Николай Степанович Гумилёв (1886-1921)
Борис Михайлович Кустодиев (1878-1927) Автопортрет с рисунка 1918 г. Глава проиллюстрирована репродукциями картин художника
Можно представить себе масштабы личной драмы прирождённых, потомственных удачливых военных, когда их любимые дети неожиданно выбирают себе жизненные пути, совсем не похожие на отцовские и на те, которые отцы им с детства внушают и пророчат. В самом начале двадцатого столетия такие драмы разыгрались в семьях двух морских офицеров – инженера-механика Горенко и флотского врача, кругосветного мореплавателя Гумилёва. С какой страстью устраивали и укрепляли эти люди свои морские семьи! Гумилёв не случайно выбирал в жёны свою земную любовь – дочь адмирала. И Горенко, и Гумилёв сумели отправить в гардемарины и в морской корпус старших устремлённых к морю сыновей. Отчего же младшие оказались такими поперечными! Дочь Горенко, Анна к ужасу отца решила стать поэтессой, и отец, напрочь не признававший такой профессии, вынужден был категорически запретить подписывать ей свои стихи родительской фамилией. Гумилёвотец с горечью отправил безнадёжного к морю сына Николая учиться французской литературе в Сорбоннский университет, вздрагивал, поёживался и решительно протестовал на сыновние письма с намерениями пожить в тропических лесах у берегов Красного моря. Анна Горенко и Николай Гумилёв нашли друг друга ещё в гимназические годы, когда их родители поселились в Царском селе. В 1910 году они поженились, через два года у них родился сын – Лев Гумилёв. В этой, на первый взгляд, однозначно сухопутной поэтической семье всё же бродила густо замешанная составная часть истории и стихии моря. Может быть, всё так происходило потому, что родилась Анна в местечке Большой Фонтан около Одессы. По натуре она была приморской девчонкой, морской душой, морячкой, замечательной пловчихой. Сильнейшим впечатлением её детства были близко узнанные и горячо любимые белые руины древнего античного Херсонеса. С самых маленьких лет и на всю жизнь девочка была переполнена морем и историей: «И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала?» Потому и не знала, что ощущение вечности, эхо воспетых античными поэтами Чёрного и Средиземного морей звучало во всей её поэтической судьбе: «И грохочет Чёрное море, изголовье моё разыскав...» – строчки эти написаны ею в почти семидесятилетнем возрасте. Петербургские воды тоже близко к сердцу были приняты Анной Ахматовой. Переживая северную столицу как другую свою «блаженную» колыбель – строгий многоводный город над Балтийским дымным морем, она корректировала эту характеристику по мере развития охватывающих её трагических событий: «живу на диком берегу», «в тёмном городе у грозной реки», отчётливо ощущала
На Волге «увиден мир как планета». В одном и том же 1878 году на Волге – в губернской Астрахани и городе Хвалынске Саратовской губернии – родились будущие художники Борис Кустодиев и Кузьма Петров-Водкин. Оба почти одновременно получили сначала училищное образование, потом по два-три года учились у оригинальных художников П.А. Власова и Ф.Е. Бурова в Астрахани и Самаре. И оба почти одновременно в поисках образования художественного оказались в Петербурге. Кузьма в 1895 году поступил в училище технического рисования барона Штиглица, Борис в 1896 году поступил в Высшее художественное училище при Академии художеств. Проучившись три года в Петербурге, Кузьма Петров-Водкин переехал в Москву, чтобы продолжать учёбу в знаменитом Училище живописи, ваяния и зодчества. Оно было закончено в 1905 году, после чего художник ещё трёхлетие учился и работал во Франции. Борис Кустодиев закончил Академию художеств с золотой медалью в 1903 году, совершил положенную ему пенсионерскую поездку во Францию и Испанию, вступил в Новое общество художников, участвовал в выставке Союза русских художников, побывал в Италии и Швейцарии. В 1907 году был приглашён в Мариинский театр помощником декоратора, через четыре года начал работать с известными российскими режиссёрами, сначала с Комиссаржевским, затем со Станиславским. В 1909 году получает звание академика живописи Кустодиев, в 1918 году, после многих лет руководства одной из видных петербургских художественных школ, становится профессором Академии художеств Петров-Водкин. Таковы в самых общих чертах сходные внешние биографические вехи начала художнической жизни двух крупнейших русских художников-волжан, хорошо знавших друг друга и, может быть, давно уже
«широких рек сияющие льды». И ещё одно важное свойство водной натуры Анны Ахматовой – умение под земной твердью «чуять воду», умение быть приобщаемой к истории, умение её понимать. И мужа себе выбирала строителя истории, и друзей – историков, и даже знакомым, не равнодушным к истории, отдавала особое предпочтение. С гимназических времён разглядела историковедческую суть жизни Николая Гумилёва, незаметно сделала его своим единомышленником так, что многие исторические события и знакомства шли ему навстречу. Едва поселившись в Париже, Николай Гумилёв познакомился и сдружился с молодым поэтом Николаем Деникером. Тот был сыном известного учёного И. Е. Деникера, родившегося во французской семье в низовьях Волги и с юности работавшего на берегах Сены. Опережая многие грядущие открытия в антропологии, И. Е. Деникер в своей книге «Человеческие расы» выделил на Урале особую расу – угорскую, корни которой относил к эпохе гиперборейцев. Близкое знакомство с выдающимся парижским антропологом и этнографом сделало расположенного к странствиям Николая Гумилёва сторонником и подвижником
Николай Гумилёв гимназист старших классов, Фотография из альманаха «Семьнадцать», СПб. 1909 Мост. Астрахань Эскиз. 1918
Николай Гумилёв, сын Лёва и жена Анна Ахматова Царское село, 1915 Купчиха за чаем Деталь картины. 1918 Сундучник Фрагмент. 1918
этнографии, географии, всемирной истории. Двадцатилетний Гумилёв ощутил в себе героическую натуру и твёрдо решил стать не кем-нибудь, а «реформатором мира» в самом лучшем и широком смысле этого словосочетания. В представлении молодого человека, только на таком пути настоящие поэты были ключевыми фигурами истории планеты. И что сам он предназначен судьбой быть подлинным поэтом-пророком, сомнений у него почти не было. Именно с таким самосознанием новоявленный парижанин Николай Гумилёв не замедлил обратиться к знаменитым русским «аборигенам» французской столицы с намерением «выведать у мастеров стиля, как можно победить роковую инертность пера». Избрал первыми своими советчиками семью известнейших писателей и поэтов Мережковских, которые в тот период своей жизни о Гумилёве совсем ничего не знали. Гумилёв почему-то попал в эти гости в очень неблагоприятное для себя время, когда хозяева разговаривали со своими друзьями-завсегдатаями критиком Д. Философовым и поэтом Андреем Белым. Все присутствующие между прочим решили познакомиться с модным молодым человеком и с его взглядами на жизнь. Естественно, что Гумилёву от всего этого было несколько неуютно и приходилось говорить очень коротко. Вообще-то тема для разговора была общеинтересной. За десять лет до этой встречи неутомимый книголюб и книгочей Д. С. Мережковский написал для сборника «Философские течения в русской поэзии» большущий очерк о Пушкине в пять авторских листов, провозгласив истинно героическими русскими натурами только двух россиян – Петра Великого и Пушкина. Вероятнее всего, Гумилёву сразу же пришлось объявить главную цель разговора – своё стремление переустроить мир и искусство, желание создать своё миропонимание, основанное на подвижничестве и героической деятельности. Такого вот молодого человека, как будто бы претендующего на третье героическое место в России, Мережковский, конечно же, не признал и молча-вежливо покинул круг беседующих. Хотя светский разговор с Гумилёвым и продолжался, но вероятно несколько натянуто, а с возвращением Мережковского и вообще прекратился. Если бы Гумилёв сообщил своим собеседникам – заслуженно популярнейшим особам, снобам и аристократам – только свои декларации о будущем, Мережковский и его жена, поэтесса З. Н. Гиппиус, пожалуй, не были бы так взбудоражены, испуганы и столь глубоко возмущены. Позднее Гумилёв записал такие слова,
вступивших друг с другом в удивительнейшее творческое состязание. Полем этого небывалого соревнования, несомненно, было выбрано российское почвенничество. Первым вступил в открытую всем ветрам национальную почвенническую стихию Борис Кустодиев. В девять лет ребёнок был взволнован впервые увиденными на выставке в Астрахани картинами передвижников Репина и Сурикова. Умение выразить в живописи такие ощутимые с детства даль, высоту, простор родины, основательность владеющего временем и пространством человека, потрясло будущего мастера. Отчётливое «чувство России» сложилось уже у двадцатидвухлетнего художника, когда он со своим другом отправился на этюды в Костромскую губернию, да так и прилепился к ней сердцем и душой на многие годы. Многим размышляющим современникам казалось на скорый взгляд, что первоначально с неожиданным размахом взята была такая в общем безобидная тема, как местная торговля, базары и ярмарки. Однако во всём этом море ярких национальных образов хорошо разбирающийся в истории Кустодиев увидел главный нерв волжской жизни – освоение русскими людьми уникальных земельных и водных богатств Поволжья, непреклонное использование их во благо человека и государства. Художник неустанно с большим душевным подъёмом рисовал волжан и приезжих гостей
а в Париже они, наверное, впервые были им сказаны: «Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа». Во всяком случае, визит Гумилёва к мэтрам символизма окончился полным крахом, даже сам молодой человек записал: «Получил мистический ужас к знаменитостям». Начинающий гений ещё раз убедился в том, что ему больше всего следует рассчитывать на самого себя, да, разумеется, ещё и на помощь своего надёжного петербургского учителя – Валерия Яковлевича Брюсова – поэта-энциклопедиста, историка, теоретика поэзии. Как пишут вездесущие литературоведы, после визита Гумилёва к Мережковским, З. Н. Гиппиус прислала Брюсову ультимативное «истерическое» письмо, в котором требовала «признать Гумилёва бездарным со всеми вытекающими отсюда выводами». Однако Брюсов сам «выбрал» и взял Гумилёва к себе в ученики, когда тому было ещё девятнадцать лет. Взял в руки первый скромный гумилёвский стихотворный сборник «Путь конквистадоров», выпущенный на родительские деньги, и увидел в нём истинный силуэт будущего настоящего поэта. Поэтому рецензию опубликовал в своём журнале «Весы» – «на вырост», пригласил к литературному сотрудничеству, принял над юношейсамоучкой твёрдую профессиональную опеку. Брюсов был историком по образованию и призванию. Только настоящий историк всю жизнь мог подписываться под такими своими же словами: «Жажда познания сжигает меня». Он не зря изучал историю русских начальных летописей, ближнюю и дальнюю истории русской и мировой литературы, философии, поэзии. Он одним из первых точно проанализировал то состояние, в котором пребывало отечественное стихосложение после гибели Пушкина. С брюсовской точки зрения, идущие вослед Пушкину Лермонтов, Тютчев, Фет, Майков, А. Толстой, Полонский, Владимир Соловьёв не смогли создать
Московский трактир Фрагмент картины. 1916
Картина «Московский трактир» – одна из самых эмоциональных почвеннических работ Кустодиева. На ней изображено казалось бы самое заурядное событие – собравшиеся в чайной за самоваром столичные ямщики. Но, зная время и обстоятельства написания этого полотна, можно увидеть здесь с большой буквы Российскую Историю – драматический период начала Первой мировой войны. Хорошо известно, что главными героями подсмотренной художником жизненной картины стали ямщикистарообрядцы – истые патриоты России, до глубины души взволнованные её ближайшей судьбой. В центре под иконой изображён человек, читающий газетные новости с фронта. Эти новости явно грозовые – вся атмосфера чайной багровая. Естественно, что официанты чайной, которых в то время называли половыми, в любой момент готовы были демонстрировать искусство озорного и стремительного обслуживания гостей. И этот контраст жизни ещё сильнее тревожит зрителя. Именно за семейными и общинными чаями осмысливались русскими людьми первоначальные тревоги самых жестоких войн родины. Эти чаепития были в то же время и ритуалами грядущих побед. Групповой портрет семьи художника. На террасе Фрагмент. 1906
Н.С. Гумилёв Фотография из студенческого «дела. 1912 Купание Фрагмент. 1921 Русская Венера Деталь. 1925-1926
Гуляние 1910
своих школ, их замечательные поэтические миры были «одинокими». Лишь в девяностые годы XIX века общество дозрело до возобновления глубокого интереса к поэзии, а молодые таланты не только расширили круг разрабатываемых поэзией тем, но и глубоко проникли в теорию и технику стиха, основы поэтического ремесла. Сам Брюсов был обращён с детства к Пушкину директором гимназии Л. Поливановым, слушал историческое воспоминание о встрече с Пушкиным своего деда-поэта, обучаем был пушкинистом П.И. Бартеневым в редакции «Русского архива»... И настолько оказался Брюсов «начинён» Пушкиным, что выкристаллизовался не только в поэта, но и в пушкиниста-текстолога, известного пушкиноведа – популяризатора малоизвестных и малоизученных произведений Пушкина. То есть лучшего учителя «реформатору поэзии и истории» Николаю Гумилёву и желать было невозможно. Брюсов учил всемирному искусствоведению Гумилёва, а тот быстро образовывался в учителя для поэтовсовременников. Каких только форм ученичества и учительства не придумывал при этом неистощимый на самообучение и просветительство этот молодой человек! Двухгодичное вольнослушательство в Сорбонне, изданные в Париже три номера журнала «Сириус» и сборник «Романтические цветы», поездка в Африку, разработка самобытной романтической теории поэзии, а по возвращении в Россию весной 1908 года – рассказы, новеллы, рецензии и статьи в «Весах», «Речи», «Русской мысли», «Весне». Издание двух номеров журнала «Остров», участие в создании и содержательном наполнении журнала «Аполлон», инициатива в образовании и деятельности Общества ревнителей художественного слова, огромный по размаху труд литературного критика и многое другое. Гумилёв в письмах к Брюсову мог свободно написать: «жду какогонибудь внешнего толчка», «жду девятого вала переживаний» или «жду формул деятельности», но на самом деле ожидания были не в его вкусе. Действительным и действующим поэтическим лозунгом этого неутомимого деятеля искусства было кредо: «работать, чеканить, гнуть, бороться». Вернувшись из-за границы в Петербург, Гумилёв поступает в университет, учится сначала на юридическом, потом на историко-филологическом факультете, дорабатывает и выпускает посвящённые Брюсову «Жемчуга», по поводу которых учитель удовлетворённо замечает, что на поэтической карте появилась «страна Н. Гумилёва». Если же быть ещё более точным, то с высот нашего времени страной Николая Гумилёва можно назвать основанное им новое литературное направление – акмеизм.
Всего двадцать шесть лет было первооткрывателю акмеистического мировоззрения и течения. По мысли Гумилёва, акмеизм как чётко зафиксированное стремление к вершинности, предельности, полноте и гармонии призван был спасать отечественную поэзию или, что то же самое, спасать отечественную историю. Необходимость новой литературно значимой идеи и новой высшей школы творчества Гумилёв начал доказывать с самого простого: «На что равнинному жителю горы? Есть леса, есть воды, и этого довольно вполне...» Но так ли это? Все ли могущественные воды Земли текут по равнинам? Если истинная поэзия – высший момент в истории человеческого духа, а её главное назначение – преображение души, мощное и равномерное напряжение всех духовных сил, то как обойтись человеку без желанных и доступных вершин? Или без шестого чувства?
Гуляние на Волге Фрагмент 1910
Как некогда в разросшихся хвощах Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Ещё не появившиеся крылья, – Так век за веком – скоро ли, Господь? – Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства. Продолжая дела своих духовных предков, Гумилёв пришёл к выводу, что великая русская и мировая классика – вечная и непреходящая художественная и духовно-нравственная ценность – может быть вовлечена в обиход современной культуры только с помощью акмеизма. Прошедший через школу Сорбонны, уверенный в том, что изучил в совершенстве мировое поэтическое наследство, Гумилёв 12 февраля 1912 года решился провозгласить акмеизм сначала в редакции журнала «Аполлон», а затем обнародовать теоретические основы нового мировоззрения в первом номере этого же журнала в следующем году. Уже в самом начале программной статьи Гумилёв дальновидно обособил своё детище от «всех крайних устремлений современного искусства», то есть сразу обозначил принципиальное место своей теории в золотой середине достижений мировой культуры. Безупречно долгоживущим оказалось и ключевое слово-понятие нового направления: акмеизм – значит вершинное и предельное. Рядом с акмеизмом был поставлен адамизм –
Николай Гумилёв Тоска по морю Я молчу – во взорах видно горе, Говорю – мои слова так злы, Ах, когда ж я вновь увижу в море Синие и пенные валы. Белый парус, белых, белых чаек Или ночью длинный лунный мост, Позабыв о прошлом и не чая Ничего в грядущем, кроме звёзд! Видно, я суровому Нерею Смог когда-то очень угодить, Что теперь – его, и не умею Ни полей, ни леса полюбить. Я томлюсь, мне многого не надо, Только – моря с четырёх сторон. Не была ль сестрою мне наяда, Нежным братом лапчатый тритон? Боже! Будь я самым сильным князем, Но живи от моря вдалеке, Я б, наверно, повалившись наземь, Грыз её и бил в глухой тоске! 1911 Утро. Ю.Е. Кустодиева с сыном Кириллом 1904
Анна Андреевна Ахматова (1889-1966) К.С.Петров-Водкин. Портрет. 1922 На стр.274: Николай Гумилёв Н.С. Войтинская. 1909
мужественно твёрдый и ясный взгляд на жизнь. Тут же Гумилёв пообещал, что новое течение намерено утверждать себя во всей полноте жизни, а не только в области чисто литературных и других частных задач. Подчеркнул приверженность акмеизма к русской национальной почве. Определил чёткое отношение к вселенскому миру, где «все явления братья». Сославшись на Пушкина («Дорогие могилы связывают людей больше всего»), перешёл к объединению и обобщению высших достижений мировой культуры следующим тезисом: «В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона (Вийона) и Теофиля Готье. Подбор этих имён не произволен. Каждое из них – краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии...» Акмеисты сразу намечали свести воедино наиболее энергетичные стихии поэзии и истории: высочайший психологизм Шекспира, натуральную школу, почвенничество и физиологизм Рабле, идеал полноты жизни Ф. Вийона, безупречность обширнейших историко-литературных форм Т. Готье. Ещё один важный критерий акмеизма – соблюдение «общности разностей», что было заявлено Гумилёвым как главный принцип вышедшего в октябре 1912 года первого номера журнала «Гиперборей». Сформулировано также обязательное требование синтетических достижений, которые, впрочем, зависят от синтезирующих подъёмов созерцателей и исследователей. Таким образом, акмеизм уже в период рождения оказался строго системной целостностью, построенной на самых строгих историко-философских основаниях науки и искусства двадцатого столетия. История показала безупречность вкуса и полную правоту Гумилёва в теории и своевременность создания акмеизма. Насколько Гумилёв в понимании пути продолжения пушкинского дела развивал лучшие традиции брюсовского и западноевропейского поэтического опыта, настолько же Анна Ахматова унаследовала самобытное отношение к Пушкину от замечательного российского поэта и педагога Иннокентия Фёдоровича Анненского. Вся жизнь Анны Андреевны, всегда гордившейся своей принадлежностью к акмеизму, была свидетельством поклонения, любви и обожания Пушкина. Именно ей в двадцатом столетии более всего удалось поместить в себя, сохранить и продлить живые поэтические пушкинские традиции. Именно ей, её мужу и друзьям удалось воспроизвести во всей убедительной полноте пушкинскую стратегию развития поэзии и истории. Анне Ахматовой акмеизм был вполне понятен, она в нём жила всегда. Если и вздыхала о чём-то существенном малодоступном, то такими словами и строками:
на фоне заваленных разнообразными грузами пристаней, дымящих от натуги пароходов и буксиров, на фоне торговых площадей и гостиных дворов, на гружёных барж и юрких лодок, на фоне подвод, гор мешков, бочек и ящиков. Всё это отфиксировано живописцем не только высокохудожественно, но и в высшей степени исторически достоверно. Кустодиев в своих замечательно правдивых картинах смог создать гармоничный образ верхневолжской провинции, умеющей хранить старинный российский уклад жизни, её первопроходческие патриархальные нравы. Упорнейшим трудом художник придал этому своему немеркнущему образу мощный расширительный смысл, позволяющий зрителю отчётливо видеть за этими художническими прозрениями Россию в целом. В середине 1910-х годов Кустодиев даже на малых размеров полотнах развёртывает громадные приволжские городские и сельские пространства, и если даже Волга в них не вписана, но присутствие её на картинах всегда ощутимо. Призадумался Петров-Водкин над кустодиевским открытием сверхплотных волжских пространств, переполненных жизнью волжских земель. Ведь он по-детски радовался своему «плотному, земляному имени Кузьма», считал себя родившимся и выросшим на благополучной почве» среди разнообразного волжского трудового люда: гребцов, бурлаков, перевозчиков, поймщиков, пловцов, грузчиков, ссыпщиков и многих других мастеров, относил себя к людям, «много бродившим землёю» и сознавал себя «схваченным» вековыми традициями: «Здесь научился я любить землю – от влажной гряды с набухавшими ростками, ухоженной моими руками, до её массива, ворочающего бока мне и солнцу». Думающий живописец понимал природу «почвенных растворов» и воспринимал Волгу как истинно русское естество. Гордился художник тем, что следует Русской Идее, что вслед за своими великими предшественниками внимает сущности российского органицизма. Восхищался единомышленниками-современниками
У меня не выяснены счёты С пламенем, и ветром, и водой... Долгое время свой собственный путь к тайнам космических и земных стихий держал в секрете Валерий Брюсов. Но ничего не утаил, всё передал ученику Николаю Гумилёву. Что же это всё? Начало биографии Валерия Брюсова очень похоже на жизнеописание одного из выдающихся астрономов. Насыщены настоящими «астрономическими» событиями отрочество и юность поэта. В детстве увлёкся биографией Кеплера, мечтал открыть новую планету, написать книги о межпланетных путешествиях. Прочтя массу литературы о жизни небесных светил, в одиннадцати-двенадцатилетнем возрасте пытался «поправить» Коперника и Ньютона. В гимназии увлёкся высшей математикой, но в зрелые годы вёл расчёты времени полёта межпланетной экспедиции к Марсу, с удовольствием читал лекции по истории математики:
Вам поклоняюсь, вас желаю, числа! Свободные, бесплотные, как тени, Вы радугой сверкающей повисли К раздумиям с вершины вдохновенья. В гимназии же Валерий Брюсов основательно познакомился с общефилософскими и космогоническими трудами Канта, Лапласа и особенно Лейбница, которому, будучи студентом Московского университета, посвятил специальную работу. Студентом освоил все так или иначе относящиеся к астрономии философские концепции, и через три года после окончания университета писал Горькому: «Давно привык на всё смотреть с точки зрения вечности». Внимание Брюсова к проблемам исследования Вселенной не ослабевало на протяжении всей его жизни. В 1904 году поэт пишет фантастическую трагедию «Земля» о гибели цивилизации, отгородившей всю поверхность планеты от космоса стеклянной крышей. К 1912 году относятся строки:
Но есть ещё мечта, чудесней и заветней, Я снова предан ей, как в юные года: Там, далеко от нас, в лазури ночи летней, Сверкает и зовёт багряная звезда. Томят мою мечту заветные каналы, О существах иных твердят безвольно сны... Марс, давний старый друг! наш брат! двойник наш алый! Ужели мы с тобой вовек разлучены! Не верю!
Малявиным, Горьким, Шаляпиным: «Какие чернозёмные силы производит страна!» Расшифровывал живую органику Родины с помощью понятий органической прочности и красоты, органического восприятия, состояния, образца, опыта, творчества, развития и искусства, органических качеств и перспектив. Россию Петров-Водкин называл «необъятной моей дремлющей Равниной», «страной-матушкой», которая «от моря до моря рожью да пшеницей распласталась», выявлял и подчёркивал её «затаённое сожительство с ростом колоса». По мысли живописца, душа великого художникапоэта – это настоящая русская душа, отличающаяся «безграничным ландшафтом». Отсюда и приглашение Петровым-Водкиным читателейсобеседников к «уразумению классических на русской почве форм», призыв к живому общению с натурой: «Ухитряй, выращивай свою форму, крепи связи с тебе подобными, внимай товарищам воздушным, земным и огненным, из которых сотканы твои клетки, установи с ними естественные отношения…» «Примерять» человека ко всем «произведениям земли» – такова была постоянная забота художника. Особенно радовался он встречам с морем: «С младенческих лет волновало меня четырёхбуквие – море! С изучением географии, когда глобус земли нарисовал мне две трети шара океанов, когда синими жилками реки потянулись в родную синеву морей, тогда ещё ярче стал для меня
Пушкин К.С.Петров-Водкин Николай Гумилёв На море Закат. Как змеи, волны гнутся, Уже без гневных гребешков, Но не бегут они коснуться Непобедимых берегов. И только издали добредший Бурун, поверивший во мглу, Внесётся, буйный сумасшедший, На глянцевитую скалу. И лопнет с гиканьем и рёвом, Подбросив к небу пенный клок... Но весел в море бирюзовом С латинским парусом челнок. И загорелый кормчий ловок, Дыша волной растущей мглы И от натянутых верёвок Бодрящим запахом смолы.
Борис Кустодиев Автопортрет у окна. 1904
В статье «Пределы фантазии» Брюсов рассказывает о сильных впечатлениях от работ своих предшественников, размышляющих о космосе: «Русский философ Фёдоров серьёзно проектировал управлять движением Земли в пространстве, превратив её в огромный электромагнит. На Земле, как на гигантском корабле, люди могли бы посетить не только другие планеты, но и другие звёзды. Когда-то я пытался передать эту мечту философа в стихах, в своём «Гимне Человеку»: Капитаны
(Фрагмент) На полярных морях и на южных, По изгибам зелёных зыбей, Меж базальтовых скал и жемчужных Шелестят паруса кораблей. Быстрокрылых ведут капитаны – Открыватели новых земель, Для кого не страшны ураганы, Кто изведал мальстремы и мель. Чья не пылью затерянных хартий – Солью моря пропитана грудь, Кто иглой на разорванной карте Отмечает свой дерзостный путь И взойдя на трепещущий мостик, Вспоминает покинутый порт, Отряхая ударами трости Клочья пены с высоких ботфорт, Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвёт пистолет, Так что сыпется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет. Пусть безумствует море и хлещет, Гребни волн поднялись в небеса – Ни один пред грозой не трепещет, Ни один не свернёт паруса. Разве трусам даны эти руки, Этот острый, уверенный взгляд, Что умеет на вражьи фелуки Неожиданно бросить фрегат, Меткой пулей, острогой железной Настигать исполинских китов И приметить в ночи многозвездной Охранительный свет маяков?
Верю, дерзкий! Ты поставишь По Земле ряды ветрил. Ты своей рукой направишь Бег планеты меж светил... Волнения свои при чтении работ Циолковского Брюсов передал в строчках:
А сколько учиться, – пред нами букварь ещё! Ярмо на стихии наложить не пора ли, Наши зовы забросить на планеты товарищу, Шар земной повести по любой спирали? Вводя читателя в круг главных идей, обозначаемых в поэтической книге «Дали», Брюсов замечал: «Стихам, собранным в этом сборнике, может быть сделан упрёк, что в них слишком часто встречаются слова, не совсем известные: термины из математики, астрономии, биологии, истории и других наук, а также намёки на разные научные термины и исторические события. Автор, конечно, должен признать этот факт, но не может согласиться, чтобы всё это было запретным для поэзии. Ему думается, что поэт должен, по возможности стоять на уровне современного научного знания и вправе мечтать о читателе с таким же миросозерцанием... Всё, что интересует и волнует современного человека, имеет право на отражение в поэзии». Ученик Брюсова Николай Гумилёв, несомненно, был счастлив своей догадке о скрытых от человеческих глаз глубоких природных движущих силах мировой истории. И радость поэтического прозрения вот она, вся на виду:
Земля, к чему шутить со мною: Одежды нищенские сбрось И стань, как ты и есть, звездою, Огнём пронизанной насквозь. Совершенно по-новому увидел Гумилёв нашу планету, пронизанную невидимым глазу огнём, огнём, всегда более всего доступным человеку с очень чуткой организацией души, а поэту – в первую очередь. И ещё:
образ «огромной воды». Море в моих представлениях было выходом, уходом с земли. Ручей, река, море и океан, как один целый аккорд, противопоставились мною земле-грунту с профилями гор, пропастей, металлических глубин и огня… Море я любил до захлёба». Всю жизнь Петров-Водкин интересовался морями и океанами. Когда он осваивал премудрости изобразительного искусства в Училище живописи, ваяния и зодчества, было у него два закадычных друга-волжанина – Пётр Уткин и Павел Кузнецов, которых за их неразлучность и комплекцию называли Дон-Кихотом и Санчо Пансой. Пётр Уткин ввёл в российский пейзаж описание предрассветной Волги, а Кузнецов, побывавший с мольбертом на дальнем севере, долгое время был любимым собеседником ПетроваВодкина по поводу определения облика Северного Ледовитого океана и тамошних белых белых ночей. С детства настроенный на чёткое «естественное» восприятие жизни, Петров-Водкин никак не мог «прозевать» момент, когда самые бесхитростные житейские обстоятельства позволили чуткому художнику по самому большому счёту вжиться и понять суть пространства Земли-Родины. Вот как на высоком волжском берегу пережил простое падение на землю будущий художник:
поэт определил этот иногда бессветный сложно организованный энергетический мир как особую взрывчатую природную стихию, при пробуждении которой в той или иной точке планеты душа поэта получает толчок, и:
Расцветает дух, как роза мая, Как огонь, он разрывает тьму, Тело, ничего не понимая, Слепо повинуется ему. Пламенную историю мира, предопределяющую первоначала истории человеческого рода и человеческого духа, Николай Гумилёв сравнивал ещё и с медным колоколом, который то тяжко гудел, мчался в дымные поля сражений, то звал к созиданию, а то, наконец, сонно умирал, словно «нежный рокот свирели»:
И всё поют, поют стихи О том, что вольные народы Живут как образы стихий, Ветра, и пламени, и воды... Заключать эти впечатляющие разновременные и фрагментарные поэтические строчки в рамки строгих научных терминов, понятий, приводить их к общему знаменателю строгой непротиворечивой логической версии, научной теории взялся унаследовавший дело отца и матери сынисторик. Марина Цветаева удивительно дальновидно поблагодарила Николая Гумилёва за «двойной урок», который он преподнёс современникам: поэтов научил писать стихи, историков – писать историю. Первой, начавшей работать в поэзии по Николаю Гумилёву, была его жена, поэт Анна Ахматова. Сама Анна Андреевна выразилась по этому поводу так: «все люди, окружавшие Николая Степановича, были им к чему-то предназначены». Первым, кто начал заново писать историю по Николаю Гумилёву, стал его сын Лев Гумилёв.
Н.С. Гумилёв О.Л. Депла Вос-Кардовская. Портрет. 1915 На стр. 292-293: За Волгой М.В. Нестеров. 1922 Снова море Я сегодня опять услышал, Как тяжёлый якорь ползёт, И я видел, как в море вышел Пятипалубный пароход. Оттого-то и солнце дышит, А земля говорит, поёт. Неужель хоть одна есть крыса В грязной кухне иль червь в норе, Хоть один беззубый и лысый И помешанный на добре, Что не слышит песен Улисса Призывающего к игре? Ах, к игре с трезубцем Нептуна, С косами диких нереид В час, когда буруны, как струны, Звонко лопаются и дрожит Пена в них или груди юной Самой нежной из Афродит. Вот и я выхожу из дома Повстречался с иной судьбой, Целый мир, чужой и знакомый, Породниться готов со мной: Берегов изгибы, изломы, И вода, и ветер морской. Солнце духа, ах, беззакатно, На земле его побороть... Никогда не вернусь обратно, Усмирю усталую плоть, Если лето благоприятно, Если любит меня Господь.
«Очертя глазами весь горизонт, воспринимая его целиком, я оказался на отрезке шара, причём шара полого, с обратной вогнутостью, я очутился как бы в чаще, накрытой трёхчетвертьшарием небесного свода. Неожиданная, совершенно новая сферичность обняла меня… Самое головокружительное по захвату было то, что Земля оказалась негоризонтальной и Волга держалась, не разливаясь на отвесных округлостях её массива, и я сам не лежал, а как бы висел на зелёной стене». Интересно, что, вспоминая себя «на земной стене» в зрелые свои годы, художник подвёл такую черту: «После этого масштаба среди людей показалось мне простым и нетрудным наладить жизнь».