Владимир Вернадский в возрасте 4-5 лет
Глава проиллюстрирована репродукциями картин К.С. Петрова-Водкина
Влюблённый отчаянно и безответно молодой человек двадцати трёх лет от роду плывёт на пароходе по огромному озеру. После окончания Петербургского университета он стал хранителем университетского минералогического кабинета и, как бы сейчас сказали, взялся за хоздоговорную работу по изучению месторождения тех мраморов, которыми издавна облицовывали лучшие петербургские храмы. Озеро, заключённое в гранитные берега, впечатляет недавнего студента, волнует и тревожит: «Опять мне приходится переправляться по Ладоге... Блестит громадная зеркальная поверхность озера, изредка пробежит по ней волна, а иные места всё время играют мелкою зыбью, и это чередование полос, зеркальных и гладких полос, подёрнутых мелкой зыбью, производит особое впечатление: точно и в этой громадной массе жидкости есть стремление к определённой форме, точно в ней скрываются силы, которые распределяют воду на разные полосы: и здесь происходит вечное движение, здесь вечное перемещение но что за причина его как не причина причин, как не те бесконечные изменения сил, движений, какие мы видим всюду и везде. Бурной бывает Ладога, и тогда масса гибнет в ней, и эти волны погубили много жизней, много страданий принесли они людям, но зато сколько принесли и счастья...» Во своё спасение молодой человек решается обратиться к любимой с письмами-исповедями: «В детстве я был нехраброго десятка и, между прочим, ужасно боялся купаться: мать, желая уничтожить такое скверное качество, насильно меня выкупала. Я долго не мог успокоиться, и в ту же ночь все домашние были разбужены страшным криком, я, мальчуган лет пяти, начал петь, представляя хороводы, кричать, бегать, стал лунатиком... Если Вам интересно, напишите, буду продолжать...» Поток прочувствованных писем возымел, наконец, действие: умная девушка постепенно переставала страшиться того ужасного обстоятельства, что она на два года старше влюблённого в неё молодого человека. И тот уже смелее мог продолжать свою автобиографию в письмах: «Я рано набросился на книги и читал с жадностью всё, что попадалось под руку, постоянно роясь и перерывая книги в библиотеке отца... Особенно помню разные географические книги, не только путешествия, но даже и довольно сухие и, казалось, мало доступные для моего возраста, например, Реклю «Земля» и затем вышедшие в издательстве Лихачёва и Суворина «Великие явления и очерки природы», последней книгой я положительно зачитывался, и до сих пор помню страшно сильное впечатление, какое произвело на меня описание моря (кажется, из «Фрегата Паллады» Гончарова)...»
К.С. Петров-Водкин Волга В этот год Волга наливалась на глазах, на ощупь. Берегами стоял иловый запах от свежесмоченной земли. Затоплялись прибрежные огороды, бани. Плетни, с кольями, сорванными водой, плавали плашмя, привязывали их хозяева к стволам деревьев. Вспученной мутной гладью неслись коряги, дрова, рухлядь всякая. Вооружённые баграми охотились хлыновцы за текучей добычей. Сувоти бурлят островами между затопленным осокорем. Дрожат, трепещут вершины ветельника, а листья, как бабочки, бьются о накипь воды. Лодка юлит, отбивается от правежа, так и норовит наскочить серединой о ствол. Держи лодку, не зевай в это время, иначе сам знаешь, что с ней случится. На острове остались одни лысины незатопленных мест с разнеженными влагой травой и цветами. Хорошо на этих лысинах, которые завтра скроются. Аромат свежей листвы, журчание воды, облизывающей с напором островок. Ни комаров, ни мошек в это время. Дымит костерок, трещит валежник, на перекладине закипает чайник. Не надышался и не ушел бы оттуда! Лежишь сфинксом, облокотясь на передние лапы, отупело смотришь на кипящую воду, и кажется, что это не вода течёт, а ты мчишься пустынями воды и неба... В Хлыновске праздник, – по всем сердцам Волга разливается; гудит пароходами. В Хлыновске свежие товары, еда новая, вести сверху и снизу: в каких местах и как зиму коротали, велики ли где снега были. Дети, отцы с отхожих зимовок возвращаются. Трещит от новостей и обновок каждый домишко. Пахнет воблой копченой, жирной, прозрачной на свет, как яйцо свежее. Хорошо в Хлыновске!
Через год делающий первые успехи геолог Вернадский был командирован в Смоленскую губернию изучать месторождение фосфоритов: «Пишу тебе уже с Ипути и сейчас отправляюсь по реке на лодке до 70 вёрст вероятно дня два... это самый любимый мой способ передвижения... Меня влекла мысль найти на Ипути объяснение возраста тех слоёв, в которых лежит фосфорит в Насонове... это место ещё не было посещено ни одним геологом... Ипуть приток Десны, большая лесная река». И далее год спустя: «И никогда не думал я, чтобы я мог так сильно, так неэгоистично полюбить кого-нибудь и чтобы это было так хорошо и так глубоко-сильно... пересекли цепь Юры и осмотрели окрестности Бьенна и частью Бьеннского озера, а затем теперь проехали в Берн... город с прекрасным местоположением, расположенный на берегу одного из самых живописных озёр (какая прекрасная вещь вообще озеро и какую прелесть придаёт оно пейзажу)». И так всю жизнь: с реки на реку, с озера на озеро, с моря на море, с океана на океан. Немного странно читать у зрелого профессионального геолога такие строчки: «Несмотря на всю красоту альпийских панорам, они моей душе говорят мало – совсем не то, что океан и даже море». А вот отрывок из письма Вернадского, отправленного жене и семилетнему сыну: «Огромное Лаакерское озеро – более З80 гектаров – считают не чем иным, как заполненным водою кратером огромного вулкана! Такие только находятся на Сандвичевых островах да, говорят, на Луне... Мне кажется, я подмечаю законы. Чувствую потуги мысли охватить сразу картинно Землю как планету. Как это трудно! ...Когда быстро идёшь по красивой местности и когда стараешься отгадать, заметить основные черты жизни местности, – то быстро в уме пробегают картины былого, иногда удивительно ясно, но всегда мгновенно. Часто они так быстры, что бессознательны. Остаётся лишь впечатление, что они были, чувство или память интенсивного наслаждения, а самих сознание не заметило. Особенно теперь, когда я стараюсь улавливать не картину рельефа, а более глубокое свойство – химические процессы – мысль особенно так картинно работает. В это время мыслится очень много. И постоянно самые разнообразные вспоминаются вещи, создаются положения относительно многого,
Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878-1939) Автопортрет. 1918
Купание красного коня
Владимир Иванович Вернадский (1863-1945)
что, по-видимому не стоит ни в какой связи с картиной местности, с научным наблюдением и размышлением при виде её. Но для меня совсем ясно, что именно всё это находится в связи, так как научное размышление и наблюдение есть наиболее и ясное проявление моего духа и в это время все его стороны напряжены и в это время «сознание» бьёт самым сильным темпом. Так и сегодня, так и теперь передо мной пролетела такая масса самых разнообразных мыслей, факторов, впечатлений, что я бы потерялся, если бы стал делать «психологический» разбор всех этих проявлений духовного напряжения. Их часто нельзя передать словами, нельзя не потому, чтобы был беден язык или плохо им владеешь, а нельзя потому, что Я по существу, не может охватить всей мистической стороны духовной жизни. Мы привыкли говорить о важности переживания известных впечатлений или о том, что иные явления природы и искусства вызывают родственные настроения у массы людей, словами не передаваемые, особенно музыка. Среди таких мыслей есть всякие, и я хочу набросать тебе некоторые свои мысли, которые могут быть словами переданы, ибо всегда при этом окончательно рельефно формируются у меня некоторые мои мнения. Работа шла всё время для меня незаметно – а в такие моменты внезапно проблескивает готовая формула... Для меня многое здесь стало ясно. Но если даже не успею обо всём этом написать – то расспросишь и расскажу». Через два дня Вернадский резюмировал: «Всё существенное из Лааха я взял. Окончив свою поездку, с точки зрения научной (минералогической) и учебной – я доволен ею. Я буду иметь в распоряжении теперь массу пособий... Теперь всё зависит от меня... Хочется скорее за работу... Мне было бы дорого войти в эту работу, когда ты возле». В реальной жизни не столько географические времена и пространства, сколько стихия истории напрягала и испытывала силы молодого учёного. В числе первых, прочитанных в детстве книг, которые одолевал и одолел Володя Вернадский, была «История Российская с самых древнейших времён» В.Н. Татищева. Вернадский в крови своей был переполнен историзмом. Деятели истории, начиная от его семейных предков и до самых известных натуралистов, историков, государственных деятелей плотной, высокой, всегда чувствительной стеной окружали учёного. Сама жизнь строго следила за тем, чтобы стихия истории не отпускала ни на миг этого избранного ею человека – ни в мыслях, ни в чувствах, ни в действиях. И позаботилась ещё о том, чтобы со студенческих времён ввести Вернадского в особую среду – нерушимое братство с видными историками-сверстниками – медиевистом И.М. Гревсом, историком России
Вода подымается. Затопило нижний базар. Хотя подъём и показывает количество зимней влаги, но не в высокой воде польза. Это нам, ребятам, забава с банных крыш в Волгу нырять,— польза в продолжительности половодья. Бывает подъем четыре-пять сажен, самый незначительный, а вода весь июнь держится, до меры не спадает. Стариков не удивить ни большой, ни малой водой. – Нет, не та Волга стала, – скажет старик и бородой затрясёт, – бывало-те обмеленьев не знали: воды завсегда было сколько душеньке угодно... А всё потому – порядков нет. Жадность обуяла, леса народом, что-те скот волками, пожираются. Вон он, Кузьмодемьянск этот, – что в нём лесу было... А ноне? Рыбу, помню, поймали хлыновские рыбаки — мерой в сажень с лишком. Два дня эта рыбища мужиков мучила, Волгой колесила, луга лодки не потопила. Что это была за рыба – сом или белуга, – не помню, но рыбу вскрывали в присутствии врача и властей, чтоб узнать, нет ли в рыбе человечины. Народом берег усыпан – все на рыбу пришли любоваться, говорили, что рыбак на весь год дохода получит с такой небывальщины. А старик затряс бородой и клюкой застучал. – Эх, ребятушки, така ли в моё время рыба была! Бывало-те Волгой осётр хвостом взметнёт, так судно кверху дном переворачивало... А скус-то был! Э, ну и скус... А потому – погани нефтяной теперича напустили да колесами глушат машинными рыбу-то... При спаде воды бывает момент, когда оголятся острова, образуются озера, озерца, ямы. Едут тогда хлыновцы с бреднями, с мешками, с вёдрами рыбу брать. Мы, малыши, штанами, рубашками упражняемся и голыми руками рыбу берём. Идёшь таким озером в тинной, парной воде, а рыба бьёт в ноги, в живот
А.А. Корниловым, будущим исследователем наследия П.Я. Чаадаева Д.И. Шаховским, историком культуры Центральной Азии и Индии С.Ф. Ольденбургом. И ещё один необычайно деятельный член братства – географ и ботаник А.Н. Краснов оказал большое влияние на развитие Вернадского-историка. Он озадачил друга неожиданным поручением – попросил его дать характеристику идеального профессора географии. И Вернадский включил в базис знаний географа антропологию, историю, статистику, социологию, философию, историю литературы, мировую торговлю, пути сообщения и ещё многое, на что Краснов заметил: «Твой же профессор есть географ человеческих обществ». Но как мог думать иначе Вернадский, если точно так же представлял профессию историка и географа Татищев. Благодаря Татищеву и Ломоносову Вернадский был покорён историей не только XVIII-го, но и XVII-го столетий. Он оказался первым историком науки, который в своих капитальных древнекнижных изысканиях «возился» со столетиями и их историей как с огромными каменными глыбами. В поте, пыли и грязи он извлекал их из берегов Истории, очищал от поздних наслоений, шлифовал им грани, а потом ещё ворочал и ставил друг относительно друга так, чтобы их можно было охватить и понять как нечто целое, закономерно возникшее в истории природы. На пересечении исторических интересов Вернадского и его жены – Натальи Егоровны – подрастал их сын – Гуля, Гага, Гагун, Гусик, Гуська, Гуся, Гусек, Георгий. Знакомясь с опубликованной перепиской отца и матери Георгия по поводу его воспитания, иногда можно подумать, что пишут друг другу не родители, а педагоги, и речь идёт не об их родном сыне, а хорошо знакомом им мальчике из своего или параллельного класса. И как здесь легко ошибиться! Воспроизведём в сокращении часть этой переписки: В.И.: Что мой дорогой мальчик? Как хочется, чтобы он был силён волей, умом и сердцем. Да я в тебя верю, что ты это ему дашь. А в дневнике Вернадский записал в это время такие строчки: «хочу, ...чтобы сын мой шёл по тому же пути, по какому иду я, шёл мой отец и дед». Н.Е.: Мне недостаёт знаний и фактов по общей истории, а ведь это знание важно и для истории педагогических идей.
К.С. Петров-Водкин Автопортрет
Жаждущий воин Фрагмент. 1915
Фантазия Деталь картины. 1925
В.И.: Я рад, что ты напишешь в «Вестник воспитания». Какое впечатление произвело на тебя чтение Тацита?.. Я не согласен с твоим отзывом о классическом образовании и вполне не согласен с необходимостью положить в основу детского воспитания естественные науки... Мне кажется, должно быть аксиомой: воспитание человека может быть основано только в связи с изучением жизни, идей, истории человека же... Целью воспитания вообще не может быть приготовление человека к исканию истины, так как вопросы воспитания суть вопросы массовые, а искание истины личностью есть всегда исключительное явление. Н.Е.: Решилась обдумать статью для педагогического сборника «О детских капризах». Я знаю, что в этой области у меня есть собственные мысли, может быть, ложные, но в которые я верю и которые хотела бы высказать, потому что считаю их полезными. Меня поражает, какое беспросветное поле – воспитание малолетних детей в семье. Сколько тут насилия, ломки, невежества, и как важно внести новый свежий взгляд на детей как на складывающиеся личности, с которыми невозможно поступать прямолинейно... высокая домашняя Среда – вот мой лозунг в воспитании первого детства... Очень меня увлёк Ключевский своей лекцией «Добрые люди Древней Руси». Захотелось прочесть его курс истории. В.И.: Твоя мысль о статье по детскому воспитанию мне очень нравится... Я рад, что ты прочла статью Ключевского... И мне на своём горьком опыте кажется, что одной из самых важных задач воспитания является выработка сознания необходимости творчества для людской жизни, проявления – громкого, сильного – той внутренней работы сознания, которая идёт всегда во всяком человеке. Н.Е.: Мне кажется, что Гуля достиг такого возраста, когда важно, чтобы преподавание его поставлено было серьёзно и хорошо. В.И.: Относительно уроков Гуле совершенно согласен, что их надо поставить серьёзно... Мне бы очень хотелось заняться с ним математикой, но не знаю, смогу ли. Для меня очень неясно, как и каким образом должно приноравливаться к детскому организму... Мне хочется ближе познакомиться с французской и английской старинной литературой и ознакомиться для Гуськи с историческим романом... Гуля ведёт себя очень хорошо. Я внимательно к нему присматриваюсь – многое в его природе мне чуждо, но я думаю, у него есть такая черта, которая облегчит во многом его дальнейшую деятельность: интерес у него очень личный, то есть он быстро связывает интерес научной и т.п. области с собой. со своими знаниями, со своей реакцией по отношению к этому явлению и т.п. Я думаю, что это настоящая живая сознательная струя жизни,
и плещется наружу. Серебром чешуйным нагрузятся лодки. И думать не придумаешь сразу, что с рыбой делать: иль сушить, иль солить, или в копоти затомить. На дворах, на бечёвках на солнце сушатся густера, язишки, чехонь, а зимой этот корм у нас лакомство. Сушеная рыба с просолом, ломкая, вкусная. На улицу, бывало, идёшь, она в кармане крошеная, в рот бросаешь, что тебе тыквенные калёные семечки. От сушки и солки вонь в городе в течение нескольких дней стоит крепкая, как на промыслах, только перепутается эта вонь с запахом оцветающих садов, и не понять проезжему – чем Хлыновск пахнет. Зимой Волга спит. Разве где на быстряке чёрная незамерзающая полынья напомнит о скрытой подо льдом жизни... Тогда все большаки на Волгу переходят, и в длину и поперёк разрисуют дороги навозными знаками ледяную толщу. Просыпается Волга рано. Уже в средине поста нам втолковывалось не прозевать первую подвижку льда. Трудно словом определить этот звук: не то стон какой, не то колокол гуднёт где-то под землей и разнесется над Волгой и эхом отразится от гор. По первой подвижке идут расчёты о вскрытии Волги. За Волгой устанавливается наблюдение: считается счастливым увидеть начало вскрытия. Ледяной покров, вздутый, рыже-синий, еще неподвижен, только от берегов видны проталы, да несколько промоин на месте заворота Коренной.
проявление личности – так как настоящая человеческая жизнь только и создаётся усилием личности. Н.Е.: Я очень, очень рада тому, что ты взял с собой Гулю на экскурсию. Я уверена, что умственная связь, которая между вами образуется, будет очень, очень важной для него, сделается источником силы и многого хорошего. Я придаю огромное значение вашей близости и необыкновенно благодарна тебе за вдумчивое отношение к нему. В.И.: Я мечтаю, что с тобою в Полтаве прочту вслух «Историю Земли» Неймайра (хочешь?). Это введёт тебя во многое, чем я теперь занимаюсь... Крепко целую тебя, поцелуй Гусю – как он себя ведёт? Собирает ли гербарий, пусть мне напишет. В течение последующих шести лет общие исторические интересы семьи Вернадских развивались под влиянием тщательного изучения отцом семейства трудов М.В. Ломоносова и отмечаемых в эти годы ломоносовских юбилеев. Первая же публикация Вернадского о Ломоносове взволновала учёных. Исследователь Урала, знаменитый кристаллограф Е.С. Фёдоров прислал автору статьи письмо, предрекавшее ему великую будущность на поприще историка науки. Ободрённый этой удачей, Вернадский в каникулярные месяцы 1900 и 1901 годов работал в библиотеках Голландии над ключевыми вопросами истории науки. Незаметно для Вернадского случилось то, что и должно было случиться: со славой выдающегося геолога он неуклонно приобретал ещё и славу знаменитого историка науки. Рядом с отцом возрастали интересы к истории и географии у сына, который к тому же осваивал историю в гимназии у преподавателя Я.Л. Барскова – ученика Ключевского. В 1905 г. Георгий поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Вслед за отцом о трудах Ломоносова он писал так: «Подступаясь к ним, чувствуешь. что перед глазами находится целое море богатого живого материала, не успевшего отлиться в строгие формы, но всё время волнующегося и находящегося в движении». От изучения Ломоносова Георгий Вернадский смело шагнул к решению фундаментальных проблем российской колонизации, освоения русскими Сибири и был принят видными петербургскими историками в свою среду для подготовки к профессорскому званию. Мечту отца – стать настоящим историком России – стал выполнять поставленный им на эту дорогу сын. Российская Академия наук высоко оценила заслуги Вернадского в области естествознания и истории: 12 марта 1912 г. она выбрала учёного своим действительным членом. Два с небольшим года спустя началась Первая мировая война. В январе 1915 года Вернадский от своего имени
Лёд начинает двигаться раньше, чем это заметит наблюдающий, – так медленно перемещаются его пласты. Окажется перекошенной дорога в Липовку, унавоженное лошадьми место мойни очутится за базаром. Не хватает только ветра, чтоб напором воды порвало ледяные сцепы. Наконец, раздастся от берега до берега хруст, словно огромным колесом по фарфору проедут, и масса льда дрогнет. Последуют новые звуки цокания ледяных кристалликов, ширк и шип обсыпающихся ледяшек. Полезут друг на друга льдины, надламываясь кусками мягко, как постный сахар, зазвенят сосульками, закружатся на заторах. Вода в прорезах льда тёмная, сгустившаяся за зиму. Погода переменится: подует с севера, подует сквозняк от Белоозера до Каспия... Волга тронулась. Лёд идет разный. Нежно-синеватый, бурый от городов, тёмный с Камы. На льдинах застревает всякая всячина, вплоть до скота... Тает, редеет, проходит лёд, из-под него распластается Волга всеми оттенками почвенных растворов, синевой неба и его тучами. Зачиркают водой лодки. Задудит петушком перевоз «Колумб», слетает хвастливо в Протопоповку и обратно, потом запрягут «Колумба» конторки пароходные переводить по местам, и только мало-мальски приготовится Хлыновск, чтоб гостей встречать, как загудит первый «Кавказ и Меркурий» снизу. Волга заработала. Заставится ларьками берег. Парочки молодежи разместятся по укромным лавочкам волжского бульвара, и аккуратно у буфета пароходного каждый вечер Петр Антоныч будет пить кристальную, из-под «белой головки». Смирновскую и закусывать икоркой. Утром в классе для общего назидания, в особом тоне зазвучит «дуро, сатано» – и мы знаем: после «белой головки» проигрался Петр Антоныч в карты в клубе. Но уже никого не страшит этот лозунг оскорбления нашей чести: скоро конец занятиям – уже
Микула Селянинович 1918
и от имени нескольких других близких ему академиков внёс в Физикоматематическое отделение заявление о необходимости создания при Академии наук постоянной Комиссии по изучению естественных производительных сил России – КЕПС. Эта комиссия была создана постановлением общего собрания Академии наук в начале февраля. Восьмого апреля Вернадский выступил перед академиками с докладом о роли природных ресурсов страны в условиях военного времени. Учёный выдвинул предложения о поисках, разведке и применении как сырья, необходимого для ведения войны, так и ресурсов, использование которых определяет богатство и силу воюющего государства. Осенью того же года на первом заседании КЕПС Вернадский был назначен председателем Совета комиссии. По инициативе Совета в разные районы страны было направлено 14 экспедиций. В ноябре 1916 г. на заседании Совета КЕПС учёный предложил программу создания сети научно-исследовательских институтов, специализированных по видам сырья и по проблемам. Чрезвычайную ситуацию этого времени Вернадский объяснил так: «Русское общество впервые неожиданно для себя столкнулось с необходимостью ответить на вопрос, каковы потенциальные силы территории, насколько они используются и каковы их будущие возможности. Я не ошибусь, если скажу, что русская интеллигенция оказалась совсем не подготовленной ответить на этот вопрос. Она не знала ресурсов своей страны, она жила в своей стране вне сознательной связи с тем неизбежным нервом всякого богатства, с источником той энергии, который питает и даёт возможность развернуться духовным силам народа. (Она была от него духовно оторвана.) ...Свобода от науки в этой области не только народа, но и русской интеллигенции поразительная. Её, конечно, и надо было ждать, раз история показала, что при колоссальных естественных богатствах Россия нищенски бедна. Понять, почему это так, можно только обратившись к истории получения этих знаний». И Вернадский рассказал о том, что в начале нашего столетия стало известно ему самому в результате целеустремлённых исторических поисков. Фактически поведал о том, как пришёл к своим неординарным действиям во время войны он сам. Учёный выяснил, что Академия наук в Петербурге создавалась Петром 1 в основном для решения задач познания ресурсов страны: «Петр сознательно обратил внимание на значение изучения естественных производительных сил России и создал для этого
необходимый аппарат... по типу Академии Кольбера – Парижской Академии. Это, кажется, единственный пример подобного рода. Пётр ясно сознавал, что сделал. Сохранился любопытный документ – Татищева...» Не привести здесь этот документ просто невозможно. Вернадский придавал ему такое большое мировоззренческое значение, что трижды включил его в разные свои научные труды: в «Очерки по истории естествознания в России», «Очерки по истории Академии наук» и в работу «Вопрос о производительных силах в России с XVIII по XX век». Вот что записал Татищев: «В 1724 году, как я отправлялся в Швецию, случилось мне быть у его Величества в летнем доме; тогда лейб-медикус Блюментрост, яко президент Академии наук, говорит мне, чтоб в Швеции искать учёных людей в учреждающуюся академию в профессоры, на что я, рассмеявся, ему сказал: ты хочешь сделать архимедову машину очень сильную, да подымать нечего и где поставить места нет. Его Величество изволил спросить, что я сказал, а я донёс, что ищет учителей, а учить некого, ибо без нижних школ академия оная с великим расходом будет бесполезна. На сие Его Величество сказал: Я имею жать скирды великие, только мельницы нет; да и построить водяную и воды довольства в близости нет; а есть воды довольно в отдалении, токмо канал мне делать уже не успеть для того, что долгота жизни нашей ненадёжна, и для того зачал перво мельницу строить, а канал велел только зачать, которое наследников моих лучше понудит к построенной мельнице воду привести». Вернадский очень гордился тем, что созданная Петром именно такая, как есть, Академия пережила все безвременья, и поэтому уж в изучении производительных сил России всегда способна преуспеть. «Нет ни одной Академии, – писал историк К. Веселовский, – которая для познания естественных произведений своей страны сделала бы столько, сколько наша Академия. Скажу даже более: нет ни одной Академии, которую в этом отношении можно было даже сравнить с нашей». По инициативе Вернадского в КЕПС были поставлены исследования совокупной силы движущихся вод – рек, водопадов, морского прибоя, приливов и отливов, исследования по минеральным источникам, артезианским водам, сапропелю, целебным соляным грязям, по изучению промысловых (рыбных и других) ресурсов рек, озёр, морей и океанов и по многим другим направлениям ресурсоведения. Помимо Гидрологического института в недрах КЕПС родились и сформировались несколько десятков других НИИ. Вернадский ориентировал их на изучение ресурсов Урала, Русского Севера и Сибири. Снова и снова учёный поражался тому,
вывешено расписание экзаменов. Весна в разгаре. Пусть меня обвиняют в квасном, географическом патриотизме, но, чтобы остаться правдивым до конца, я должен не только сказать, но воскликнуть: «Только на Волге, только в Хлыновске бывают такие вёсны». Вёсны, когда дышишь, купаешься воздухом сквозь всякие стены и запоры, сядь хоть в подвал винного склада Солдаткина, закрой двери и ставни – и там пары алкоголя не в силах унять неуёмные ароматы весны... Поднялись зеленя. Засели яблоки. Ростками, тычинками распушились огородные гряды, появилась завязь. На Волге показалась первая отмель песку. Дрогнула весна, опалился краешек её летом. Не до ученья. В голове Волга, в ушах плеск её теплых, набегающих на берег валов. Теплота и прохлада, обнимающая тело... а в натуре – я перед столом или стол передо мной. Покрыт стол зелёным сукном, и за столом лица так онезнакомившихся мне учителей... Невинно, одинаковые лежат билетики, скрывающие в себе предательство и провал. – Десятый билет «о цвете»... десятый билет. Ну же, десятый, – почти вслух шепчу я. О цвете я знаю хорошо, но, попадись окаянное электричество, и – зарежусь. Пытаюсь на всякий случай припомнить чтонибудь о нём. – Электричество есть энергия, которая... которая... гроза, например, атмосферическое электричество... Нет, уже лучше все силы на десятый номер сохранить. Сейчас Серов отвечал по восьмому, билет взял справа, значит, и мой где-нибудь рядом, тоже справа.
как совершенно по-особому Пётр I относился к исследованию крайних восточных пределов России: «Исследование азиатской России, в частности Сибири, получило такое значение, какое нам теперь кажется странным и непонятным. На составление географической карты этих мест, познание её природы были истрачены средства и использованы силы, не имевшие ничего общего с тем, что было сделано для этого в XIX столетии». Мысль об этих феноменах государственной политики и деятельности Петра I не покидала Вернадского. Он обращался за помощью к трудам своего университетского учителя Д.И. Менделеева и, наконец, доработался до вполне обоснованного вывода, что «силы природы, которыми мы пользуемся, более связаны с Азией, чем с Европой». Любопытнейшие складывались у Вернадского строчки: «Мы недостаточно оцениваем значение огромной непрерывности нашей территории. Подобно Северо-Американским соединённым штатам, мы являемся государством-континентом. В отличие от Штатов мы страдаем от того, что в действительности является первоисточником нашей силы... То новое, что даёт в быту живущих в нём людей большое по размерам государство, приближается по своему укладу к тому будущему, к которому мы все стремимся, – к мирному мировому сожительству народов. Огромная сплошная территория, добытая кровью и страданиями нашей истории, должна нами охраняться, как общечеловеческое достижение, делающее более доступным, более исполнимым наступление единой мировой организации человечества». Такие удивительные открытия были настоящей научной революцией не в одном только геологическом мировоззрении учёного-ресурсоведа: «Естественные производительные силы Азии в едва ли сравнимой степени превышают естественные производительные силы Европы; в частности, в нашей стране азиатская Россия не только по величине превышает Россию европейскую. Она превышает её и по потенциальной энергии. По мере того, как начинается правильное использование наших естественных производительных сил, центр жизни нашей страны будет всё более и более передвигаться, как это уже давно правильно отметил Д.И. Менделеев, на восток, – должно быть, в южную часть Западной Сибири. Россия во всё большей и большей степени будет расти и развиваться за счёт своей Азиатской части, таящей в себе едва затронутые зиждительные силы». И ещё: «Для нас, в отличие от западных европейцев, возрождение Азии, то есть возобновление её интенсивного участия в мировой жизни человечества, не есть чуждый, сторонний процесс, – это есть наше возрождение». Учёное прозрение об особом мировом положении России в Азии
В висках стучит. Делаю движение и, как в лотерее, схватываю билетик со стола: десятый. Меня от радости в пот бросает. Передаю билет учителю, не читая, тот оглашает громко: – Десятый – «о звуке»... Из тёплого я перепотел в холодный пот: несчастный, я перепутал содержание билетов. – Расскажи, что ты знаешь о звуке, – мягко обратился ко мне незнакомый экзаменатор. Мечтая вытянуть билет о цвете, я хотел блеснуть; о звуке же я знал средне, запутался на числах его колебания, но тем не менее предмет сдал на «хорошо». Физика была последним экзаменом. На торжественном акте я получил похвальный лист и, свернув его в трубку, направился к бабушке в келейку, чтоб похвастаться. а бабушка Федосья умела хорошо умиляться над успехами внука. Пошёл я берегом, чтоб выкупаться по пути. Ко мне в дороге присоединились ещё трое малафеевских мальчиков. Против Захаровых была показавшаяся отмель песку. Здесь мы и вздумали купаться, с решением переплыть на островок. Плавал я в то время плохо, бессистемно, как вообще плавают волжане: с большой мускульной затратой и с малыми результатами... «Саженка», излюбленная здесь манера, была самой быстроходной, но и самой утомительной, искусство пловца сводилось, в конце концов, только к его силе, к лёгкости веса при большом объёме тела, а не было рассчитанной, мерной борьбой с засасывающей водяной массой. Плавать «по-собачьи» я начал рано, но боялся глубины и долго царапался животом по дну. Мне было, вероятно, лет семь с чем-то, когда ребятишки постарше столкнули меня с мостков в глубину. Готовый
меняло порядок жизни и поддерживающую её духовную основу, духовную обстановку жизни, в том числе и даже в первую очередь самого Вернадского. Учёный сразу же правильно оценил систему своих открытий как новое идеальное построение человечества, теснейшим образом связанное с волевым мотивом жизни, волевой стороной человечества. Первооткрыватель отчётливо сознавал общечеловеческие трудности, отнюдь не ресурсного, а философского, мировоззренческого понимания значения открытия, сознавал малость своих личных возможностей для новой работы в условиях накрепко сложившихся планов жизни. И Вернадский незаметно, по-отцовски, подарил эту идею сыну-историку, вполне уже подготовленному к её приятию и разработке. Так незаметно, посемейному, впервые вошла в отечественную историю евразийская концепция. Отец не торопил сына ею заниматься, а обнародованное открытие такого масштаба не могло остаться без внимания современников, тем более в условиях грянувшей социальной революции, разбросавшей друзей и близких Вернадских по всей Европе. В 1920-1921 гг. в Софии четыре русских молодых интеллигента написали и опубликовали неожиданную книгу «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев». Авторам её было не много лет: философу и лингвисту Н. Трубецкому – 30, культурологу П. Сувчинскому – 28, религиозному мыслителю Г. Флоровскому – 27, географу и экономисту П. Савицкому – всего лишь 25. К инициаторам этого шумного движения присоединились историки Г. Вернадский и М. Шахматов, философ Л. Карсавин, правовед Н. Алексеев и многие другие. Отгремев многими десятками сборников, монографий, журналов и газет, в конце 30-х годов евразийское течение интеллектуалов и политиков сошло с политической арены, но осталось как одно из особых пониманий отечественной истории. Из числа самых первых исследователей-евразийцев до конца жизни остался верен этому учению Г.В. Вернадский, который в 1927 г. в Праге выпустил книгу «Начертание русской истории», в 1929 г. переиздал её в пригласившем его на работу Йельском университете, а затем углубил свой труд, доведя его до капитального пятитомного издания. В настоящее время книга эта
Яблоко и лимон 1930 Селёдка 1918 Розовый натюрморт 1918
Полдень Фрагмент. 1917
К.С. Петров-Водкин
В Шувалове Деталь. 1926
переведена на русский язык, и первые два тома её выпущены в свет у нас в стране. Вслед за отцом Георгий Вернадский писал лаконично и ясно: «Русская история – есть история общества, занявшего огромное пространство. Философия значения этого пространства в историческом процессе есть философия русской истории». Конечно же, если рассуждать строго, то евразийская концепция В. Вернадского была не столько подарком сыну, сколько истории. Однако этика мудрого учёного не позволяла ограничиваться односторонними дарами. Создавая что-либо новое для Земли, он не выпускал из поля зрения личность. Среди строчек о единстве человечества – глубокая строка: «Местный центр использует и вызывает к жизни духовные силы, иначе не доступные к возбуждению». Один только Вернадский, пожалуй, мог написать о жизни и воде таким вот стилем: «Теснейшим образом связанная с водой, жизнь имела своё почётное место в создании окружающей нас природы». В начале 20-х годов учёный пришёл к твёрдому убеждению, что без ущерба для своих обычных служебных и иных дел сможет «в часы досуга» написать оригинальную научную монографию под названием «История природных вод». Книга эта должна была продолжать давно уже развивающееся от выпуска к выпуску издание «История минералов земной коры» его же авторства и могла бы иметь подзаголовок «История минералов группы земных вод». По мнению Вернадского, «способ рассмотрения природных вод как минералов вскрывает многие важные черты явлений, которые в ином рассмотрении упускаются»: «я получил неожиданный для меня результат, что количество этих минералов чрезвычайно велико и что земные воды являются самой большой группой минералов». Ещё в 1908 г. Вернадского взбудоражило яркое рассуждение о водном строе Земли, опубликованное учёным из Вашингтона В. Макги в виде программного выступления. Некоторые основные идеи по поводу существа и состава земных вод у Макги и Вернадского совпадали. Суть совпадений заключалась в рассмотрении земных вод в планетном охвате.
Но в отличие от Макги Вернадский готов был подключить к этому исследованию огромный, уже частично обработанный фактический материал с анализами многих сотен наименований видов земных вод. Каждому виду вод соответствовала составленная Вернадским строгая химическая формула, «стоящая вне каких бы то ни было гипотез». Коллеге и другу Б.Л. Личкову в письме от 12-15 июня 1925 г. Вернадский сообщал: «Мне кажется, что историю воды, как я сейчас её даю, никогда ещё не набрасывали. Между прочим, получаются любопытные данные и в связи с классификацией природной воды». Через три года Вернадский писал А.Е. Ферсману с удивлением: «Моя вода, над которой я сижу, разрастается в два выпуска!» Нарастало и давление окружающих научных событий. В апреле1928 г. Вернадский делился с Личковым важной новостью: «Я очень рад, что прошёл вопрос о воде. Думаю, что очень интересно взять в большем, чем государственный масштабе; по крайней мере в масштабе Евразии. Это и научно очень интересно». В следующем году, находясь в заграничной командировке, Вернадский узнал, что один из основоположников геохимии, его близкий коллега профессор В. Гольдшмидт «вводит тоже исследование вод....Нам в ведении нашего журнала придётся считаться с существованием международного геохимического журнала». А ещё через два года Вернадский извещал помощника и инициативного единомышленника А.П. Виноградова: «Сейчас перечитываю последний раз перед сдачей в печать первую часть моей истории воды – 960 страниц!» За семь лет работы Вернадский закончил около половины первоначально задуманной монографии. В год 70-летия учёного вышел первый выпуск книги, в1934 г. – второй, в 1936 г. – третий. Вернадский гордился тем, что корни его работы уходят к первым классификациям и системам царств природы, таким как линнеевская, учитывавшим многие тысячи природных объектов. Вернадский стремился к построению естественной системы природных тел, он имел дело с двумястами подцарствами и семействами, полутысячей полностью охарактеризованных видов природных вод. Один только список авторов химических и минералогических анализов включал 600 имён. Это была единая общая для всех природных вод новая классификация и первая в мире энциклопедически разработанная минералогия планетных вод. И.И. Заславский отмечал: «В классификации природных вод заложена колоссальная ценность первого, самого трудного шага». Так были открыты «основания самым глубочайшим проблемам гидрогеологии», – пишут об этой работе современные учёные.
тонуть, я закричал что было мочи, забрыкал руками и ногами и совершенно неожиданно для себя поплыл, уяснив этим самым на всю жизнь уменье держаться на воде, незабываемое, как хождение на двух ногах. К этому времени, то есть ко времени возвращения из школы с похвальным листом, у меня уже был порядочный навык в обращении с Волгой, так мне, по крайней мере, казалось тогда. Песчаная отмель отстояла не дальше полуверсты от берега. Кроме нас, четверых мальчиков, кругом никого не было. Разделся я, уложил штаны и рубашку; аккуратно поместил на них свёрток и следом за другими бросился в воду. Дно было вязкое. Быстро минуя его, выплыл я на стрежень. Двое из мальчиков плыли очень грузно, «по-бабьи», и скоро они повернули обратно к берегу. Третий казался хорошо плавающим, но и он, будучи саженях в двух впереди меня, неожиданно и круто повернул обратно, и мы с ним разминовались. Доплыв до места поворота товарища, я очутился во взбудораженном течении, вода выбивала снизу, как над омутом, и крутила меня. Только соревнование на первенство и ребячье самолюбие двинули меня дальше к узкой полоске с горизонта воды видимой отмели. Она казалась обманчиво близкой и, как песчаное отложение, должна была быть очень отлогой и тянущейся ко мне навстречу. Самое губительное на воде, вдали от берега – это подумать об усталости. С этой мыслью явится и сама усталость, тогда сейчас же заломят мускулы, начнут деревенеть руки. Цель окажется невероятно далёкой. Перестанут увещевать сознание уже сделанные тобой четыре пятых пути, что возвращения без передышки не осилить... Начнётся утомительнейшее для уставшего пловца опускание вниз в поисках ногами дна. Вода становится врагом: она теряет плотность, расступается от малейшего мускульного движения, не обо что упереться плывущему в такой воде. Когда я повернул обратно, у меня уже не хватало дыхания от усталости. Руки падали плетьми,
Интересно и замечание известного отечественного гидрогеолога Н.И. Толстихина: «Вернадский занимался и проблемой миграции глубинных вод. Он напоминал, что минеральная вода в трещинах земной коры, по Делоне, есть минеральная жила в движении. Минеральная жила, по Вернадскому, – это «окаменевшая вода»«. «История природных вод» заставила многих специалистов обратить внимание на менее изученные земные воды. Рецензент первой части книги Н.М. Федоровский назвал её трудом более философским, чем минералогическим: «Вопросы, связанные с такими гигантскими масштабами, захватом разнообразных сложнейших явлений космоса и Земли как планеты, как всегда, дают очень много всевозможных идей... Нам кажется, что критиком книги должен быть философ, геолог, биолог, метеоролог, почвовед, физик». Б.Л. Личков ему вторил: «Материал в книге дан подавляюще большой. Синтетическая работа поражает своей величиной и нетрафаретностью». Много лет спустя Личков писал: «После книги Вернадского стало невозможным строить гидрогеологию как учение исключительно о подземных водах. Пришлось в значительной степени принять идеи о том, что гидрогеология это наука о геологических условиях природных вод вообще. Её задача – выявить все закономерности на планете, к природным водам относящиеся и их характеризующие». Вернадский же переживал в это время не столько удовлетворение, сколько беспокойство и ответственность за дальнейшее развитие беспрецедентной классификаторской и систематизирующей работы. В декабре 1935 г. и в мае 1936 г. учёный посвящал Б.Л. Личкова и Н.А. Рубакина в планы подготовки второго, улучшенного издания «Истории природных вод» на русском и французском языках. Во введении к третьему выпуску первой части монографии Вернадский с тревогой сообщал, что вынужден не продолжать книгу, поскольку «годы автора вряд ли дадут ему возможность закончить этот труд». Однако насовсем отказаться от завершения такой очень важной работы учёный был не в силах. Ещё три с лишним года Вернадский отдавал себя этому исследованию, подготовив весной 1939 г. рукопись – «Опыт гидрохимии и геохимии вод Земли» – своеобразное дополнение и продолжение всей предшествующей работы по природным водам. Личкову об этой работе Вернадский в июне 1939 г. написал так: «Готовлюсь к переизданию моей «Истории природных вод» в виде отдельной книги «Опыт геохимии и гидрохимии природных вод»«. В авторском предисловии к рукописи учёный выражал надежду, что «книга может обратить внимание не только натуралистов, но и всех мыслящих людей на запущенную область проблем глубокого значения, требующую
не в силах оттолкнуть массу воды и двинуть вперед мое тело. Берег был далеко; как во сне, далеко были на берегу товарищи... Хочется отдохнуть. Тянет в себя расступающаяся вода... В первый раз отдаюсь ей, опускаюсь, сглотнул воды. Вынырнул к небу через всю мою силу и понял, и закричал, как мог: «Тону, спасите». Борьба кончилась... Мягкая, теплая Волга засластила мой рот. Я не противлюсь Волге... В мозгу острая мысль о матери, а следом за этой, волнующей, при погружении ко дну, вторая, молниеносная: – Так просто... Ни болезненных ощущений, ни страха – одно молниеносное, утешительное о простоте больших органических событий... Бывает глубокий сон. Впадая в него, как бы проваливаешься. А ещё похоже, будто окутываешься шубами, одеялами и там где-то в завёртке этой делаешься тоненьким, как стебелёк, и потом исчезаешь совсем. Сновидений не бывает в таком забытьи – плотно тогда, непроницаемо и темно во всех уголках черепа. Пробуждение от подобных снов также бывает особенным. Откуда-то из глубины начинаешь выкорчёвываться наружу. Состояние полусознательное, безмятежное, как будто в вате похоронен, глухо в ней, вылезти из неё трудно, она мнётся и не дает опоры рукам... Но мне не хочется вылезать, тем более до меня доносятся издали звуки человеческих голосов, и от этого мне ещё спокойнее. Прорыв сознания – и голоса уже здесь, рядом. Я различаю их. Грубый мужской голос лаймя лает и разносит кого-то. Голос простой, земной голос, – таких во сне не бывает, а в ругани мне слышатся ноты сердечного трепета. Уже доносятся отдельные слова и складываются для меня в понятия: голос грубит обо мне:
систематической организованной научной работы – в научном идеале м и р о в о й о р г а н и з а ц и и , какой, по существу своему, всегда выявляется научная работа». В этом уникальном труде Вернадский цитировал философские поэтические произведения Лукреция Кара, Гёте, Тютчева, Драверта. Он давно мечтал «ближе ознакомиться с поэтами природы». Работа над «Историей природных вод» предоставила учёному не только эту возможность, но и заставила срочно перечитать труды выдающихся древнегреческих мыслителей, к которым, по его мнению, «натуралист XX века не привык обращаться в своей повседневной работе». Обежав мыслью всех своих предшественников, Вернадский сделал следующий вывод: «Новый, всё растущий «взрыв» научного творчества есть реальный факт нашей жизни – это больше, чем социальное явление – это есть создание в биосфере новой силы геологического значения, превращающей биосферу в новое состояние – в ноосферу. Оно подготавливалось всей палеонтологической историей человека (и человеческой мысли) – миллионами лет, с остановками, но без движения вспять. Такие процессы не могут быть прерваны или по существу изменены ходом человеческой истории – её «случайностями»... С XVII столетия, с эпохи создания новой науки, непрерывно – в ХХ веке с исключительной и небывалой мощностью и быстротой – область научно доступного человеку быстро растёт. Она пока ничтожна, но может считаться безграничной, так как 400 лет в миллионах или десятках миллионов лет жизни человечества лишь ничтожная дробь. Ибо мы живём в самом начале новой геологической эры – ноосферы. Мы смотрим в будущее в эпоху, в начале взрыва – по интенсивности небывалого – научного творчества. То, что мы знаем теперь, изменится в чрезвычайной степени в течение одного поколения до неузнаваемости...» И далее Вернадский попытался обозначить те ведущие разделы геологического знания, которые, по его представлениям, должны измениться в первую очередь: «Геология моря нам неизвестна... взятый в целом Океан нам недоступен... точность изучения и глубина знания геологии океана – 75%». Озабоченный отсутствием необходимых современных данных по природным водам Земли, расстроенный плачевным в то время состоянием отечественных океанографических и мореведческих работ, Вернадский, как член академической Океанографической комиссии, писал своему коллеге, известному полярному исследователю П.П. Ширшову: «Я считаю сейчас, благодаря происходившему систематическому в течение ряда лет уничтожению всякой организованной научной работы у нас по океанографии и мореведению, положение критическим и недопустимым
Петр Драверт Фотография из фонда Омского областного краеведческого музея
– Чертенята, купаются во всех дырах, так разэтак... Отличаю второй голос, более молодой: – Дышит, Ильюха, дышит... – Знаю... – отвечает мужик. Меня укачивает, но мне легко, насквозь дышится. Я чувствую улыбку на своём лице от удовольствия, которое испытывает всё моё тело, вытянутое в длину с полным отдыхом. С трудом, лениво открываю глаза. Синее до тёмно-синего надо мной небо. Полная земная безопасность, как в младенчестве на коленях матери. Ни шевелиться и ничего знать не хочется. Грубый голос, родной, как голос моего отца: – Слава те Иисусу Христу! Очухался паренёк. Эх, ты, тебя бы этак больше и на свете не было... А родителям бы каково... а? В голосе сплошная ласка меня возвращённого к жизни. Я на дне лодки-легошки. Бородатый мужик поддерживает мою голову и обращается к молодому парню за кормовиком: – Видишь, Панька, а ты всё на берег да на берег. Утопленника, брат, никогда не касай земли. – Потом ко мне: – А ты, херок, слава те господи, жив, так погоди больно с водой баловать. Научись сначала по-моему пловцом быть. Панюха, держи на берег... Хороша радость возвращения из смерти! Ясность и торжественность. Всё окружающее полно важности... Вот на борту легошки муха чистит крылья – какая точная нужность движений её лапок, какая
Мать 1913
с научной и государственной точки зрения... Одной из основных тем я считаю организацию исследований Тихого океана... Старая традиция блестящих успехов русских учёных и моряков первых десятилетий XIX века должна быть восстановлена и охвачена современной мощью научного знания. 4. Наряду с этим должно быть поставлено планомерно в расчёте на десятки лет исследование прилегающих к нам морей, в первую очередь морей Дальнего Востока». Это письмо было написано ровно за полтора года до начала Великой Отечественной войны. Огромный классический труд учёного «История природных вод» явился важной составной частью гораздо более обширного естественнонаучного и историко-социального труда, посвящённого химии земной коры, биогеохимии, живому веществу, биосфере и ноосфере. Удивительные по масштабу и выразительности авторскую библиотеку и архив Вернадский создавал всю жизнь. Философ И.И. Мочалов назвал эту работу учёного грандиозной интеллектуальной симфонией Вернадского. Этапы такой потрясающей по объёму работы можно проследить в наше время как по многим изданным книгам самого учёного (выпускается 17-томное издание его трудов), так и по десяткам книг историков науки, писателейбиографов и журналистов. Все произведения Вернадского созданы с позиций единой методологии, которую сам учёный назвал мировоззрением натуралиста и настаивал именно на таком натуралистически строгом понимании своего творчества. Учёный всюду и везде соотносил свои труды с работами выдающихся предшественников-натуралистов XIX-го, XVIII-го и ХVII-го веков. История науки не знает столь же щепетильных и великих историков естествознания, каким был на всём протяжении своей жизни Вернадский. Пользуясь обширными знаниями основных европейских языков и возможностью систематически работать в главных библиотеках Европы, Вернадский извлекал из множества книг всё новые и новые фамилии позабытых и вообще никому не известных натуралистов, описания их научных достижений. Вернадский постоянно беспокоился о том, как бы пришедшую к нему в голову очередную яркую мысль нечаянно не присвоить, если она где-нибудь и когда-нибудь уже была кем-то найдена и отмечена. Если представить науку в виде широкой реки, по которой плывут плотами и отдельными древесинами научные труды минувшего, то Вернадский был одним из очень немногочисленной группы исследователей, кто предпринимал регулярные поездки вверх по реке ради того, чтобы с величайшей добросовестностью разбирать там завалы из научных идей,
точная нужность движений её лапок, какая озабоченность всего её аппарата!.. Журчит из-под носа лодки вода. Мужик смотрит в сторону. Ветер колышет чёрную бороду. Мне видна жилистая, плотная, как медь, загорелая шея и красная щека. В скобку волосы, ещё не просохшие и прилипшие к затылку. Мокрые рубаха и подштанники облегают мощное тело моего спасителя... Знаю, он сейчас думает обо мне. Родня он мне сейчас какой-то, да уже верно и я ему. – А ты чей будешь? – обращается он ко мне. Я отвечаю... – Сергея, что ли?.. Так. Это что на Пантелеевой дочери женат?.. Суседи наши, Захаров я. Ильюха Захаров, сынок Федосея Парфёныча... Как же, как же, вот-те и оказия, братеня, вышла, ведь мой тятенька твоего отца кольями от смерти спас, а мне довелось тебя выручить. Слышишь, Панюха, дело-то какое. Белесый парень, правящий лодкой, заулыбался, словно утешая и поздравляя меня. — Да уж видать планида такая, чтоб живу быть! — Илья Федосеич, а помнишь, намедни от перевоза хотели пешком домой драть,— вот бы... Всё стало значительным после моего пробуждения; всё стало обновленным и свежим. Как-то поособенному прочистился пережитием смерти аппарат мой. Перед убылью Волга задумается, остановится на месте на несколько дней вода, а потом начнет сбывать. Первые дни сбывает осторожно, словно народ жалеет, а потом: не успеешь оглянуться, а уже песок версты на две отодвинул к востоку Воложку и отбросил от города фарватер. Остров уже не остров, с наезженными сенокосом дорогами, что твой материк. На нем рощи, лужки, долины и холмики, птицы лесные поют, ежевики-ягоды на нём не обобраться, и только на стволах деревьев, как геологическая
выталкивать на стрежень истории где-либо застрявшие или прибившиеся к берегу вечности разумные научные мысли. Вернадский первым обратил внимание на затерявшуюся в трудах Йельского университета статью американского геолога и палеонтолога Д. Дана о непрерывной восходящей эволюции мозга живых существ на протяжении всех последних геологических эпох, систематизировал труды историков науки о непрекращающемся росте на Земле научной мысли, научного знания, технического потенциала искусственной среды, количества вовлечённого в оборот человечества природного вещества. Вернадский первым среди учёных пришёл к эмпирическим обобщениям по поводу того, что эти эволюционные ряды и охватывающий их общий эволюционный процесс являются планетными по масштабу, а потому подчиняющимися не столько законам цивилизации, сколько пока ещё мало изученным законам планет и Вселенной. Великая Отечественная война захватила Вернадского в период его особенно увлечённой работы над учением о ноосфере – сфере разума. Обстоятельства военного времени переместили Вернадского и многих его коллег-академиков в Казахстан, в курортное местечко на берегу озера Боровое. Учёный рвался к сотрудникам своей Биогеохимической лаборатории в Казань, но безуспешно. Накануне нового года просил прислать ему из Казани «Историю природных вод». Одна только природа Борового не знала войны. «Здесь замечательно красиво», – писал Вернадский восхищённо: «Я вообще такого климата никогда не видел». «...Это маленькие Ильменские горы. Гранитная степь, покрытая озёрами и лесами (сосна-берёза – особый вид). Весна суровая, осень и зима были прекрасные. Сейчас лето в разгаре. Во многом места удивительные. Вместе с гранитами находятся перидотиты, в озёрах – золото и платина!» К удивлению старого учёного здесь отступили досаждавшие ему в Москве с 1936го по 1940-й сердечные приступы. Микроклиматические аномалии озера Борового заинтересовали Вернадского. Он предположил причину их в естественных радиоактивных источниках в недрах земной коры под озером; по настойчивым просьбам учёного президиум Академии наук разрешил направить в Боровое для изучения этого загадочного природного явления двух специалистов из Казани. 22 декабря 1943 г. Вернадский сообщал сыну: «Сейчас в ноосфере, мне кажется, я подошёл к субстрату исторического процесса. Сейчас отдал в печать сжатое изложение основных идей в виде статьи «Несколько слов о ноосфере». Посылаю и тебе копию. Статья будет напечатана в ближайшем номере «Успехов биологии». О ноосфере более подробно,
Материнство
справка, желтеют иловые отметины подъема воды да Волга, не желающая окончательно подарить остров земле, режет его глубокими протоками, которыми Коренная перекликается с Воложкой. Грустно и невыгодно хлыновцу от обмеления Волги. Пароходы в десяток вёрст крюк делают, чтоб пристать к городу. Начинаются опоздания, подъёмы грузовых цен, а вот закапризничает капитан «Суворова», потребует перевода пристани на пески, за ним потянутся и другие – дохло сделается на волжском бульваре, замрёт весь этот берег, да и вся базарная часть только местным оборотом и будет пробавляться. Извоз через пески трудный, извозчики чертями делаются, облают тебя, пассажира, насквозь, подымая цену. А к этому как раз времени и поспевает главный наш товар – яблоки. А наши яблоки – это не какаянибудь антоновка тамбовская, ту хоть кирпичом колоти, хуже не будет, – наш фрукт нежный: анис, например, бархатный, ему уход да уход требуется, а ну-ка потряси их от садов да на пески, так потом на Щукином рынке браку не оберёшься. В сады к поспеву яблочному слетаются съёмщики и сверху и снизу. Рыщут садами, что коршун метнёт такой из них глазом на яблоньку и сразу: шестьдесят пудов, а эта яблонька словно мать обвесилась урожайностью, сучки на ней трещат от умиления... Коршуну хоть бы что, он уже дальше прикидывает пуды, сбивает цены. Намётка у этих прасолов что на весах, уж хлыновский садовод остроглазый, но съёмщик, обежавший сад, на пятьдесят пудов не ошибется при тысячном урожае. Откуда-то появляются воза, горы лубочных коробов, город запрудится ими. В голове не прикинешь,
если мне только суждено дожить, я буду говорить в последней части моей книги...» Субъектом исторического процесса, по Вернадскому, является планета Земля. В апрельском письме следующего года учёный уточнил свою главную мысль: «Для меня ясно, что ноосфера есть планетное явление, и исторический процесс, взятый в планетном масштабе, есть тоже геологическое явление». В связи с этим откровением Вернадского приходят на память его собственные слова: «Корни всякого открытия лежат далеко в глубине, и как волны, бьющиеся с разбега о берег, много раз плещется человеческая мысль около подготавливаемого открытия, пока придёт девятый вал!» В.И. Вернадский Волга
Из студенческого дневника. 20 июля 1884 г. Мне пришлось этим летом видеть две больших реки России – Волгу и Днепр. До сих пор я мог судить о реках только по Неве в городской её части, да по тем рекам и речкам, которые переехал по железной дороге. Я знал о реках и их влиянии по тому, что читал давно, с детства – и читал я много, но неясно представлялись мне эти стоки жидкости на поверхности нашей планеты. Только теперь, когда я видел их воочию, я впервые понял всю их силу и всё их могущество. Тихо, медленно, изо дня в день размывая и слагая твёрдый материал своих берегов, они текут, несут свои воды, несут награбленное у земли, у материка и сносят его в море, загромождая свои устья. Велика река ночью, когда ясная её поверхность едва колеблется от расходящейся зыби, когда пароход скользит по ней, и, разбивая её поверхность, отбрасывает волны на берега реки. Здесь они находят одна на другую, сливаются, сцепляются, и шум от них едва-едва слышится нам вдали. Когда заходит солнце и разноцветные облака востока на небе отражаются в зыби реки, когда они, сливаясь, дают пёструю картину отражённых цветов, когда ничего не видно на берегах – крутом и высоком правом и песчаном левом – тогда в душу проникает какое-то спокойствие. Ты, думается мне, принадлежишь к той расе, которая при самых неблагоприятных условиях победила, покорила реки, и ты один решаешься нарушать покой векового старца-реки. Всё живое перед ней отступает, ночью птица не скользит по её поверхности, рыба спит, а ты идёшь и гонишь к берегам её воды – они расступаются и плачут монотонно о начале своего покорения.
сколько же лесов ободрали на эти короба. Короба разместятся по садам, а потом и днями и ночами потянутся обратно через город на пристани. В садах песни молодёжи, снимающей яблоки, корзинами несущей их к шалашам-навесам и сортами складывающей их в кучи и горы. Столичные сорта берутся прямо с дерева и тут же, переложенные соломой, а некоторые — папиросной бумагой, укладываются в короба. В это время все запахи стираются одними: идите в горы, поезжайте на остров, — всюду не покидает вас аромат сотен тысяч пудов перевозимых, переносимых, укрывших обе наши базарные площади, яблок. Люди не садовых мест не знают этого запаха в такой мере, потому что яблоко, хоть на час попавшее в подвал или погреб, теряет этот девственный запах, равно и вкус, и плотность, свойственные фрукту, не расставшемуся с воздухом. На этом ведь и основаны местные курсы лечения фруктами, хранящими в себе полностью запасы солнца и воздуха данной страны. Яблочный запах загуляет по всей Волге до низов и верховий. Он проникает в клетушки вагонов, борется там с гарью угля и нефти. Закопчённый, облитый потом машинист высунется по пояс из своей кочегарки и распустит ноздри. – Эх, Ванюша, хорошо как яблоками пахнет, – скажет парнишке-помощнику, протирающему колеса, и тот черномазый нос повернет к товарным вагонам и задышит. Вот так Хлыновск! Вот так анис бархатный! Август – это во всех ртах яблоки. Коровы, свиньи и птица домашняя жуют и клюют яблоки. Волгой плывут они, пестрят и блестят зеленцой и красным. Ершовские яблоки – мельче наших.
Будет время – река совсем будет побеждена и будет производить ту работу, какая нужна мне, человеку. Когда будет это время – а теперь ещё далеко при тех худых отношениях людей друг к другу, какие теперь существуют. Теперь Волга ещё не покорена человеком и всюду видны следы её неприязненных действий. Вот Макарьев монастырь – он стоит довольно далеко от воды и около него внизу обрыва, на котором он белеет, стелется большая песчаная отмель. Но так было не всегда: ещё пять лет тому назад не было этой отмели и волны Волги подмывали берега Макарьева – базарная площадь, где когда-то бывала знаменитая ярмарка, теперь Нижегородская, смыта и исчезла в Волге; отдельные пристройки монастыря исчезли и ещё год-два работы и монастырь не устоял бы – но Волга вдруг переменила направление и стала подмывать правый берег. Лет 15-20 тому назад пароходы ходили по старой Волге и не могли ходить там, где ходят теперь в новом русле, образовавшемся лет 30-40 тому назад; теперь фарватер изменился и в старом русле не могут ходить пароходы, а ходят по новому Волжскому руслу. Было время, Сура и Волга в Васильсурске смывали те или другие части города: исчезла под водой базарная площадь и целый ряд домов, стоявших ближе к воде, но лет пять тому назад Сура в две весны прорыла перешеек в сто саженей ширины и 50-100 длины и стала впадать в Волгу совсем в другом месте – а старое русло осталось в виде более мелкого канала между Волгой и Сурой – но и теперь он мелеет – Сура отлагает здесь массы песку и скоро уже старое Сурское русло отмелью отделится от Суры и будет как бы глухим заливом Волги. Волжский фарватер бил в остров лунообразной формы и каждый год уносил землю от перешейка, отделяющего Волгу от Лутовского затона, старой старицы, где когда-то было течение вод Волги; года через два-три она прорвёт этот перешеек и пароходы будут ходить по Лутовскому затону, Волга оставит в стороне от себя старинный прибрежный город Васильсурск.
Молодой исследователь Борис Личков в библиотеке 1918-1920 гг.
Б.Л. Личков Вдоль и поперёк читаю все три тома «Истории земных вод»...
Из переписки В.И. Вернадского и Б.Л. Личкова 29.XI.1934. Л.: В связи со строительством канала делаются колоссальной величины земляные работы и в связи с ними – огромные искусственные разрезы земной коры... Выясняются, в частности, поразительная древность Москвы-реки и её притоков около Москвы и поразительная молодость Волги выше Ярославля.
Видать, лодку или дощаник опрокинуло. От убыли на Волге тошно делается. В местах, где, бывало, играли свежие струи, ныне вязкое дно, пахнет тиной и ленивая уснувшая гуща воды там... И только фарватер Коренной сверлит и сучит песок и берега, работает добросовестно, стараясь за всю обезвоженную ширь. Участятся маяки и баканы. Без конца тревожные свистки пароходов... – Се-емь, се-емь. Шесть с половиной... – угрожающе выкрикивает наметчик. – Стоп, – команда в машину. Зацарапает днищем... – Право руля... – команда боцману. Заворачивается пароход в поисках глубины... Крик в рупор: – Че-рти! Где, сволочи, бакан поставили?! И так, покуда не послышится с намётки: «табак», только после этого утешения заработает снова машина и двинется вперёд пароход. – Пронесло, слава те, господи – радостно забормочут на нижней палубе,— не то объешься харчами весь, поколь до Астрахани доедешь. — Знамо,— ответят ему, – а то у Синбирска почитай две сутки на песке сидели... Да. Так подкатывает осень. Серое небо; серая Волга. Воронье тучами летит с полей на ночёвку на остров. Холодная вода обезлюженной, с пустыми берегами Волги. Через Фёдоровский бугор задует неделями ветер, лысит и сгоняет воду. Ударит дождь, да ещё с проснегом, облепит последний пароход, уходящий от нас. Снегу не залепить уютно светящиеся окна рубок. Манит с собой уходящая машина, манит в края больших размахов и большой жизни... Бр-р, промозглый холод! Слякоть и тьма бесфонарная на улицах... Куда бы в тепло, к милым людям, чтоб отогреть
Б.Л. Личкову 35 лет
2-3.II.1935. В.: Вы видите, что я не придаю афоризму «реки строят горы» того значения, как Вы... 26.VII.1935 Л.: Книгу «Реки в истории земного шара» можно считать в основных чертах законченной. В ней 455 страниц, и она разделяется на такие четыре раздела: 1.О континентальных и речных отложениях. II. Реки и суша. III. Реки и океан. IV. Реки и закономерности развития лика Земли. 14.XI.1935. Л.: На Молого-Шекснинском междуречье ведь больше всего создалась знаменитая теория Докучаева о способах образования речных долин. Интересная, красивая теория. Многое из неё имеет значение и сейчас. Но в основном толковании явлений, конечно, прав не Докучаев, а Никитин, который эту теорию критиковал и руководящую роль здесь приписывал не озеру и не озёрности, а работе текучей воды – рек. Это представление в более общем широком масштабе встаёт сейчас и возобновляется в моих работах. 24.XI.1935. Л.: ...опять засел за кабинетную работу и, видимо, уже на всю зиму: по рекам идёт лёд. Сейчас читаю с большим интересом «Русские ночи» Одоевского... 17.XII.1935. В.: Вчера наконец послал к свёрстыванию последние корректуры моей «Истории природных вод». 28.XII.1935. Л.: Я схватил схему террас Волги от Твери до Костромы и даже Нижнего. Не хватает кое-каких фактов для истолкования этой схемы. 1.IV.1936. Л.: Я всё так же высоко оцениваю роль рек в механизме нашей планеты и стараюсь обосновать эту роль не только для четвертичного времени, но и для всего прошлого Земли общепризнанными фактами, освещая их по-новому... Я твёрдо знаю одно: это лучшая моя работа из до сих пор написанных. 7.IX.1936. В.: Я принимаю идею Леруа о ноосфере. Он развил глубже мою биосферу. 15.XI.1936. В.: Ввожу новое понятие «ноосфера», которое предложено Леруа в 1929 г. и которое позволяет ввести исторический процесс человечества как продолжение биогеохимической истории живого вещества. Две области охватили меня очень сильно: логика описательного естествознания (её нет, но она начинается) и, во-вторых, индийская философия, как живая и большая – возрождающаяся в связи с влиянием точного знания, интереснее западной для науки. Давно я так глубоко не вдумывался в окружающее. 21.XII.1936. Л.: Дорогой Владимир Иванович, вдоль и поперёк читаю
застывающее от одиночества сердце. Захаровы были испокон века перевозчиками. – Ну, уж Захаровы – те пловцы, – эта хлыновская похвала была родом Захаровых заслужена. Про одного из дедов их рассказывалось, что он, отправив дощаник с горного берега, сам переплывал на луговой, где в ожидании прибытия опережённого им дощаника готовил новую нагрузку возов и лошадей и после этого плыл тем же способом обратно. После появления пыхтелки «Колумба» Захаровы сдались машине, а за собой оставили лишь перевоз на Остров. Паром работал круглое лето, но в период косьбы и уборки сена работа была страдная. Без отдыха туда и обратно гоняли груженый дощаник. Работа переправы производилась силами перевозимых. Хозяин, в сущности, мог и не ехать, разве только для причала да самой разгрузки, при которых требовались ответственность и знание дела. Да и то среди поймщиков всегда попадались знатоки и для этого. Что касается платы за перевоз, так у причального столба висело ведерко, в которое каждый и бросал нужный медяк. Этим доверием и хранили хлыновцы свою честь. Вообще, чтоб не забыть, подчеркну следующее: ласка и доверие делали чудеса с хлыновцами, которые, к тому же, ничуть не отличались от жителей прочих городов в смысле обжуливания друг друга. У нас часто высказывалось мнение, что «как только появились заёмная бумага, ярлыки да нотариусы – так и воровство от жуликов к честным людям перебросилось... Нечего стало честью гордиться, раз бумага тебя в жулики приноровила, лишила доверия»... Илья Федосеич Захаров, спасший меня, в описываемое время был заправилой перевозного дела. Дядья, отец садами, посевами заняты, а он взял на себя переправу; у него был помощничек Панюша,
все три тома «Истории земных вод» и думаю о Вас очень много... Послал Вам недавно статью свою о реках Европы. Читали? 16.I.1937. Л.: Написал большую программную статью об исследованиях Волгостроя. Написал рецензию на три тома Вашей «Истории природных вод». 31.I.1937. Л.: Очень хотелось бы попасть на Тихий океан... 25.III.1937. Л.: Дорогой Владимир Иванович, на днях (постараюсь завтра) я Вам вышлю номер «Волгостроя» с моей статьёй «Верхневолжские водохранилища и проблема затоплений»... В первый раз в истории своей страна стоит перед изъятием из хозяйственного оборота территории, равной площади половины Онежского озера, и сделать все прогнозы по этому поводу, конечно, нужно при начале исследований... В посылаемом номере Вы найдёте заметку о Вашей «Истории природных вод» – всех трёх её выпусках. ...Если бы можно было, хотел бы от всего уйти и отдохнуть. 30.I.1938. Л.: Но самую главную мою работу за эти годы составляют мои «Реки в истории земного шара» ... Всё самое лучшее, что я знаю и до чего додумался, вложено в неё... В эту работу вошёл, в частности, и весь мой опыт изучения рек на строительствах – Волга, Молога, Шексна и пр. Я думаю, что её значение не только теоретическое, но и практическое, но это оценят и поймут когда-нибудь потом. 30.III.1938. Л.: Написал ещё статью «К вопросу о происхождении болот Молого-Шекснинского междуречья». Получились довольно любопытные выводы о происхождении болот вообще. 15.III.1939. Л.: Перечитываю Вашу «Историю подземных вод»... Интересно, хватает ли у Вас времени заниматься этой темой сейчас? 17.VI.1939. В.: Готовлюсь к переизданию моей «Истории природных вод» в виде отдельной книги... «Опыт геохимии и гидрохимии природных вод». 20.VIII.1943. Л.: Пишу это письмо в горах над горной рекой Исфарой, поглядываю на живописную долину и макаю перо во флакон с тушью, который специально прихватил с собой, чтобы не писать Вам карандашом и не затруднять Ваших глаз. Картина долины с извивающейся рекой передо мной обаятельная. 30.XI.1944. Л.: В будущем я ещё перейду к океану, для чего мне надо добраться до Тихого океана (Дальний Восток). Когда я всё это сделаю, я дыбом поставлю все основные представления геологии. 25.XII.1944. Л.: Сообщаю Вам о перемене, которая произошла в моей жизни. Я стал руководителем Геологического института Таджикского
Борис Леонидович Личков (1888-1966)
тихий парень. Звание первого пловца в семье Захаровых было теперь за Ильей. На спор – на лошадь спорили – четыре раза переплыл он Волгу, а на воде держался что твой лебедь. Не помню точно, случилось ли это в год, когда я тонул, или годом позже, но это событие, стоившее жизни Илье Захарову и другим, взволновало надолго город. Было начало косьбы. Время было сухое, трава быстро зрела, особенно островная, при воде. Народ бросился на поймище. Дощаник был в полной годности, и переправа заработала без отдышки. В день, о котором идет речь, в воздухе не шелохнуло, пластом кристальным лежала Волга. Ни одного облачка не было на небе. Жара была непереносная даже у воды. Купанье не спасало – еще хуже распаривало уморившееся тело. Около двух часов после обеда за староверческим кладбищем показалось облако, острием высунулось оно над Громовой горою и стало расти и темнеть. Я в это время торопил Васену. Дядя Ваня с утра, до выпечки хлеба, уехал на остров, и мне предстояло везти косцам хлеб. Ехал я на остров с ночёвкой – под пологом, при дымке костра – и заранее радовался. Нагрузившись мешком за плечами, пошёл я на пристань. Буря уже началась. Ветер рвал мой мешок. Когда я был над береговым обрывом, потемневший пейзаж осветился молнией, и раскатился гром... Дощаник я увидел на середине Воложки, он переправлялся на остров. Его крутило бурей и захлёстывало волнами. Ветер сошел с ума — он потерял направление, ударяя то в лоб, то в спину. Он срывал верхушки волн, и брызги носились над Волгой. Город сзади меня был завешен пылью, пыль столбами мчалась,
филиала – избран его директором... Задача и привлекает и пугает меня. С одной стороны очень завлекательная – создать, утвердить новый научный центр, но, с другой – условия очень тяжёлые: нет людей и трудно их привлечь сюда, в Среднюю Азию... Скоро, надеюсь, увидимся. Ваш Б. Личков. И. Гончаров Ураган
Из книги «Фрегат «Паллада»«
Иван Александрович Гончаров (1812-1891)
Мать 1915
Полюбовавшись на скалистый угрюмый утёс, составляющий северную оконечность острова, мы пустились далее и вышли в Тихий океан. Тихий! Сколько раз он доказывал противное бедным плавателям, в том числе и нам, как будто мы выдумали ему это название! Надо знать, что ещё в Гон-Конге и китайцы и европейцы говорили нам, что в этот год поджидается ураган; что ураганов не было уже года четыре. ...Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни свеча не стояли на столе, бумага вырывалась из под рук.. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад – упереться в стену, чтобы не опрокинуться. Я бросил всё и пошёл ходить по шканцам; но и то не совсем удачно, хотя я уже и приобрёл м о р ские ноги. ...Ветер ревел; он срывал вершины волн и сеял их по океану, как сквозь сито: над волнами стояли облака водяной пыли. Опять я поверил тут своё прежнее сравнение и нашёл его верным: да, это толпа диких зверей, терзающих, в ярости, друг друга. Точно несколько львов и тигров бросаются, вскакивают на дыбы, чтоб впиться один в другого, и мечутся кверху, а там вдруг целой толпой шарахнулись вниз – только пыль столбом стоит поверх, и судно летит туда же за ними, в бездну, но новая сила толкает его опять вверх и потом ставит боком. Вот шлюпка затрещала на боканцах; двое, трое, в том числе кажется, и я, быстро двинулись из того угла в другой. Тут громадный вал вдруг ударил в сетки, перескочил через борт и разлился по палубе, облив ноги матросам. Горизонт весь в серойпыли. Правильного волнения почти нет: вода бурлит, как кипяток; волны потеряли очертания... Вечером буря разыгралась так, что нельзя было
крутилась ураганом. На Коренной туча или пыль завернулась смерчевой воронкой, змеёй вытянулась в небо и, скользя на хвосте, понеслась в степь. Теперь главное внимание всех нас, на берегу, было поглощено дощаником. Видно было – он выбивался из сил, его кренило, он зарывался то одним, то другим бортом в воду. Ему было трудно, но ещё взмахивали вёсла; на корме у руля белела рубаха Ильи Захарова. Вот новый шквал, и берег ахнул... с парома сорвалась лошадь, а с ней не то люди, не то вещи. Судно, очевидно, черпнуло воды – оно накренилось очень отлого. Оттуда донёсся взрыв воплей, криков. Видна была толкотня лезущих друг на друга людей и животных. Дощаник, видимо, тяжелел, погружался, на нем заработали баграми. До островного берега оставалось десятка полтора-два саженей. Илья Федосеич что-то кричал, жестикулировал взбаламученному народу, затем мы увидели – Илья бросился в воду. Это было предлогом для последней паники ничего уже не соображающих от страха смерти людей. Следом за прыжком Ильи они заметались на дощанике и начали бросаться за Ильёй. Рёв, доносившийся с дощаника, был жуткий, нечеловеческий... Илья Захаров утонул, что называется, на сухом берегу. Предпринятое им спасение людей было верным. Он захватил с собой причальную верёвку, рассчитывая в два броска достичь мели и оттуда притянуть дощаник к берегу, и он звал с собой еще нескольких мужиков, умеющих хорошо плавать. Но обезумевшая часть людей ничего не услышала и не поняла: за Ильей стали бросаться или неумеющие, или плохо плавающие. Верёвка, соединяющая Захарова с паромом, дала этим несчастным возможность настигнуть пловца, вцепиться в него и всем вместе опуститься на дно.
расслышать, гудит ли ветер, или гремит гром. Вдруг сделалась какая-то суматоха, послышалась ускоренная команда, лейтенант Савич гремел в рупор над рёвом бури. – Что такое? – спросил я кого-то. – Фок разорвало, – говорят. Спустя полчаса трисель вырвало. Наконец разорвало пополам и формарсель. Дело становилось серьёзное; но самое серьёзное было ещё впереди. Паруса кое-как заменили другими. Часов в семь вечера вдруг на лицах командиров явилась особенная заботливость – и было от чего. Ванты ослабели, бензеля поползли, и грот-мачта зашаталась, грозя рухнуть... Знаете ли вы, что такое грот-мачта и что ведёт за собой её падение? Грот-мачта – это бревно, фут во сто длины и до 800 пуд весом, которое держится протянутыми с вершины к её сеткам толстыми, смолёными канатами, или вантами. Представьте себе, что какая-нибудь башня, у подножия которой вы живёте, грозит рухнуть; положим даже, вы знаете, в какую сторону она упадёт, вы, конечно, уйдёте за версту; а здесь, на корабле!.. Ожидание было томительное, чувство тоски невыразимое. Конечно, всякий представлял, как она упадёт, как положит судно на бок, пришибёт сетки (то есть край корабля), как хлынут волны на палубу: удастся ли обрубить скоро подветренные ванты, чтобы вдруг избавить судно от напора тяжести на один бок. Иначе оно, черпнув глубоко бортом, может быть уже не встанет более... У всякого в голове, конечно, шевелились эти мысли, но никто не говорил об этом и некогда было: надо было действовать и действовали. Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие! Савичу точно праздник: выпачканный, оборванный, с сияющими глазами, он летал всюду, где ветер оставлял по себе какой-нибудь разрушительный след. Решились не допустить мачту упасть и в помощь ослабевшим вантам «заложили сейтали» (верёвки с блоками). Работа кипела, несмотря на то, что уж наступила ночь. Успокоились не прежде, как кончив её. На другой день стали вытягивать самые ванты. К счастью, погода стихла и дала исполнить это по возможности хорошо. Сегодня мачта почти стоит твёрдо; но на всякий случай заносят пару лишних вант, чтоб новый крепкий ветер не застал врасплох.
Илью Федосеича вытащили из воды часов пять спустя; вцепившимися в него так и остались одна женщина и старик – так втроем и нашли их, остальных отмыло, которые утонули с верёвкой. Всего погибло семнадцать человек из сорока восьми. Спаслись все оставшиеся на пароме. Из малышей никто не погиб, случилось так, что судно, давшее трещину в днище, затонуло одним бортом, а другим село на мель, недавно образовавшуюся в этом месте. Люди сгрудились теснее друг к другу. Начавшийся после этого ливень успокоил ветер, и пострадавшие дождались спасательных лодок и «Колумба», прибывших на выручку. Был ясный послегрозовой вечер, когда доставлялись на берег жертвы бури. На берег сбежался народ. Плач родных, отцов, матерей и детей стоял до поздней ночи. Количество погибших выяснилось лишь в последующие дни, когда огласились все работающие на острове. Илью привезли ночью и положили на рогожу. Освещённый пароходским фонарем, он казался чуть не живым, мощным и крепким. На лице была лёгкая улыбка, едва показывающая белизну зубов... Наверно, у меня была такая же улыбка, когда он смотрел на меня, неподвижного, распластанного на дне легошки, перед моим пробуждением. Много наделала неприятностей человеку Волга за эту бурю. Много посрывала с якорей судов, перевернула много лодок. Засадила в песок пароходы. И народа много погибло в полосе прошедшего циклона. Илью похоронили на староверческом кладбище, у Громовой горы. На железном листе изобразил я качающуюся на волнах лодку и каракули тонущих людей и небо, пересекшееся зигзагами молнии. Сверху листа написал: «Погибший за других», а внизу: «Вечная тебе память». Это была моя третья работа красками, которую я потихоньку ото всех прибил к кресту Ильи Захарова.
Богоматерь «Умиление злых сердец» 1912