну ствар. Стара Козарка цошка захорела, мушела лєгнуц до посцелї. Понєстало хлєба, Марча мушела упечиц хлєб. А познате же добре упечиц хлєб – ище таки били, як у нас єдза – то ридкосц. За тото треба мац длуге искуство. А Марча у живоце ище нє пекла хлєба – бодай сама на власну руку нє пекла. Починала печиц хлєб, а шицко ше випитовала Козарки, як и цо. Хлєб ше нє удал. Розпукнул ше. Пришол Мижо на фриштик, шеднул за стол, одкрал себе сланїни, одрезал хлєб и у моменту скочел, як опарени... – Ти – ти – ти овца! Ти... коза! Ти остатня на швеце! Нач и жиєш кед анї хлєба нє знаш упечиц! Ти “о-о-овца”! Ти така дурна! И твой оцец таки! И твой дїдо! Ви шицки таки! Як коза! Та ви лєм Козарчиково! Козарчиково! (Вигварял тото слово Мижо зоз сциснутим гарлом и през зуби.) – Козарчиково! Аж и до кози вам далєко! Ви лєм козичко! Лєм козочки! Цапенята! Ви ше требаце волац цапи! Тьфу! Чом ме так бог покарал? Сцекай ми з очох гет! На очи це нє сцем! Най ше швет завалї под тобу! – И вдерел з хлєбом до жеми пред Марчовима ногами. Стара Козарка шедла на посцелї, заламала руки и так благала Мижа: – Мижу, дзецко мойо! Модлїм це, нє муч ю так! Дзецко мойо, сердечно це модлїм! – И ви, ви ю ище бранїце? – обрацел ше ґу мацери Мижо. – Чи сце ю ище нє упознали – остатню медзи людзми!? Вона уж з дому така, з такей фамилиї! Вона лєм Козарчик! Козарчик – нїч, нїяки чловек! Тьфу! Козарчиково – остатня фамилия на швеце!


Гавриїл Костельник: приповедки И треснул з дзверми Мижо, вишол на двор, нє фриштиковал. Марча стала як закопана до жеми; нє знала цо ма почац... а стара Козарка шедзела на посцелї, йойчала, здиховала и гуторела: – Ох, боже! Боже! Цо ше з нїм стало? Нє познам го! Як да є нє при своєй глави! Здурел хлапец – цалком здурел! Видзим я як вон з тобу поступа! Марчо, пребач му! Пребач – сердечно це модлїм! Плєце, як дзецко! Козарчиково – чом маю буц Козарчиково горши од Козарових? Хто дакеди таке чул? Ниа, плєце, як дзецко! Нє зна цо ма повесц, та видумує! Ниа, ви ше волаце Козарчик, а ми Козар; а ви ше пишеце Козар, а ми Козарчик! Та и цо з того? Анї ви нє коза, анї ми! Алє вон цошка здурел – гварим ци: здурел! Та вон нє бул таки! Алє то прейдзе! Марчо, прейдзе, нє бой ше, лєм му пребач! Витримай! * Другого дня Мижо и Марча зберали на пойдзе жито до мехох, Мижо сцел исц до млїна. Мижо накладал з древену широку лопату (зробену за тото циль), а Марча тримала мех. При трецим меху якошик ше мех вишмикнул єй з руки и жито ше з лопати розсипало. – Ти – ти – ти! – глєдал Мижо нове презирлїве слово за Марчу, а прето, же ше му видзело же анї єдно нє досц силне, то лєм зоз сциснутим гарлом, през зуби, а розцагуюци вигварел єй зменшане мено (як муж нїґда свою жену нє вола!). – Ти, Ма-аарчо! Ма-а-арчо! Козарчикова! – Замахнул на ню з древену лопату хтору мал у рукох: – Забиєм це такой! Забиєм – мушим забиц! Марча стала на месце – нє прето же ше нє бала, алє прето же ше чувствовала напущена: ту стреха, цемно, нїхто нє чує, нїхто нє придзе, швекра хора, у посцелї. Нагло ше сцихала буря под стреху, а чуц було лєм як гуркотанє далєких громох. Мижо ше заш влапел до роботи; Марча заш тримала мех, Мижо кладол жито. При тим Мижо преклїнал Марчу, кричал на ню: – Ти нї до чого! Ти остатня на швеце, гварим ци! Анї мех нє знаш тримац! Я ше мушим розисц з тобу! Мушиш ше ми виступиц зоз хижи бо це розтаргам, кед ше нє виступиш! И чом ме бог покарал з тобу? – Мнє бог покарал з вами! – озвала ше Марча поцихучки и слизи єй вишли на очи. Алє Мижо учул и кед ше нє зорве, кед ше нє руци на ню з песцами! Бил безглядно, бил кельо сили мал, бил по глави, по хрибце, по першох. Бил и преклїнал. Почала Марча сцекац. Та дзе сцекнє? Сцекла за комин, пришедла, плакала. А Мижо ю бил, таргал за власи, з ногами копал. Вистал, престал биц. Ходзел по пойдзе, вше ше обрацал: ґу комину и вше преклїнал. – Ти Марча! Ти Ма-а-рча! Ти лєм єдна дурна Ма-а-арча! Тебе бог покарал зо мну? Мнє бог покарал з тобу! Хто ма таку жену як я? Марча – та так ше вола кажда дурна жена! Чом праве я достал Марчу? Чуєш? Ма-а-арчо! Нєнавидзим це! Нєнавидзим це як здохнутого пса! На очи це нє сцем! Мушиш ше ми виступиц з хижи! Чуєш? Идз себе дому – там твойо место! Козарчиково, нач вас бог сотворел? Вас чорт сотворел! Чорт, чорт и його мац! Най ше швет завалї под вами! Од тераз Мижо бил Марчу кажди дзень, гоч прецо. Уж кед раз мур пребити, то и найменши витрик преходзи през нього, то нє вода, цо глєда виход и мури подмива. Мижо бил Марчу уж и пред мацеру. Мац благала, заклїнала и преклїнала го, алє нє помагало. Мижо ше иншак нє оздзива ґу Марчи, лєм презирлїво “Ма-арчо”. И вше єй грожел:


Гавриїл Костельник: приповедки – Зберай ше ми з обисца бо ци зробим конєц! Мушим ци зробиц конєц! Розтаргам це! Скривала Марча белави знаки под шматами, а горку точку у шерцу. И бала ше и ганьбела дакому повесц о своїм нєщесцу. И нач би ше придало гуториц о тим? Окрем бога нїхто Марчи нє мог помогнуц, а бог шицко знал и видзел. Марча ше лєм богу могла звериц. Як ше научела модлїц на пойдзе за комином, кед першираз спознала шицку страхоту свойого нєщесца, так ше вше и модлєла. Иншак ше нє модлєла, а вше так – по сто раз на дзень: “Боже небесни! Най або вон умре, або я! Помож ми, боже небесни! Вон най умре, або я! Исусе Христе! або вон – або я! Аминь!” Пришла внєдзелю пополадню до мацери, пришла жалосна, задумана, пригнобена. Випитовали ше єй, як обично: – Цо ви нєшка полудньовали? Чи ши нє гладна? Як ше привикаш? Марча одцаговала дакус з одповеданьом, а вец гварела, як вше гуторела: – Добре! – Алє тераз и цихше тото слово вигварела и у обичних єй рушаньох глави и плєца мож було осетиц якушик збунєносц, нєсиґурносц, нєровновагу. Алє лїцо Марчи зложело ше до плачу. Обачели по тим и баба и мац же при Марчи цошка нє добре. Навальовали на ню же би признала, алє Марча нє сцела признац. – Нїч! – лєм тото гварела. Пошла за комору до загради и виплакала ше. Алє баба ше нєодлуга дознала цо на ствари. Дознала ше такой другого дня, пондзелок. Каждого пондзелку у моїм валалє ше одбува тижньови пияц. Вибрала ше на “пияц” и ту ше стретла з тоту далєку куму, цо приходзела до нєй з приявами на Мижа, кед ше вон заручел з Марчу. – Кумо! – почала сциха кума, – нє добре! Барз зле! Чом ви мнє нє послухали? Я вам гуторела правду! Чом ви мнє нє послухали? Тераз маце! Тот ваш Козар биє Марчу, биє каждого, дня, биє страшнє – на чудо, на чудо швецке! Знам я шицко. Сама Козарка приповедала моєй сушеди, своєй родзини, – жаловала ше на сина! Свята то правда! Чи вам ше Марча нє поверела? Ох, нєщешлїве дзецко! А з тим скотом кажда би була нєщешлїва! Баби ноги одказали послух – думала же такой спаднє. Врацела ше дому, перше поведла Марчовей мацери, а вец дїдови. И почала плакац... – Цо тераз зробиме, дїду, цо зробиме? Видзице, дїду, то ви виновати! Ви гварели одац Марчу за Козара – бог най го покаре! А кума правду гуторела! Чисту правду! Чи ви нє обачели же Марча од якогош часу, як нє своя? Жалосна, застарана, пригнєцена! Бидна наша Марча! Дїдо поцагнул з носом и, розцагуюци, мирно як и вше, одповед: – Но, такого мужа од бога достала! Так бог присудзел! А як бог завязал, то и розвяже – лєм треба причекац! – Та лєгко вам гуториц, “причекац”, алє як Марча “причека” кед ю Козар биє? Дїдо покивал з главу и вецей ше нє оздзивал. И за ньго тота новосц нє була приємна, алє його шерцо нє страцело ровновагу. Вон ше у своїм длугим живоце прешвечел же то “шицко бог роби”, “шицко бог дава”, “шицко од бога”; алє “цо бог завязал, то и розвяже”... А Мижо бил Марчу. Марча плакала и слабела; а стара Козарка ше старала, ламала руки... III Мижо нєнавидзел Марчу – мучела го тота нєнависц, як цо блюваня муча чловека. Нє подношел ю на очи.


Гавриїл Костельник: приповедки – Нєнавидзим твою роботу! Нєнавидзим твою бешеду! Нєнавидзим твой обичай! Нєнавидзим цалу твою родзину! Нє сцем! Нєнавидзим! Зберай ше! Виступ ше ми! – так вон кричал на Марчу; так ше оздзивал и ґу своєй мацери, кед вона бранєла Марчу. – Нєнавидзим! Нє сцем! Най идзе себе до чорта! Мижови випатрало, же би вон любел кажду другу од дзивчатох у валалє, алє Марчу Козарчикову – нє. А гоч би и нє любел та би ю нє нєнавидзел; а гоч би и на час знєнавидзел, нє преклїнал би. Гоч би и преклїнал, нє бил би. А Марчу м у ш и нєнавидзиц, м у ш и преклїнац, м у ш и биц! – м у ш и, иншак нє годзен! Ю би мушел так и нєнавидзиц и биц кажди хлоп! Вона така – и конєц! А то у стварносци Мижо бул таки! Алє вон себе нє мог скритиковац, бо себе любел вецей як Марчу; а простому чловекови взагалї барз чежко приходзи самого себе критиковац. Сиґурно же би кажду з дзивчатох у валалє, лєм кед би була його жена, Мижо и знєнавидзел и преклїнал и бил – тиж так, як Марчу Козарчикову. Нє бул Мижо скот за каждого чловека, лєм за свою жену. Жиц зложно зоз свою жену нє тото цо з другима людзми. Други чловек вше остава “инши” чловек, гоч би то була и власна мац, – а зоз жену треба ше зожиц, як зоз свою руку. Од дзецка кажде слово примаме ровнодушно, а тото исте слово од других нам ровних уж иншак примаме. Кандурови, як то гваря, шлєбодно ше припатрац на владику, як себе сце, – алє то нє шлєбодно каждому лєпшому чловекови. А то баш з тей причини же вон “лєпши”, же вон нє кандур. Накельо блїзши нам даяки чловек у живоце, нательо вецей вимоги му ставяме, а кед зме задовольни зоз собу, та ту себе ставяме за приклад. Зроснуц ше – то значи: прияц цудзе за свойо. А то значи: одрекнуц ше зоз свойого там, дзе приходзи цудзе. Та у тим и ствар. На то муши буц и одвитуюци час и розположенє. Отже нє каламя древа вжиме, лєм на яр. И нє каламя гоч дзе, алє виглєдую одвитуюци конар и одвитуюце место на конаре. Кед ше робота нє уда, накаламени конарчок постава камень за каламену: закаламени конарчок сце ше позбуц “цудзого” конарчка, замика пред нїм. Каламени конарчок, позбавени кореньчка цо дава живот, муши сохнуц... Така судьба судзела ше нєщешлївей Марчи Козарчиковей. Мижо Козаров ше оженєл нє на час, и нє з розположеньом. Нє прето ше нє оженєл на час же мал лєм 18 роки, кед ше винчал – бо ше и други у валалє так женя, и поставаю мужове алє прето же до того часу ище нє дозрел за малженство. Єдинєц, виховани без оца, по природи пишни, нїч нє було, а вец заш – нї оталь, нї отамаль – Нє знал, нє мог, нє сцел. У перших тижньох по винчаню Марча ище була “цудзи” чловек за Мижа, а вец – праве теди, кед мала постац “свой” чловек за Мижа, вона постала за ньго камень, цо прициска з ланцами, цо заярмює. Мижо нє знал и нє сцел жиц за другого – сцел остац вше сам свой, як и привик до того. З леґиня нє мог ше претвориц до мужа. И по винчаню Мижо остал леґинь – з леґиньску душу и леґиньскима звичаями. Вон ше сцел забавяц, шлєбодно жиц – а вон зязани! Руцал ше, розпинал у души як завязани пес, а нє привикнути до ланца. Нє знал Мижо дзе причина його нєщесца – и шицко зложел на Марчу. – Марча така! Най ю бида ноши!... Марча и дурна и нє добра! Кажди би з ню бул нєщешлїви! Тота нєнависц Мижови з початку ше оздзивала, як цо ше чувствує боль у зубе: нараз – анї оталь, анї отамаль – заболї, потим престанє, як да нїч нє були, а вец заш – нї оталь, нї отамаль заболї ище страшнєйше, тарга, дражнї, мучи – чловекови швет нє мили! Одпочинки медзи хвильками драженя поставали у Мижовей души вше кратши, док цалком нє знїкли. Мижо виглєдовал причину за свою нєнависц – знєнавидзел зоз


Гавриїл Костельник: приповедки шерцом, сцел нєнавидзиц и з розумом. А нагоди за тото ше лєгко трафяли. Як хто патри, так видзи! Та патриц през облак чарней думки лєгчейше як през облак чистей думки. Зло вше потрафи прекричац глас доброго. То прето, же зло – “розгнїване”, а добре – “спокойне, цихе”. * Єдного дня шедзели Козарово при полудзенку. Шедзели шицки тройо. Мац на карсцелю, Мижо при муре на лавки а Марча на углу стола, коло облака. Бул то красни жимски дзень. На дворе швижи шнїг – хижи и древа ше облєкли до билого гадвабу. Швицело слунко, та и його шветло якошик було биле – мишало ше зоз фарбу швижого шнїгу и цискало ше до хижи през облак, падало праве на Марчу. Кед Марча обрацела лїцо на бок, жимске биле шветло ошвицовало го микроскопно. Цале лїцо постало як да є предзиравене, политура гришного людского цела нєстала, а зявела ше нєприцагуюца його нагота. Ранци скорей анї нє видзени, тераз ше зарисовали на лїцу, як бразди на зораним а ище нє подерляним полю. По цалим лїцу власки єдна коло другей, єдна векша, друга менша – по твари, по чолє, аж и на ухох. Вшадзи власки, а шицки били. Скора зморщена – як дзиркована; ту били цалком били горбачок, там червени – як цвикла, а ту белави – як белава кромпля. Клїпнул Мижо на Марчу и мало цо єй нє плювнул до лїца. – Иги! Яка ти ґадна! Най тебе бида ноши! – Як блїскавка прелєцела му през главу тота думка, и зоз таку силу, же ю вон на пол гласа – так у себе – и вигварел. Престал Мижо єсц и задал Марчи загадку: – Поведз ми, Марйо, цо найбридше на швеце? Марча ше ошмихла, дзвигла з плєцами и гварела: – Я нє знам! Цо ме то обходзи! – Алє мнє ше дотика! – доруцел Мижо зоз гнївом. – Такой ми поведз: цо найбридше на швеце?! – Та одкадз я можем то знац? Охабце ме на мире! Я нє знам! – бранєла ше Марча. Умишала ше стара Козарка: – Чом ти, Михалє, вше плєцеш дурнїци? Та змир ше уж раз. Мижо и нє обрацал увагу на мацер. – Нє знаш, Марйо, – предлужовал вон свою задзераюцу бешеду – цо найбридше на швеце? Алє я знам, та ци повем! Кравово око! Кравово око з билима власками! И Марча и мац попатрели на Мижа зоз страхом, чувствовали, же зоз тим ище нє конєц, и нє бул ту конєц. – А знаш, Марчо Козарчикова, – предлужовал Мижо уж презриво, – кельо кравски очи у нашим обисцу? Маме два крави, вони маю штири очи, а пияте кравске око у нашим доме найбридше! Знаш, хто тото пияте кравске око у нашей хижи? Ти кравске око з билима власками! Ти, ти! Ти – Марча Козарчикова. Ти найбридша на швеце. Най це бида розорве! Чом це я вжал? Чом ме бог з таку покарал? – И нагло станул, вишол споза стола и пошол на двор. Кед виходзел, при дзверох ище раз скричал на Марчу: Анї єсц нє можем кед це видзим! * По тей сцени Мижо ше нє сцел оздзивац ґу Марчи даскельо днї, а уж кед ше мушел озвец, та вше починал – “Ти кравово око!” “Ти найбридша на швеце”. По такей даскельодньовей цихосци Мижо заш глєдал нагоду за задзеранє. Ниа, лєжал вон коло пеца з рана. Накармел конї и крави – накармел и напоєл; бул то жимски час, та лєжал. И цо же мал робиц? Лєжаци себе гвиздал, вигвиздовал шицки леґиньски


Гавриїл Костельник: приповедки писнї яки знал. Майстор вон бул у шицким тим цо леґиньске, бо бул славни леґинь медзи своїма товаришами. Стара Козарка пошла до церкви на службу божу – шицки старши людзе ходза вжиме кажди дзень на службу божу до церкви, та и Козарка ходзела. Марча шедзела у хижи, предла. Задумана у своїм нєщесцу сукала нїтку, вреценко одберало єй нїтку з рукох, круцело ше и гучало як муха, а колєсо ше на кудзелї обрацало и гучало як оса. Видзело ше Марчи як да вреценко вицагало єй нєщесце зоз шерца и того нєщесца було єй вше менєй... А Мижо гвиздал. Нагло ше зорвал, приступел ґу Марчи: – Ти, кравово око! Чи ти знаш голєм гвиздац? Ти нїч нє знаш! Иги! Яка твоя нїтка! Як штранґ – боме як штранґ! А нєровна – як стари витарти, позвязовани штранджок! Чи ти знаш голєм гвиздац? Гвиздай, най це чуєм же и ти знаш!? – Я нє знам гвиздац! Я нє хлапец! – одповедла Марча и нє патраци на ньго. – Алє ти мушиш гвиздац! Розумиш? Я ци гварим! Розумиш? – почал Мижо кричац на Марчу. – Нєсхопна з тебе жена, най видзим яки би з тебе бул хлоп! – Я нє будзем гвиздац! Нє знам! Охабце ме на мире! – Мушиш гвиздац! Розумиш? Мушиш! Такой гвиздай! Влапел ю Мижо за плєца, потрес з ню. Подняла ше Марча, бранєла ше, а Мижо ю вше баржей сцискал. – Мушиш гвиздац! Такой це руцим на жем кед нє зосцеш гвиздац! – Нє будзем! – Мушиш! – Нє будзем! – Мушиш! И патрели себе до оч през даяки час. – Одлїпце ше одо мнє! – модлєла Марча. – Пущце ме! – Пущим, кед будзеш гвиздац! Гвиздай! – Но, маце: фи-фи-фи! – Зоз гнїву и зоз розпуки як да загвиздала кратко и додала: – Ви дурбак! У тот час руцел ю Мижо на жем и у тот исти час почал кричац: – Хто дурни? Кому ти то шмеш повесц? Я тебе укажем! Я тебе научим! Ти здохнуте маче! Гвиздаш як здохнуте маче! Як маче! И нараз ше почал шмеяц, як з розуму зишол: – Ха – ха – ха! Як ти гвиздаш! Ти дурна як здохнуте маче! И нач ти жиєш на швеце? Ти вредзиш лєм тельо кельо и здохнуте маче! Од того часу даскельо днї Мижо нє волал Марчу иншак, лєм “здохнуте маче”. * така:

Кратко жила Марча з Мижом, а кельо пригоди мала з нїм. Остатня пригода була

Пред вечаром Марча доєла крави у хлїве. Мижо принєсол на видлох овшаней слами за конї. Кед ступел до хлїва, кихнул. А кихнул моцнєйше як обично. Тото ше йому пачело або лєм нагадовало нове задзеранє до Марчи. Руцел сламу коньом за драбину, приступел ґу Марчи: – Ти, здохнуте маче, я ище нє чул як ти кихаш! Кихнї, най знам, цо ти вредзиш! Кихнї, здохнуте маче! Марча шедзела на стольчку при крави, нє ставала, нє преставала доїц. Мижо ю влапел за шию: – Чуєш, здохнуте маче! Кихнї!


Гавриїл Костельник: приповедки Марча ше дзвигла, та як вше, так и тераз го модлєла: – Охабце ме на мире! Розлєєм млєко! – Кихнї – гварим ци! Такой кихнї! – Нє кихнєм! Ви зо мнє робице дурнїцу! Охабце ме на мире! – Кихнї! – Нє кихнєм, гоч ме забиєце! – Нє кихнєш? – Нє! И Мижо вдерел Марчу по лїцу, як бию дзеци у школи. И патрел на ню страшнє... Марча з прициснутого гнїву виляла на ньго млєко з плехового жохтара, яки мала у рукох. А Мижо ю звалєл на жем. Бил, копал: Марча врещала, затикал єй уста з руку. А крави и конї знємирени обрацали свойо глави и зачудовани припатрали ше на тоту страхоту... А Мижо кричал: – Забиєм це! Розорвем! Мушим! Од тераз вон анї спац нє сцел у хижи, алє спал у хлїве. Вноци сцекал з дому раз ґу леґиньом, раз до карчми. * Седем раз побил Мижо Марчу чежко. Почало ю у боку клац, а у глави єй часами нараз поставало цемно. Було то при концу штвартого мешаца по свадзби. Марча ше уж ришела: – Так далєй нє може буц! Так далєй нє можем жиц! Мушим го охабиц! И модлєла ше: – Боже нєбесни! Змилуй ше на до мну! Исусе Христе! Або вон най умре, або я! И лєм чекала же би цо скорше пришла нєдзеля. Пойдзе до родичох и уж ше нє враци назад. IV Пришла нєдзеля. Пошла Марча по полудзенку до родичох, як обично привитали ю домашнї, як обично; випитовали ше, як обично; Марча одповедала, як обично. А кед по другим дзвонєню на вечурню пришол час да ше Марча вибера до “дому”, – вона нє пошла, алє на место того ше страшно розплакала... Тераз Марча признала шицко: як ю муж нєнавидзи, преклїна, наволує, биє... як ю бил першираз на пойдзе, и остатнїраз у хлїве... як ю у боку колє, як єй у очох постава цемно – шицко розповедла. Нє пойдзе вецей до Козарових, гоч би такой мала умрец. Лєпше шмерц як таки живот! Нє сцела сцекац роботни дзень же би у валалє нє настали сплєтки, да нє нароби галайк у валалє. * Пондзелок кед швитало пошла баба до Козарових. Мижо бул у хлїве. Нє знал же вона пришла. Шицко баба розповедла Козарки. Козарка почала нарикац: – Нє сцем себе таку ганьбу! Най го Марча нє охабя! Най ше враци! Пре бога вас модлїм. – Враци ше Марча – одповедла баба, – кед ше ваш Михал змири! Алє так нє! Бо и як же! Подумайце сами! И нам ганьба! Ище яка! Пошла Козарка по Мижа. Пришол вон до хижи, нє знал хто ту на ньго чека. А кед збачел бабу, нє поздравел ше з ню як обичай наказує: “Витайце у нас”, алє уж на прагу ше порвал:


Гавриїл Костельник: приповедки – А ви цо сцеце у нас? Най себе ваша Марча шедзи дзе є! Мнє ю нє треба! Нє сцем ю на очи! – Нє прето я пришла – почала баба з тоном як судия, кед преглашує пресуду, – нє прето я пришла, же бим Марчу заш дала тебе на муки, тебе до рук! Я ци пришла подзековац за хлєб и соль, же бим ци поведла яки з тебе чловек! Ти “поґан”! Ти без ганьби, без чесци, без розуму! Ти “бетяр”! Мижо нє слухал бабу алє пребивал єй слова: – Нєнавидзим ю! Нєнавидзим! Нє сцем! Нє сцем на очи! Вона дурна, бридка, лєнїва – як згнїте древо! Най ше ми на очи нє указує! – А яки ти? Яки ти? – гнївала ше баба. – Ти стораз горши од нєй! Нєт ци подобного у валалє! Ти шалєни! Чи ти думаш же ми нє знаме, цо ти робиш? Гудаци це провадза по улїчки, як даякого дурного леґиня! Провадза це по ноци! И вчера це провадзели! Чи ти леґинь? Ти нє леґинь, кед ши ше оженєл! Чи ше так пристої! Ґу леґиньом ходзиш, а уж ши ше оженєл! Доказує у карчми на чудо шветске! Та уж шицки людзе у валалє це волаю “тот дурбак Мижо Козаров”. Мижо страцел власц над собу; тресол ше цали; руцал ше, прибег ґу столу, за хторим шедзела баба, и почал биц з обидвома руками по столє: – Чит! Чит! Нє допущуєм таке гуториц у моєй хижи! Нє шлєбодно! Чит! Чит! Чи-и-ит! Ви дурбак! Шицки ви Козарчиково – дурбаки! Однєсли би вас сто чорти! Тисяч! Морщел чоло зоз шицку силу, роздзерал уста, вищирял зуби, шлїна му пирскала з устох. У тот час вон бул бридки. Поганєл свою природну красу, пре свою вину постал бридки! А таке швиньство спричинює векше одбиванє у людским шерцу як швиньство без власней вини. – Нє шлєбодно ци повесц правду? – нє дала ше настрашиц баба. Зоз презреньом заш ше обрацала ґу Мижови: – Нє шлєбодно? Думаш же ше я тебе боїм? Чи и мнє стару сцеш так набиц, як ши – “кальвинє” – бил Марчу? А я ци заш лєм гварим: Ти дурбак! Ти без чесци! Без ганьби! Без розума! Ти луцифер, ти чорт! А гоч би я то и нє гварела, знаю о тим людзе у валалє. И бог нєбесни видзи! Ти замучел свою жену, хторей ши пришагал пред престолом божим – ти прекляти! Каждого такого як ти, покарал бог. Гварела баба, станула и без одпитованя виходзела з хижи. Мижо уж нє знал цо почац од гнїву. Лапал цо видзел у хижи з Марчових стварох и руцал за бабу: руцал заглавки, сукнї, хустки – и притим преклїнал и грожел ше... Стара Козарка бежала за бабу, же би ю замодлєла за пребаченє, же би ше з ню поздравела, а ту ше заш обрацала ґу Мижови, преклїнала го же би ше змирел. Алє Мижо нє слухал: бегал за бабу и руцал за ню Марчово ствари – руцел заглавок аж на улїчку: – Берце шицко, цо вашей Марчи и вашей фамилиї. Пошла баба без одпитованя. Стара Козарка зазберовала порозруцовани ствари, та плакала и нарикала: – Дзецко мойо! Дзецко мойо! Цо ши ми зробел! Яку ши ганьбу на дом принєс! Умрем од тей ганьби пред людзми! Такой умрем! Нє прежиєм! * Пред вечаром того истого дня пришли з кочом до Козара Марчов оцец и дїдо же би вжали Марчово ствари – придани. И вжали шицко. Мижо ше нє указовал. А стара Козарка ходзела по хижи и жалосна и нагнївана, як кед би єй украдли цело даякого милого умартого, а вона нє могла зопрец...


Гавриїл Костельник: приповедки Кед привезли ствари до дому и знїмали з коча, дїдо поцагнул зносом и през нос гварел Марчи: – Таке ци щесце бог судзел! Кед бог нє розвяже, нїхто нє розвяже... * У перших штирох мешацох нїч ше нє вименєло у Марчовим живоце, анї у живоце швета. У других штирох мешацох вименєла ше судьба швета, як ище нє було; а у трецих штирох мешацох вименєла ше Марчова судьба. У пиятим мешацу, кед Марча була “охабена” похмарела ше судьба швета – похмарела ше людска будучносц; погасли ше шветла на нєбе, а наместо нїх вибухли огнї на жеми, огнї и крев людска. Вибухла война – єдна, друга, треца – воєни хмари, залапел огень цали божи швет. Нєсподзивано пришли часи страшного суду. Та кед ше за шицких людзох погасли нєбесни шветла, за Марчу у тей цмоти почала виходзиц гвизда, добрей надїї. У валалє Марча нє була єдина “охабена”. Валал вельки, вельо людзох – вшелїяки судьби. Поволани до войска мужове цо нє жили зоз своїма женами, препитали ше, висповедали ше у церкви, як ше и швечи християном. Виберац ше на войну – то значи виберац ше на шмерц! “Охабени” жени випровадзовали своїх мужох зоз слизами на лїцу, и бочкали ше як да нїґда медзи нїма нє було нїч нєдоброго... И Марчово шерцо ожило: добра надїя дзвигала ше у нїм на верх, як курчатко з вайца. Мижо ище служел войско, та такой з початку войни ище нє мал “руковац”. Алє о даяки час поволали на визиту и младших, та поволали и Мижа. Врацел ше Мижо зоз срезкого места до валалу з реґрутским букетом на калапе. Прияли го. Мижо ше забавял, пил, шпивал; а Марча ше наздавала... Алє Мижо нє думал о тим цо Марчи на шерцу лєжало... Пришла Козарка до Козарчикових: так и так треба зробиц, як шицки у валалє зробели, цо нє жили зоз женами, а вжали их до войни... Грих пред богом да ше так розходза, да ше нє помиря! Грих пред богом, а ганьба пред людзми! Козарчиково шицки потвердзовали. А Мижо о тим нє сцел анї чуц! И пошол з валалу, а нє помирел ше з Марчу; и нє споведал ше. Коло тисяч хлопох пошло з валалу на войну (цо под оружиє, цо на воєни роботи, цо на вежбу) – нїхто з нїх нє ишол дзечнє. Мижо Козар єден єдини ишол з дзеку. Нє заношел ше вон з тим же будзе бранїц “оцовщину”, же ма нагоду постац “герой”. У моїм валалє поняце оцовщини огранїчує ше на сам валал – а у валалє нє було войни! Нє чудо же то так! То чисти руски валал яки уж ма свою длуго локалну историю, а доокола нього валали з рижнима народносцами: Сербами, Словаками, Нємцами и Мадярами. Мижо з дзеку ишол на войну, бо думал у нєй виляц гнїв и злосц зоз свойого шерца. Цо страци на войни кед погинє? Мацер? – Ша вон уж нє дзецки! Жену – Марчу Козарчикову? – То будзе наисце щесце: побудзе ше того, цо нєнавидзи! А о себе Мижо нє думал – як обично. Алє бог иншак досудзел. Мижо на войни сам себе “страцел” – страцел тото цо любел, а нашол тото цо нєнавидзел, чого ше сцел позбуц, – свою жену. * Пошол Мижо з валала, охабел Марчи нову ганьбу и нову бриґу. Шицки, цо пошли до войни, а нє жили зоз женами, препитали ше з нїма, а вон ше нє препитал з Марчу! Цо почнє бидна Марча? И з домашнїма ше радзела и з познатима. На концу пошла и до “паноца”. Розповедла паноцови свою цалу бриґу. Модлєла пораду. Чи


Гавриїл Костельник: приповедки написац мужови? Чи нє? И як написац? Чи вона будзе мац грих, кед нє напише? Чи можебуц – кед напише? Як лєпше? Остало на тим же би Марча написала мужови. Вона най зроби шицко цо од нєй овиши, най да добри приклад, же би “грих” на нєй нє остал. И Марча написала, а написала так: “Слава Исусу Христу! На вики слава! Аминь. Ту маце поздрав и привитанє, мили мой мужу, перше од Господа Бога, а аж так одо мнє – од вашей жени. То я пишем до Вас – ваша “охабена” жена. Грих пред богом, мили мой мужу, же ше ми нє помирели, же ше Ви нє споведали, як ше шицки споведаю кед одходза до войни. Ганьбу Ви по себе охабели, а у ганьби сце и мнє охабели, бо шицки у валалє гуторя же ше Михал Козаров нє споведал, зоз жену нє препитал, а шицки ше препитали цо и през дзешец роки зоз женами нє жили. Прето я Вас модлїм да ми одпишеце же би нє остала тота ганьба на Вас и на мнє. Я Вам, мили мой мужу, шицко пребачуєм, пребачце и Ви мнє, бо нє знаце чи Ви ше ище врацице з войни, бо уж велї у нєй погинули, та страшно оставац у таким вельким гриху!” Написала Марча Мижови ище док бул у касарнї, алє Мижо нє одписовал. Написала Марча ище раз, кед Мижо уж бул на фронту. И на тото писмо нє пришол одвит. Трецираз уж нє мала Марча шмелосци написац. Здала ше на бога: най будзе, як бог да! И заш ю добра надїя напущовала. Розпитовала ше о Мижови, алє мало дознала. За цали час Мижо написал лєм двараз мацери: раз зоз касарнї, а раз зоз фронту. Написал лєм тельо, же би дал свой адрес бо му мац барз наказовала, кед ше виберал з дому, а чежки дзень за дньом преходзел. * Були то историйни часи, кед гранїци держави пооставали замкнути, а у стредку держави кажди валал ше розлївал по шицких странох держави. Нїґда тельо швета нє видзели, як у тих часох. А шицко з нужди, нє пре забави! Тих, цо вжали на войну, премесцовали з места на место – з єдней гранїци держави на процивну: з Босни и Сербиї до Галичини, з Галичини до Польскей, з Польскей до Карпатох, зоз Карпатох до Южней Далмациї, з Далмациї на италиянску гранїцу итд. Скорей вжатих, хтори ище остали у живоце, премесцовали, а вше швижих – чи младших, чи старших, чи помедзи уж пребраних – брали з валалу. Хтори були ранєни, тих розмесцовали по рижних шпитальох, по рижних местох у держави. Писали ранєни з Моравиї, зоз Ческей, зоз сиверней Мадярскей, зоз Австриї, з Тиролу, зоз Стириї, з Горватскей итд. Ишли ґу нїм родзини – ишли, дзе лєм було “шлєбодно”: до Суботици, до Пейчки (Фüнфкирцхен), до Будапешту, до Праги, до Заґребу итд. Ишли найвецей жени, бо лєм их остало надосц у валалє. Путовали мацери, жени, шестри, баби. Шицко охабяли, шицко жертвовали, на шицко ше одважели и путовали. Нащивиц “сина”, нащивиц “мужа” – ранєтого, хорого у шпиталю! Як цо на фронту була моцна сила цо гнала людзох на джобаци дроти, на нєприятельски кулї и ножи на кланє, така за фронтом у мирних валалох моцна була любов ґу своїм найблїзшим, у швеце заруцених. Рушали ше на далєку драгу таки, цо ше пред тим бали исц до другого валалу; таки, хтори нїґда нє ишли на гайзибану, хтори нє знали як шеднуц и як зисц з гайзибану, дзе исц, у котрим напряме, з котрим гайзибаном... И кед путовали нє могли задумац дзе их гайзибан вожи... Путовали ґу синови, ґу мужови – и з тоту думку пребродзовали шицки чежкосци. Розгвариц ше з людзми по драже нє могли. Путовали як нєми, з написаним адресом у руки и доходзели ґу своїм милим у швеце, врацели ше щешлїво дому. Пущали ше до далєкого швета, як шлєпи и глухи, а посциговали свойо!


Гавриїл Костельник: приповедки Кажди дзень одходзели як процесиї з валалу; єдни одходзели, други приходзели; єдни ґу мужом и сином; други од мужох и синох; єдни пешо зоз зайдами на плєцох, з амрелом у руки; други на кочу – ґу найблїзшей гайзибанскей станїци. Таки то були часи! * Нє длуго при войску служел Мижо, нє длуго войовал. Два мешаци у касарнї, нє полни два мешаци на теренє. И дослужел... Єдного дня пришли жени з Пейчки и принєсли вистку: – Мижо Козаров ранєти! Лєжи у шпиталю у Пейчки! Страшно ранєти! Стара Козарка побегла до тих цо принєсли тоту вистку, побегла и Марча – стара Козарка зоз страхом и з розпуку у шерцу, Марча зоз страхом и з надїю. И єдна, и друга и треца жена гуторели тото исте; видно було же то нє видумане, о чим гуторели. А приповедали так: – Ваш Михал ранєти! Лєжи у шпиталю у Пейчки – чежко ранєти. Обидва му ноги прештрелєни – под колєнами, а єдну кулю добил до устох – вибила му преднї зуби и язик розтаргала. Уста му завязани – нє може бешедовац, а чи будзе бешедовац кед оздрави, бог зна! Таки млади хлапец, а будзе калїка. Бо як же кед є так ранєти?! Як ше Козарка розплакала кед учула тоти слова, так и плакала, гласно плакала по улїци, врацаюци ше дому; так плакала и у хижи до позней ноци: – Ох! Сину мой! Сину мой єдини! Як ме бог покарал! Як це бог покарал! Сину мой єдини! Дзецко мойо! Дзецко мойо! На други дзень пришла и карточка од Мижа до Козарки: “Я живи, мила мамо, алє сом ранєти. Я у шпиталю у Пейчки; придзце ме опатриц! У вельким нєщесцу сом бул, алє ме бог охранєл, же я там нє остал на вики!” Од тераз Козарка мала лєм єдно старанє: пойсц ґу синови до Пейчки. И пошла. Щешлїво пошла, щешлїво ше и врацела. * Накеди ше врацела Козарка з Пейчки, такой понагляла до Козарчикових – з радосну вистку: – Михал гварел же би Марча пришла го опатриц. Сце ше висповедац, сце ше помириц зоз свою жену, – вигварела Козарка тоти слова, а ище ше анї нє привитала. – А цо же? Може бешедовац? – питали ше и баба, и мац и Марча. – Та бешедує, уж бешедує, алє чежко и нєзрозумено. Дзековац богу и за тото! Да кулька просто пошла, на месце би го забила, алє так бог дал – бо нїхто други! – же пошла на бок а вишла му там поверх ґамби. Лєм да на ноги оздрави! Же би нє остал калїка! Анї рушиц з ногами нє може! Ой, боже! Боже! Ту ше Козарка розплакала. Од Козарчикових нїхто нє плакал. Нєщесце Козарових було щесце за Козарчикових. Винова лоза, обрезана на яр, “плаче” (як гваря у моїм валалє), – та ше єй ґазда цеши, же вона здрава и же нє будзе роснуц до висоти, алє обраци свою моц ґу плоду... * – Треба исц! Треба исц до Пейчки! – по одходзе Козарки то гуторели Козарчиково єдно другому, гуторели по даскельо раз – вше ознова и ознова.


Гавриїл Костельник: приповедки Нєдавно врацели ше оцец и мац зоз Суботици, дзе ше ишли опросциц зоз сином, бо одходзел “на терен”; а тераз треба исц до Пейчки – ґу ранєному жецови!... Хто пойдзе? Кеди исц?... Марча муши пойсц! А хто з ню? Радзели ше, радзели ше Козарчиково и дорадзели ше же баба пойдзе з Марчу. Так будзе найлєпше. А пойду внєдзелю по поладню, да нє одриваю конї од роботи. Пришла нєдзеля, пошли баба и Марча. Марча ше на кочу так чувствовала, як да идзе на вашар. Та кед шедли на гайзибан, почало ше єй шерцо питац: “Чи то наисце гварел Михал да я придзем? Чи то нє видумала швекра? А цо будзе, кед я придзем до шпиталю ґу посцелї дзе вон лєжи, а вон почнє кричац на мнє пред людзми? Викричи ше так, як скорей кричал на мнє? Цо робим?...” Таки думки приходзели Марчи на гайзибанє. Та уж було нєскоро меняц одлуку. “Як ше врацац назад до валалу, кед уж на гайзибану шедзи? Шмеяли би ми ше людзе! А може правда цо гуторела швекра? Можебуц правда?!” Мучела ше Марча з думками, якош нє могла повериц з цалим шерцом же би ше тот єй муж, хтори ю так нєнавидзел, так ю бил, тераз уж иншак озвал ґу нєй, же би иншаки постал ґу нєй... Цихо була баба, цихо и Марча. Сцигли до Пейчки, пришли до шпиталю. Вояк их одвед до сали дзе лєжал Мижо. З очми глєдали Мижа – баба и Марча, та нє могли го пренайсц. Ишли за вояком. Мижо их збачел скорей. И кед їх збачел, шеднул на посцель. У тот час обачела го Марча и шепла баби: – Патьце, вон там! Алє яки Мижо бул тераз пременєни! Власи остригани до самей скори, а сухи, слаби – лєм ше му очи блїщали. – Слава Исусу Христу, Михалє! Видзиш, пришли зме це опатриц! – прегварела баба гласно ґу Мижови, як гуторя на валалє ґу хорим, цо уж нє при себе. Мижо на тото лєм з главу кивал – ище нє знал цо ма повесц, а баби ше видзело, же вон нє може бешедовац, та такой додала: – Видзиш, як це бог покарал! – Покарал ме бог, покарал! – озвал ше тераз Мижо, та так нєвиразно, як дзвонї розбити гарчок, так розцагуюцо, чежко, же ше Марчи видзело же то нє вон гутори, алє дахто други. Марча була цихо, бала ше приступиц блїжей ґу Мижови, бала ше му и до оч попатриц. По перших словох Мижо зацихнул. Потим ше озвал ґу Марчи: – Марийо, пребач ми!... Бог ми отворел очи!... Нє робел я так як треба, най ми бог пребачи!... Кед вон то гуторел тоти слова, Марча ше нє усудзела попатриц на ньго, патрела долу, алє ше єй видзело же вона патри на ньго з тисячами очох: з кажду точку на своїм целу. Обняло ю сладке чувство щесца, побиди, триюмфу, розлївало ше єй по цалим целу, оздзивало ше вшадзи як пчоли у загради на яр... Видзело ше Марчи же тоту цалу страшну войну вона достала – вона и нїхто други! Шицки ше били, церпели и умерали за єй побиду, за єй щесце! Прето и бог допущел тоту войну на швет!... Бо тот, цо ю нємилосердно бил, цо бул за ню страшни тиранин, цо ше єй лєм вше грожел, тераз ю модлї за пребаченє – тераз вон слаби, а Марча моцна! Нє тирвало то длужей як єдну хвильку, а кельо тота хвилька принєсла Марчи! Цали єй живот виправела, приведла на природну драгу!... Сиґурна уж до своєй побиди, Марча попатрела на Мижа, попатрела му до оч, приступела ґу ньому и побочкала го за лїцо як обичай ше бочкац у моїм валалє. А Мижово товарише по судьби дзвигали глави на посцельох и припатрали ше на сцену щесца у нєщесцу...


Гавриїл Костельник: приповедки * Мижо наказовал Марчи: – Накеди лєм придзеш дому, такой ше пресель ґу мацери, да ганьба нє останє на мнє... И помагай мацери, бо тераз чежко самотней особи на швеце! Марча тото радо послухала и кед ше врацела дому, такой ше одселєла ґу швекри – ґу старей Козарки. А людзе по валалє гуторели: – Чули сце нове? Марча Козарчикова, тота цо була “охабена”, врацела ше до швекри – до Козарових. Цо думаце: Чи ше єй тот Михал пременї, кед ше враци дому? Чи останє, яки бул? Єдни людзе гуторели же ше Мижо уж пременї; други, же ше нє пременї. А треци гуторели: – Га, бог зна як то будзе! Чи вон ище и прежиє тоту страшну войну? 23. XI. 1916. (З українского преложел Володимир Нота)


Issuu converts static files into: digital portfolios, online yearbooks, online catalogs, digital photo albums and more. Sign up and create your flipbook.