Карл Бэр является первооткрывателем геродотовских корней российского почвенничества. С юности он знал в совершенстве немецкий, английский, французский и латинский языки, переводил с греческого, интересовался многими другими языками. В молодости он был уже авторитетным, всесторонне начитанным учёным, авторитетным толкователем мировой естественнонаучной литературы. Эти его качества всегда так сразу бросались в глаза, что не успев ещё как следует поселиться в Петербурге, не успев самоопределиться в звании российского академиказоолога, он был уже вынужден возложить на себя обязанности библиотекаря иностранного отдела Академической библиотеки. И как бы долго Бэр ни отсутствовал в экспедициях и простых командировках, кем бы и где ещё ни работал в Петербурге, он, за отсутствием достойной замены, оставался профессиональным академическим библиотекарем на протяжении двадцати семи лет. Поскольку учёный книгочей никогда не изменял прирождённой любознательности, то осведомлённость его в области естественных наук не уступала начитанности в мировой художественной литературе, истории, археологии и этнографии. Вероятнее всего, именно от такого непрерывного, почти «тотального» чтения Бэр плохо видел. Но прекрасные память и воображение, хорошо воспитанные вкус и чувство меры всегда его выручали в причудливых исследовательских ситуациях.
Карл Максимович Бэр C гравюры Ф.-Л. Лемана по портрету К. Гюбнера На Волге. Утес Г.Г. Чернецов. 1838
На реках Причерноморья и Прикаспия. Весной и летом, осенью и зимой 1838 года по благоволению президента Петербургской Академии художеств и при поддержке Общества поощрения художников на огромном протяжении великой русской реки – от Рыбинска до Астрахани – работала своеобразная экспедиция из двух академиков, двух братьев Григория и Никанора Чернецовых. Ученики профессора М. Воробьёва, они вслед за маринистом Айвазовским приступили к освоению другой важнейшей части российской водной стихии и стали первыми в нашей стране речными пейзажистами. Братья приобрели в Рыбинске небольшое судёнышко, оборудовали его под полевую живописную мастерскую и медленно поплыли вниз по Волге, иногда бросая якорь посреди водных просторов, иногда причаливая к тому или другому берегу. Научились работать за мольбертом и во время качки, и в ветер, и в дождь, и под палящим солнцем, при комарах и оводах, а также в окружении толп местного любознательного народа. Рисовали и днём, и при фонаре, и светлыми летними ночами изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, пока в начале 1839 года судно не затёрло льдами в окрестностях Астрахани. Вспоминали, вероятно, Чернецовы общеизвестную историю, как один древний китайский художник проплыл по всей Жёлтой реке Хуанхэ и зарисовал её берега на многометровый шёлковый свиток. Интересно также, что чернецовский опыт устройства автономной плавучей художественной мастерской перешёл вскоре из России во Францию. Этим опытом воспользовались известные художникиимпрессионисты, речные пейзажисты Ш. Добиньи и Клод Моне. Чернецовым нужно было быть очень настойчивыми, многотерпеливыми, преданными своему делу художниками, чтобы при любых обстоятельствах «снимать виды» природы, сёл, деревень, больших и малых городов. Попутно художники вели краеведческие записи, собирали этнографическую, археологическую и палеонтологическую коллекции.
В 1863 году семидесятилетний Бэр работал в организованной им самим экспедиции, изучавшей Азовское море, а попутно заглянул в Крым. Будучи в Балаклаве, учёный был потрясён редкостным прозрением. Наблюдая сторожевые мысы Феолент и Айя в узком скалистом устье Балаклавской бухты, Бэр вспомнил строки гомеровской «Одиссеи» о стране великанов-лестригонов:
В славную пристань вошли мы: её образуют утёсы, Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле Устья великими, друг против друга из тёмные бездны Моря торчащими камнями, вход и исход заграждая... ...там волн никогда ни великих, ни малых Нет, там равниною гладкою лоно морское сияет. Так звучат эти строки в переводе поэта Жуковского, да и в других переводах, у других переводчиков они имеют тот же смысл. Ошибки быть не может. Пришли тут Бэру на память и иные подробности ландшафтных картин «Одиссеи». Они тоже подтверждали его, Бэра, дерзкую мысль о давнем пребывании здесь Одиссея. Это значит, что греки во времена Гомера и сам великий поэт были достаточно знакомы с южными рубежами древней Киммерии. Недаром у Гомера повествуется об «области киммериян», то есть киммерийцев. Но тогда почему же в самых известных историко-филологических трудах, на картах западноевропейских учёных лестригоны помещаются в Средиземное море, а киммерийцы на юге Пиренейского полуострова? Уж киммерийцев-то ни Геродот, ни Страбон, ни другие древние историки нигде больше не упоминали, кроме Северного Причерноморья? Вот при таких обстоятельствах, возмущённый неправотой главного своего предшественника по решению этой проблемы – «известного поэта и отличного знатока древностей» (такова характеристика немецкого философа, переводчика Гомера, Генриха Фосса, данная самим Бэром: прим. авт.), – пожилой учёный поместил внутрь себя очередную историковедческую задачу. Предъявить собственное решение её на суд коллег Бэр отважился лишь десятилетие спустя. Учёный, наконец, обнародовал остродискуссионную статью «Где должно искать места странствования Одиссея?» в особом выпуске печатных трудов. Включил статью в трёхтомную книгу своих речей между тремя другими работами по поводу вопросов истории, решаемых натуралистом естественнонаучными методами. Несколько позже в письме своему другу, адмиралу Фёдору Литке, Бэр
Василий Жуковский С гравюры И. Ческого по миниатюре К. Зенфа Вид на Аю-Даг в Крыму со стороны моря Н.Г. Чернецов. 1836
Судёнышко постепенно превращалось в передвижной волжский музей, хорошо посещаемый местными жителями. В результате такой художественной экспедиции оказалась нарисованной «параллель берегов Волги» – 1982 листа рисунков, склеенных в четырнадцать полос общей длиной 746 метров и более тысячи видов, планов, схем, этюдов. С лёгкой руки братьев Чернецовых Волгой стали пристально интересоваться многие российские художники, быстро усвоившие, что огромная
Воронеж. Цитадель В.А. Жуковский
Мельница и сад Петра великого Воронеж. В.А. Жуковский Крепость Гагры в Абхазии Н.Г. Чернецов. 1837
сообщил: «Кажется, я в старости снова увлёкся географическими проблемами... я чувствую в себе большую смелость, чтобы предпринять против филологов поход в области географии...» Впрочем, в многогранной жизни Бэр уже однажды попадал в подобную ситуацию. Было это в 1855 году, когда учёный открыл старое русло Аракса геродотовских времён; река тогда впадала не в Куру, как сейчас, а непосредственно в Каспийское море. Таким открытием Бэр защитил правдивость сообщения Геродота о течении Аракса. А ведь до этого Геродота считали фантазёром, писавшим о том, чего он доподлинно не знал. Теперь же Бэр заступался за истины Гомера и не иначе, как объявив поход против заблуждающихся филологов. Откладывая на три года выпуск второго тома своих «Речей», Бэр издал в 1873 году неочередной третий том со статьёй о Гомере и Одиссее. И не мог поступить иначе. Ведь шёл тот самый знаменательный год, когда, по свидетельству современников, весь мир затаил дыхание от великого открытия Генриха Шлимана в гомеровской Трое. Мучительно раздумывая и находя доказательства высокой степени осведомлённости Гомера в географии черноморских побережий, Бэр искал и неожиданно открыл очень своеобразного союзника, ровно на тридцать лет себя младше, в лице археолога Шлимана, почти своего земляка-прибалта, родом из хорошо знакомой Бэру Померании. Некоторая сложность в отношении Бэра к Шлимана была в том, что новоявленный необычайно удачливый археолог был прекрасно известен всем петербуржцам как выдающийся коммерсант. И во время ещё не забытой Крымской войны, перепродавая в Россию из других стран порох и другие стратегически важные промышленные товары, Шлиман составил себе миллионное состояние. Однако, несказанно разбогатевший, он в сорок шесть лет напрочь отставил от себя все торговые дела ради увлечения наукой, историей мировой культуры и, наконец, ради увлечения только Гомером и историей его эпохи. Если начать выяснять, кто первый предпринял настоящий поход против заблуждавшихся насчёт Гомера филологов, историков и археологов, то пальму первенства без спора нужно отдать именно Шлиману. История науки, пожалуй, больше и не знает сколько-нибудь подобной ему личности. Даже русский консул в Константинополе не устоял от искушения найти Шлиману транспорт и проводника для поездки на место будущих археологических раскопок. А странности этого археолога были неповторимы. На земле Троады он всякий раз укладывался на ночлег, кладя себе под голову один только томик Гомера. Как любил вспоминать Шлиман, и русский язык он выучил с одним только стихотворным томом поэта Тредиаковского в руках. Здесь
срединная в государстве река не только занимает, развлекает, просвещает, но и в то же время одаривает редким художественным вдохновением, греет человеческую душу, оставляет по себе глубокую, долгую память. Человек, побывавший на Волге, а тем более проработавший на ней – это уже совсем другой человек: с новыми хорошими возможностями к чувствованию, мышлению и деятельности, с новыми способностями, которых он раньше почему-то в себе не замечал...
же, в Малой Азии, на земле древнего Илиона, задача была много сложней. Дело в том, что ещё в древние времена историки и археологи всего мира совершенно потеряли место, на котором некогда располагалась златообильная Троя. И, кроме того, напрочь перестали верить строчкам гомеровских поэм, относя их к миру красивых легенд, мифов и сказок. Многие предпочитали не замечать и самого Гомера, а труды его относили к народному творчеству. И Шлиман принялся за неимоверно неблагодарную в то время работу доказывать всему человечеству реальность Гомера, его беспримерную правдивость, строгую достоверность описания людей, быта, природы, событий. Шлиман выучил наизусть «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, «Энеиду» Вергилия. Начал искать местоположение Трои, декламируя самому себе строчки о двух родниках, которыми пользовались в те времена троянцы. Он раскопал эти родники, купальни, нашёл вымостки для стирки одежды женщинами древней Трои. Ещё в 1869 году вышла в Париже и Лейпциге на французском и немецком языках озадачившая учёных книга Шлимана «Итака, Пелопонесс и Троя», но она сначала как-то затерялась среди изданных в тот год девяноста работ по Гомеру. Зато появившаяся сразу после находки великолепного «клада Приама» книга «Троянские древности» на трёх языках в какой-то степени компенсировала интерес публики и учёных к великим открытиям. Впоследствии Шлиману удалось издать новые книги – «Микены», «Илион», «Поездка в Троаду», «Троя», «Тиринф» и другие работы, которые вполне подтвердили первоначальную правоту учёного. Но в начале 1870-х годов, по большому счёту, правильно толковали и реабилитировали Гомера лишь двое учёных: Бэр в России, да Шлиман, к тому времени переехавший жить в Грецию. Наверное, Бэр не согласился бы с категоричным суждением о своём наивысшем месте среди пропагандистов и защитников Гомера. Как библиотекарь и сведущий читатель, он вспомнил бы изданный в Петербурге в 1829 году перевод «Илиады» Николая Гнедича, на который по меньшей мере дважды с достойной похвалой публично откликнулся Пушкин. Вспомнил бы Бэр и тот духовный подъём всей читающей российской публики, который был рождён выходом в свет через двадцать лет после труда Гнедича удивительного перевода «Одиссеи», очень красиво завершившего жизнь поэта Василия Жуковского. Глубже всех характеризовал истинное значение русскоязычной «Одиссеи» Гоголь. Откликаясь на известное желание и старание Жуковского, чтобы Гомер стал для России «соотечественником», Гоголь заметил, что переводчик облёк «Одиссею» в «русскую одежду», заставил русских «влюбиться в Гомера», в том числе и по причине «сродства в русской природе». Всё это
Друг А.С. Пушкина и Н.М. Карамзина Василий Андреевич Жуковский родился на берегах Оки в селе Мишенском, неподалёку от Белёва. С детства одинаково был увлечён рисованием с натуры и сочинением стихов. Точно так же, как Ломоносов всегда досконально помнил свою Северную Двину, Жуковский мог свободно рисовать по памяти окские берега, землю отцов и дедов. Наблюдая за художническим рвением Жуковского, друзья его опасались, не намерен ли он оставить поэзию.
Карл Бэр в 1840-м году
Виды города Белёва на Оке В.А. Жуковский Вход в гавань Балаклавы и Гэнуэзский замок Дикинсон с оригинала Г. Бредли Робертса. Середина XIX в.
Василий Жуковский на фоне Женевского озера Е.Р. Рейтерн Георгиевский монастырь в Крыму В.А. Жуковский. 1837
так, – вероятно думал Бэр, – всё это очень близко к истине, но какой же маленький шаг оставалось сделать Жуковскому и Гоголю до открытия самой истины! Ведь в начале сентября 1837 года Жуковский был в Балаклаве и даже рисовал живописный вид на море и залив между мысами Феолент и Айя. Почему же он не вспомнил о своём собственном впечатлении и рисунке, когда переводил описание Гомером этого же самого места? Как же неосторожно обмолвился однажды Жуковский: «Хочу передать России Гомеровы сказки...» Даже Гоголь со своей богатейшей интуицией не воскликнул: «Да потому и является «Одиссея» нам родной и близкой, что действие её в десятой-двенадцатой песнях происходило не где-то на чужбине, а в южных краях земли, которая испокон тысячелетий была и есть отечество не только скифов, но и славян». Бэр не уставал вспоминать своих предшественников, которые приближались к его открытию, но не сделали его. Редкостной личностью в России XVIII века был Пётр-Симон Паллас, который уже тринадцатилетним мальчиком поступил в Берлинскую медико-хирургическую академию, в двадцать два года стал британским и итальянским академиком. В начале девяностых годов своего «осмнадцатого» столетия Паллас приехал в Крым, осмотрел его и добился разрешения у Екатерины II здесь поселиться. Тут он составил сначала двухтомное описание своего двухлетнего путешествия по Крыму и Кавказу. Паллас тоже был зачарован видом из Балаклавы на бухту и тоже рисовал её. Он впервые описал «вулканы ила» на Тамани – эти чёрные мрачные потоки с огненными столбами в земле киммериан. Вот, оказывается, откуда «перерисовал» Гомер в «Одиссею» изображение ада. «На полуострове Тамане, – писал Бэр, – большие действующие грязевые вулканы, а также и вулканы потухшие – с глубокими, тёмными и непроницаемыми пропастями. Из таких-то пропастей и могли появляться легко вызванные Одиссеем тени; потому что Одиссей сам ведь вовсе не спускался в преисподнюю... Немного далее на восток, у Ачуева находится необыкновенно плоский берег, которого можно достигнуть только на небольшой лодке. Тёмная тополевая роща совершенно подобна печальной роще Персефоны, о которой упоминает Гомер. Но одного этого ещё недостаточно, чтобы привести Одиссея в Чёрное море...» И Бэр вспоминает, что Цирцея, по греческим сказаниям, была сестрой одного из царей Колхиды, где, по утверждениям древнейших греков, обитала утренняя заря. Бэр вспоминал также странствование Язона в Колхиду за золотым руном, доказывал, что легенда об аргонавтах гораздо древнее Одиссеи, но уже тогда древние греки были знакомы с Чёрным морем. Зачем же тогда утверждать, что Гомер, живший в Малой Азии,
В тридцать четыре года поэт брал уроки гравирования у профессора Дерптского университета К.А. Зенфа, а затем на протяжении многих лет у всюду знаменитого профессора Петербургской Академии художеств Н.И. Уткина. Ныне художническое наследие В.А. Жуковского составляют полторы тысячи рисунков и около ста офортов. При неистощимой любознательности поэт был добросовестнейшим натуралистом, документалистом, историком. Об этом больше всего свидетельствуют не только его рисунки и форты, но дневники, записи на страницах читаемых книг уникальной его библиотеки. В письмах к друзьям Жуковский писал: «Надо изучать природу, надо благоговейно принять то, что она даёт... Ибо природа не скупа, она даёт нам всё щедрой рукой».
всем лицом обращённой к Чёрному морю, будто бы не знал его? Бэр спорил и с автором многотомного «очень учёного сочинения» Маннертом, который «должен же был, кажется, знать, что легенда о перенесении в Тавриду Ифигении – весьма древняя греческая легенда и идёт от времён Гомера...» И ещё по поводу многого малоизученного возмущался Бэр, а потом обобщил свой протест словами: «Тут не нужна греческая учёность, а нужны лишь открытые глаза да здравый человеческий смысл». Над гомеровской темой Бэр продолжал работать чрезвычайно обстоятельно. В качестве доказательств пребывания и странствий Одиссея в Чёрном море учёный готовил большую подборку карт, схем, рисунков. В апреле 1876 года через знакомого дерптского профессора Брикнера обратился Бэр к профессору Ф. К. Брауну с письмом: «Я желаю получить вид всей Балаклавской бухты, снятый с моря, в пятидесяти-десяти шагах от берега. Затем я ещё хотел бы, чтобы справились, есть ли подле Балаклавы ключ или речка, из которой жители городка берут нужную для питья воду». Коллаж из картин В.А. Жуковского 1837 года: Ворота Бахчисарайского дворца; Вид Балаклавских развалин из дому Качони; Церковь святого Георгия
Адмирал Л.П. Гейден В.А. Жуковский. Деталь картины. 1837
И в ответ на Бэра обрушилась целая гора неожиданностей. Профессиональный книговед, академический библиотекарь, постоянно вооружённый и поддерживаемый книгами, журналами, статьями о Причерноморье на всех языках мира, Бэр был потрясён ответным письмом Брауна и, вопреки своей пунктуальности, не смог даже сразу ответить на него. Только в ноябре из-под его руки потекли строчки: «К немалому удивлению моему...» Местные-то крымские и малороссийские учёные давно уже знали, что в середине сороковых годов XIX века французский геолог Дюбуа де Монтпере решительно отнёс место действия одиннадцатой и двенадцатой книг «Одиссеи» к побережьям Чёрного моря. По суждению этого натуралиста, Одиссей объехал Кавказ и Крым. И порт листригонов у Гомера – не что иное, как нынешняя Балаклава. Такое мнение Дюбуа о Балаклаве повторил Ашик во второй части своей большой книги «Боспорское царство», изданной в 1848 году. А ещё через двенадцать лет журнал «Радуга» в трёх номерах опубликовал очерк крымского археолога, историка и краеведа Г. Караулова о Балаклаве и её окрестностях, где снова упоминались соображения Дюбуа и даже его мнение о том, что главным источником пресной воды для балаклавцев до сих пор служит ключ, который у Гомера назван «фонтаном нимфы Артакии». И как же под всеми этими нахлынувшими неожиданностями чувствовал себя Бэр? Ведь негаданно-нечаянно рушилось всесторонне выстраданное, обоснованное и заявленное им такое замечательное открытие. Мог ли он подумать, что уже три десятка лет тому назад это открытие состоялось! Почему же, вернувшись на родину, Дюбуа ничего не написал об этом? Подарил своё открытие России, российским учёным, получил подтверждение из книг и журналов, что дар принят, и был этим вполне удовлетворён? Но старый Бэр, которому уже перевалило за восемьдесят, и здесь нашёл удивительный научный выход из своих мучений. Он гораздо глубже, чем кто-либо из его предшественников, будь то Гнедич, Жуковский, Гоголь, Дюбуа и многие другие, почувствовал истинное значение Гомера и Геродота для России. И написал перед самой смертью о крайней нежелательности того, чтобы у россиян кто-либо, в прямом или переносном смысле, сумел бы «похитить гомеровские местности». «Гомеровские местности» – это не просто достопримечательные территории, где возможно бывал Гомер, но ещё и то огромное нравственное достояние, которое освящено гением Гомера и до сих пор в полную силу работает на наше время, нашу историю.
Пятигорск М.Ю. Лермонтов. Фрагмент. 1837-1838
Александр Полежаев Море
Александр Иванович Полежаев (1804-1838) Е.И. Бибикова
Я видел море, я измерил Очами жадными его: Я силы духа моего Перед лицом его проверил. «О море, море! – я мечтал В раздумье грустном и глубоком. – Кто первый мыслил и стоял На берегу твоём высоком? Кто, неразгаданный в веках, Заметил первый блеск лазури, Войну громов и ярость бури В твоих младенческих волнах? Куда исчезли друг за другом Твоих владельцев племена, О коих весть нам предана Одним злопамятным досугом?
Михаил Юрьевич Лермонтов (1814-1841) в вицмундире лейб-гвардии Гусарского полка Ф. Будкин. 1834
... Всегда ли, море, ты почило В скалах, висящих надо мной? Или неведомая сила, Враждуя с мирной тишиной, Не раз твой образ изменила? Что ты? откуда? из чего? Игра случайная природы Или орудие свободы, Воззвавшей всё из ничего? Надолго ль влажная порфира Твоей бесстрастной красоты Осуждена блистать для мира Из недр бездонной пустоты?»
Тифлис М.Ю. Лермонтов. Деталь картины. 1837
Гурзуф. Залив Ришелье В.А. Жуковский. 1837
Знаменитый географ и естествоиспытатель Александр Гумбольдт воспринял Василия Жуковского как своего коллегу и единомышленника. Он преподнёс поэту свой портрет с таковой дарственной надписью: «Жуковскому – с неизменным восторгом и дружбой». Жуковский – первый переводчик гомеровской «Одиссеи» на русский язык. Специалисты по творчеству Гомера сходятся в том, что самая одухотворённая природа в этой древнейшей поэме появилась под пером Василия Егоровича. Подобно В.А. Жуковскому, Михаил Лермонтов прославился как художник своими живописными картинами маслом и акварелью, удивительными графическими работами. Художником он стал даже раньше, чем поэтом. Первым его серьёзным учителем был Т.С. Заболотский. Великий поэт вёл «рисовальный дневник», о котором его современники
Коллаж: Гомер Из музеев Модена (Эстенсе), Парижа (Лувр), Неаполя На стр. 151: Яков Петрович Полонский (1819-1898) Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938) Семь героев «Иллиады» Гомера Коллаж. Н.И. Уткин. C офорта по оригиналу Г.В. Тишбейна. 1829
Фон: Артек. Вид из Павильона В.А. Жуковский. 1837
Парус М.Ю. Лермонтов. Фрагмент. 1828-1832
вспоминали так: «Соображения Лермонтова сменялись с необычной быстротою, и как ни была глубока, как ни долговременно таилась в душе его мысль, он обнаруживал её кистью или пером изумительно легко, и я (С.А. Раевский – прим. авт.) бывал свидетелем, как во время размышления соперника в шахматной игре Лермонтов писал драматические отрывки, замещая краткие отдыхи своего поэтического пера быстрыми очерками любимых его предметов...»
Вот тайный плод воображенья Души, волнуемой тоской, За миг невольный восхищенья Перед пучиною морской!.. Я вопрошал её.. Но море, Под знойным солнечным лучом Сребрясь в узорчатом уборе, Меж тем лелеялось кругом В своём покое роковом. Через рассыпанные волны Катились груды новых волн, И между них, отваги полный, Нырял пред бурей утлый чёлн. Счастливец, знаешь ли ты цену Смешного счастья твоего? Смотри на чёлн – уж нет его: В отваге он нашёл измену!.. В другое время на брегах Балтийских вод, в моей отчизне, Красуясь цветом юной жизни, Стоял когда в мечтах; Но те мечты мне сладки были: Они приветно сквозь туман, Как за волной волну, манили Меня в житейский океан. И я поплыл... О море, море! Когда увижу берег твой? Или, как чёлн залётный, вскоре Сокроюсь в бездне гробовой?
Осип Мандельштам
Яков Полонский Чайка
Поднял корабль паруса; В море спешит он, родной покидая залив, Буря его догнала и швырнула на каменный риф. Бьётся он грудью об грудь Скал, опрокинутых вечным прибоем морским, И белогрудая чайка летает и стонет над ним. С бурей обломки его Вдаль унеслись; чайка села на волны – и вот, Тихо волна покачав её, новой волне отдаёт. Вон – отделились опять Крылья от скачущей пены – и ветра быстрей Мчится она, упадая в объятья вечерних теней. Счастье моё, ты – корабль: Море житейское бьёт в тебя бурной волной; Если погибнешь ты, буду как чайка стонать над тобой; Буря обломки твои Пусть унесёт! но – пока будет пена блестеть, Дам я волнам покачать себя, прежде чем в ночь улететь.
Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочёл до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи – На головах царей божественная пена – Куда плывёте вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер – всё движется любовью. Кого же слушать мне? И вот, Гомер молчит, И море чёрное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью. 1915 Рапсод VIII в. до н. э. На стр.152-153: Золотая осень И.И. Левитан. 1895